— Ну а ты, ты что? — спрашивала Нута, озабоченная, казалось, больше всего тем, чтобы одеть Септу. — Что ты себе выберешь?
Тогда Золотинка, недолго думая, указывала пальцем. «Это» — было воздушное розовое платье, нижнее. Второе было платье верхнее, тяжелое, твердое в складках. Жесткий покрой отчетливо обозначал точеный Золотинкин стан, подол, расширяясь от бедер, стоял колоколом.
Все еще не одетая, Нута глядела в задумчивости. Словно не знала никогда у себя таких нарядов. Была ли это ревность?.. Несколько дней хватило Золотинке, чтобы понять, что скрытная натура принцессы не исчерпывается простыми определениями.
— Владеешь ли ты искусством приятной и занимательной беседы? — с вызовом говорила она после заминки, которая ушла на то, чтобы справиться с завистливым побуждением.
— Нет, — отвечала Септа, отставив зеркало.
— Нет? В самом деле? — всплеснула ладошками Нута, искренне ужасаясь. — А я нарочно изучала искусство беседы. Меня учили лучшие ораторы Мессалоники.
— Мессалоника славится своими ораторами, — сказала Золотинка с ускользающим выражением.
Но Нута не уловила выражения, только смысл через посредство мамки-толмачки. Миролюбивое замечание троюродной сестры возбуждало в ней потребность в великодушии.
— Конечно… в твоем… в этом маленьком городке трудно найти хороших учителей… Но, может быть, ты изучала гармонию? — давала она Септе надежду.
— Что такое гармония?
— Гармония — это наука приводить в соответствие лад звучаний с приятной интонацией стихов.
— О нет! — поспешно отвечала Септа. — Не изучала.
— Что же тогда остается? — со сдержанным торжеством разводила руками Нута. — Какое изящное ремесло тебе за обычай? — (Так это звучало в устах переводчицы.) — Ты что же… осталась без воспитания? Потомок великих Санторинов… — говорила Нута, страдальчески сморщившись. — И ты не имела случая постигнуть искусство танца?
— Искусство? С искусством, пожалуй, туговато. Но вот сплясать — это другое дело. Если на палубе очертят круг и разложат яйца, я спляшу между ними, ни одного не раздавив. Насчет искусства — нет, не могу сказать, чтобы я училась танцам. Я их перенимала, где придется. Хорошенько набравшиеся моряки лихо отплясывают. Разве что совсем начинают чертить килем по грунту… но это уж ближе к ночи. И бесшабашную или кощунственную песню я могу исполнить тебе хоть сейчас. Прежде, чем сядем завтракать.
Казалось, Нута обдумывала это предложение. Она частенько впадала в сомнение по самым удивительным, не стоящим того поводам.
— Нет, — мотнула она головой. — Не будем. Не нужно. Я не люблю кощунственных и… неприятных вещей. Жизнь коронованных особ, — продолжала она с недетской рассудительностью, — связана приличиями. Я люблю все приятное и красивое. Всю жизнь я окружена красивым и приятным, — она повела рукой, обнимая гармоническим жестом все, что охватывал глаз.
Глаз охватывал ярко-синий с меховой опушкой кафтан согнувшегося в поклоне кравчего, усыпанный жемчугом, сложно закрученный тюрбан на голове дамы, бессчетные россыпи самоцветов, роскошь бархата, парчи и шелка… глаз охватывал сумятицу вздутых ветром знамен, резную корму идущего вперед насада, на котором Юлий… и стройно взлетающие весла в блеске алмазных капель… глаз охватывал плодородные берега, уютно сбежавшиеся соломенные крыши, чистеньких коров и белых барашков на изумрудно-зеленых, словно покрашенных лугах… праздничный народ, что усыпал крутой яр под деревней… крапчатую черту векового леса на низменной стороне реки и призрачные очертания гор по другую сторону… бежавших по отмели хорошеньких белобрысых деток.
— Я люблю все приятное и красивое! — повторила Нута.
— Я тоже, — сказала принцесса Септа, ибо это была правда. Хотя и не вся правда.
Нута оставалась одна, Нута, как она есть. А принцесса Септа раздваивалась, она помнила еще Золотинку.
Неделю назад, или сколько? полторы, думала Септа, невообразимо далек был от меня этот раззолоченный корабль, полная чаша придворных и челяди. И вот я здесь в мгновение ока, и прошлое словно обрезало. И вот под упоительные наигрыши скрипок, труб и барабанов я повела хороводом великокняжеский двор. И вот благородные дамы одурело режут себе платья, чтобы повторить позор, которым наградил меня палач. А обиженный мною наследник надулся и не показывается на глаза… А принцесса Нута, завтрашняя великая княгиня, оказалась моя сестра. И я оказалась не я, и все самое невозможное случилось…
«Ну и что? — думала Золотинка. — Ну и что? — возражала она с обычной своей вредностью и пожимала плечами. — Что с того?»
«А ничего! — отвечала Септа. — Тебя не спрашивают и не лезь! Сгинь! Пропади! И не порти мне праздника. Моя мать принцесса, а отец — принц! Вот!»
Перед этим доводом Золотинка тушевалась и исчезала.
