ла себя на удивление бодро, готовая к смелому предприятию. Да что толку? В караульне слышались все те же сальные разговоры, из которых мало что можно было извлечь полезного. Обычные толки о жратве, выпивке и бабах. Разнообразие улавливалось только в том, что жратвы и выпивки сейчас вдоволь, как никогда. И вдруг Золотинка сообразила, что это и есть событие. Заметно усилившийся во дворе галдеж тоже указывал на нечто, что нельзя было разобрать… Пока Золотинка не расслышала оглушительное слово — свадьба!
Пир на весь мир — княжеская, царская свадьба! Юлий и заморская принцесса Нута обвенчались. Они стали мужем и женой.
Но меня-то это не касается, никак не касается, поспешно сказала себе Золотинка. Мне-то чего радоваться?
Но, как ни спешила, не успела она запастись трезвыми соображениями — поздно, сердце зашлось, и так перехватило ее болью, что она стояла, судорожно разевая рот в попытке вздохнуть. Рухнуло, пало все, что так ловко и благоразумно городила она в душе, защищаясь. Все, чего достигла в борьбе с собой за многие дни и недели, прахом пошло в одно мгновение, развеявшись без следа. Нечем ей было защититься. Просто больно и все.
Вот ведь, кажется, забыла она Юлия, совсем забыла, заставила себя забыть, не вспоминала…
А и вспоминать не нужно было — никуда он не уходил из сердца. Всегда там.
Золотинка мычала, закусив губу, как подраненная.
Она задыхалась в жгучей потребности немедленно, не откладывая, выбраться из затхлого подземелья на волю, на солнце, на ветер. Возбужденную мысль лихорадило, и вдруг… она нашла выход. Простое до смешного решение. Теперь она сообразила. И когда несколькими мысленными приемами разделалась с Зыком, возникла необходимость подумать и о Поглуме. Но тут она не стала ничего загадывать, а попросту растолкала лежебоку.
Страдальчески поморщившись, Поглум продрал глаза и, едва только полуосмысленный взор его остановился на девушке, спросил:
— А где железяка? Куда ты ее дела?
— Я ее сняла, — пожала плечами Золотинка. — Думаешь, я так и буду сидеть на привязи целыми днями, пока ты дрыхнешь? Мне надоело надевать ее по пять раз в день. Надевать и снимать. И вообще я ухожу.
— Как? Совсем? — Поглум окончательно проснулся. Ошеломленный напором, он не успел толком рассердиться на самовольство Золотинки, как ошарашен был еще больше.
— У меня много дел, — заявила она. — Завтра во время обхода посадишь меня в пустой короб из-под хлеба и, когда сторожа спустятся в подземелье, сунешь короб в караульню… Не отвлекайся! Убери лапу изо рта и слушай внимательно!
Медведь испугано отдернул от пасти обслюнявленную лапу.
— Поставишь короб, — неумолимо продолжала Золотинка, — и как бы невзначай закрой ворота, так, чтобы сторожа не видели караульню из тюрьмы. А если кто вздумает подняться наверх, замешкай на лестнице и не пускай. Если все будет, как надо, я мигом управлюсь.
— А я? — жалко вымолвил Поглум.
— Ты останешься. Здесь можно жить.
Поглум приоткрыл пасть, словно хотел возразить, но из этого вышел один только судорожный, протяжный вздох и ничего более вразумительного. Он понурился.
— А ты… не боишься Рукосила?
— Боюсь.
Снова он задумался и кусал коготь. Золотинка не мешала его тягостным мыслям.
— А какие медведи тебе нравятся? — вскинул он вдруг голову, словно припомнив нечто обнадеживающее.
— Веселые, — отрезала Золотинка.
Несчастная морда Поглума вытянулась еще больше.
— И неунывающие, — добавила она, завершая удар.
Бедняга уж задохнулся, приоткрыв пасть. На грязную щеку его покатилась слеза. Золотинка закусила губу: нельзя было поддаваться жалости, если она хотела довести до конца это безжалостное дело.
— Ты все хорошо запомнил? — спросила она. — Что нужно сделать? Если что не так, Зык меня растерзает, делай, как я сказала. Когда разнесешь узникам хлеб, забрось сюда пустой короб, я в него спрячусь, а ты унесешь.
Ночью Поглум плохо спал, что бывало с ним крайне редко, вставал и как-то неуверенно, пошатываясь, ходил пить. Золотинка наблюдала за ним из-под ресниц, но не шевелилась. Она тоже почти не спала в эту ночь.
Под утро уже — на земле, наверное, настал день — Поглум опять поднялся и долго смотрел на притворно спящую девушку. Бережно принял ее на лапы, погрузил в необъятную свою грудь, лохматую и жаркую, и двинулся по подвалу, тихонечко раскачиваясь.
— У-у-у-у… — слабенько завывал он. — Спит малышка маленькая. Маленькая малышка малюсенькая. — Горючая слеза пала на Золотинкину щеку. Она не просыпалась, затаившись изо всех сил. Поглум смолк и ходил взад-вперед, укачивая на руках девушку. Мокрым мягким языком облизал он ее лицо, а потом протер насухо мохнатым, как щетка, локтем. И снова тихонечко двигал, укладывал и перекладывал в огромных, но ловких лапах, таких удобных и теплых. С тихими приговорками положил он ее в обширную вмятину на соломенном ложе, где прежде лежал сам. Вздохнул расслабленно и умиротворенно…
Убаюканная, Золотинка и вправду уснула. На щеках ее сохли слезы — свои и медвежьи.