Каждый день и час был заполнен праздником. И Септа даже не находила случая удивиться, откуда взялась в ней эта страсть к развлечениям. Потребность по три раза на день менять наряды. Где пряталась до сих пор неутолимая жажда впитывать в себя малейшие токи лести? Как поместилось в любящей и отзывчивой душе удовольствие постоянно удовлетворяемого и все более разгорающегося тщеславия?
В мгновения трезвости Септа ловила себя на том, что становится несносной и своевольной. Еще немного, и она будет помыкать служанками, безропотными и славными девушками. Однажды она сообразила с запоздалым стыдом, что прикрикнула на сбившуюся с ног девчушку.
И Септа почти не вспоминала о Рукосиле. Невозможно было забыть о нем вовсе, но она удерживала конюшего на задворках памяти, откладывая на потом мысль обо всем том гнетущем, смутном, не определившемся, что связано было с именем этого человека. Раз или два, приметив его среди придворных, она пряталась внизу, выжидая, когда он покинет насад — у Рукосила был и свой корабль. Но не могло же это тянуться вечно — они столкнулись лицом к лицу.
Это случилось на лугу возле небольшого, не имеющего каменной стены городка под названием Шестая Падь. Собравшиеся со всей округи крестьяне в белых расшитых свитках, городские парни и девушки, взявшись парами, ходили «ручейком» под однообразные завывания волынок. Принцесса Нута и придворные наблюдали праздник с особо устроенного помоста. А Золотинка вмешалась в танцующую толпу, увлекая за собой небольшой табун молодых дворян, и тотчас же разрушила чинный порядок невообразимо растянувшегося «ручейка». Она велела всем стать в цепь, девушки между парнями, взявшись за руки.
Приготовились музыканты: волынки, четыре скрипки, погремушки и двойной барабан. Двойной барабан висел за спиной у мальчугана, которому была уготовлена участь подставки. Малыш, однако, не был в обиде, он добродушно улыбался, тогда как барабанщик стал позади него с выражением величайшей строгости на лице и принял палочки на изготовку. Казалось, сейчас в припадке вдохновенного неистовства шарахнет он мелкой дробью малыша по головке.
Ждали только знака.
Возглавив растянутую едва ли уже не на полверсты цепь, Септа держала через надушенный платок какого-то городского молодца, а свободную руку уставила в бок и посмотрела на музыкантов.
Они ответили ей влюбленными взглядами. Они готовы были повиноваться, что бы она ни учудила. Она вскинула руку и отмахнула — грянули!
Золотинка подпрыгнула, сгибая ногу в колене, и, в согласии с наигрышем, понеслась скачками. Сотни людей, которых она увлекала за собой, извивались прихотливой цепью, повторяя каждый ее взбрык. От соразмерного притопывания застонала земля.
Вот тогда-то внезапным чертом выскочил Рукосил. Осклабившись на скаку, конюший подстроился к галопу, схватил Золотинку за руку и повел еще шибче!
— Ага, попалась! — кричал он, обратив к ней горящее лицо с возбужденно скачущими усами.
Так что Золотинка выпустила мчавшегося за ней юношу, и тотчас с визгом и хохотом рассыпалась вся змея. Только Рукосил с Золотинкой неслись, не сбавляя прыти, под недоумевающие звуки волынок и удивление скрипок. В полный конский мах вылетели они из рассеянной толпы и перешли на шаг, когда оставили позади праздник.
Рукосил не отпускал девушку, они удалялись в сторону буковой рощи, и никто не смел следовать за этой парой.
Грудь вздымалась, Золотинка дышала, раздувая ноздри.
— Ну и как? — загадочно молвил он нисколько не сбитым голосом. Жестяные усы его и острая борода мало пострадали от прыжков и подскоков, завитые кудри без особого беспорядка лежали на плоском, высоко поднятом воротнике, как всегда безупречно белом.
— Я очень благодарна вам, сударь, за все, что вы для меня сделали, — нашлась Золотинка, несмотря на изрядную сумятицу в мыслях.
— Разумеется, разумеется, — насмешливо ухмыльнулся конюший.
Раскрасневшаяся от возбуждения Золотинка и вовсе зарделась — до корней волос.
— Ты прелестно выглядишь, — отметил он, спускаясь взглядом к россыпям золотого шелка на бедрах девушки.
Она не поднимала глаз.
— А это? — он тронул широкий, в три пальца браслет, сплошь усыпанный мелкими алмазами. Подвинул браслет выше, поближе к локтю… и еще подвинул, не меняя застылой улыбки на лице… туже — пока не стиснул руку жестоким обручем.
Золотинка не поднимала глаз и только перестала дышать.
Тогда со снисходительной улыбкой он сдернул браслет к запястью — под локтем остался красный след.
— У тебя прямые плечи, — сказал он между тем с выражением задушевной задумчивости. — Это нужно скрывать большим вырезом на груди… А перехват хорош… Да и плечи, чего хулить, есть тут свое очарование. С таким-то изумительным станом… — теперь он отстранился, разглядывая девушку, и говорил неторопливо, со вкусом, словно медлительно ее раздевал. — Изменчивый рот и много чего умеющие сказать глаза… Очарование не сознающей себя жизни и сверх того… что-то и сверх того… Что-то такое, что притягивает и завораживает мужское сердце, заставляет его сжиматься в истоме.
Он кивнул назад, в сторону праздничного столпотворения. Шагах в пятидесяти маялось несколько молодых людей, не терявших надежду, что Септа возвратится.