Она проснулась, смутно сознавая, что опаздывает: обход уже начался, подземелье огласилось обычным невнятным гамом. Возле раскрытой настежь решетки стоял пустой короб. Поглум выполнил уговор.
Чутко прислушиваясь к неблизким как будто голосам, Золотинка торопливо умылась в затопленном подвале, натянула постиранное вчера и еще влажное потрепанное платье. Без промедления опрокинула короб, чтобы вытряхнуть из него крысу. Ящик оказался меньше, чем это представлялось на глаз, она едва в нем поместилась, скорчившись в три погибели, и не без труда изловчилась задвинуть над собой крышку.
В неловком положении затекли ноги, беспокойно было на сердце. Послышалась грузная поступь. Медведь заглянул в короб, где утеснилась Золотинка, и без единого слова снова задвинул крышку. Она плохо представляла, где они идут, и только понимала, что Поглум сначала нес, а потом опустил ящик на землю.
— Сяду на пенек, съем пирожок! — дрожащим голосом произнес медведь.
Понятно, что Золотинка отвечала шепотом, ведь это было их внутреннее, семейное дело, оно никак не касалась шнырявших по темнице сторожей.
— Высоко сижу, далеко гляжу! Вижу! Вижу! Не садись на пенек, не ешь пирожок. Неси в караульню!
Поглум прыснул прямо над крышкой. Можно было представить, как он перекосил морду, пытаясь удержаться от смеха… И захохотал во все горло. Так, наверное, и сел задом посреди прохода, хлопая себя по ляжкам.
— Чего он? — в подавляющие раскаты Поглума затесался голос тюремщика.
Да кто посмеет потребовать у медведя отчета?! Он мучительно затихал, переливая в своей уемистой утробе последние булькающие всхлипы. После чего прихватил короб и потопал. И вот Золотинка почувствовала, что они поднимаются по лестнице навстречу звенящему лаю. Короб заскрежетал днищем по полу — собачий лай обнимал Золотинку со всех сторон. Зык толкал короб, наскакивая на него грудью и лапами.
Это значило, между прочим, что Поглум уже удалился. И следовало предполагать, что людей в караульне нет. Золотинка не стала осматриваться, опасаясь прежде времени приподнять крышку. Она приготовила хотенчик и с удовлетворением убедилась, что рогулька ведет себя настойчиво и живо, нисколько не обеспокоенная соседством исходящего злобой зверя. Но, может статься, хотенчик вел бы себя совсем по-другому, если бы имел возможность предугадать ожидающие его испытания.
Когда сторожевой пес, терзаясь в удушливом лае, вновь заскочил на короб, весь его сотрясая, Золотинка приподняла плетеный покров головой и сунула в щель рогульку, которая тотчас же выскользнула. Чтобы хотенчик далеко не улетел, нужно было придержать его за повод — она и это предусмотрела. Едва выпустив своего лазутчика, она пригнулась, отчего крышка под лапами Зыка сразу же возвратилась на место.
Зык отскочил, лай оборвался, как захлопнулся. Произошло то, чего и следовало ожидать: обнаружив рвущуюся на привязи рогульку, Зык цапнул ее пастью и замолк, захваченный необыкновенными ощущениями.
Если правильны были первоначальные предположения, хотенчик и Зык должны были замкнуться друг на друге. Очутившись в собачьей пасти, хотенчик скоро перестанет вырываться, он быстро проникнется собачьим естеством и собачьими вожделениями… Кусать! Кусать и терзать! Вот истинная страсть сторожевого пса. Но страстное желание это исполнено! Зык закусил хотенчика и тем исполнил свое высшее жизненное предназначение!
Золотинка приподняла крышку и прямо перед собой увидела черную морду: между желтеющих клыков застряла рогулька, с нее стекала и капала слюна. Поблизости зверь оказался так велик, что тупая его голова возвышалась над сидящей Золотинкой, а несуразно длинное туловище протянулось чуть ли не на полсторожки. И едва она выпрямилась во весь рост, как Зык бросился на нее и внезапным наскоком опрокинул вместе с коробом наземь — Золотинка грохнулась.
На счастье, ее не видели из подземелья — Поглум не забыл прикрыть ворота. Улица за стенами караульни куролесила, там бушевал праздник. Золотинка выпала из короба удачно — откатилась к очагу, куда не пускала собаку цепь. И тут уже поднялась, вполне невредимая. Не расставаясь с хотенчиком, пес молча громыхал цепью, пытаясь наскочить на девушку.
Она получила возможность осмотреться хотя бы бегло. Возле притухшего очага простой непокрытый стол, весь в липкий пятнах и мокрых полукружиях, среди объедков валялись игральные кости. Крошечное окно с решеткой, пыльное и мутное. У стены составлены и навалены щиты, шлемы, бердыши. И тут же среди боевого железа ведро с помоями. В простенке у двери висели плащи и шляпы. Очень кстати. Золотинка выбрала поношенный кожаный плащ с капюшоном, полагая, что этого, похуже, может быть, не сразу хватятся, завязала под горлом тесемки и двинулась на Зыка.
Жутковатый это был миг: пес хрипел, вставая на цепи дыбом, и даже не в полный свой рост, наискось к полу, он был выше человека. Но Золотинка не дрогнула. Прикрывшись полой плаща, головой вперед, она ринулась на сшибку и повалила вздыбленную собаку на пол. Несколько мгновений хватило ей, чтобы отомкнуть и откинуть смотровое оконце. Тут она приняла удар спиной, но устояла, и пока, пригнувшись под капюшоном грубой толстой кожи, возилась с дверным засовом, пес толкал ее лапами и тюкал мордой, в которой жестко торчал перекошенный хотенчик. Но дверь уж была открыта.