Чирлидерша тем временем сражалась со своим пеньюаром, запутавшимся в кустарнике. Убийца поднял клинок, и лунный свет блеснул на лезвии. Девица ахнула и закрылась руками. Чистое сверкающее лезвие вошло в плоть и вышло измазанным кровью; вошло вновь и вышло со стекающей струйкой крови. Чирлидершу показали в профиль – откинутая голова на фоне полной луны. Блестящие губы двигались; отвратительная озвучка не совпадала с движениями рта. Но сам крик был неподражаем. Охваченная безумным ужасом, девочка пронзительно завизжала:
– Помоги мне, папочка! Пожалуйста, помоги!
Слова повисли в воздухе густым дымом. Удалось жертве убежать или нет, Фостер и не заметил. Но кричала она голосом Люсинды.
Фостера вырвало прямо на клавиатуру.
Часть вторая. Копирэффект
«Народ воскликнул, и затрубили трубами. Как скоро услышал народ голос трубы, воскликнул народ громким голосом, и обрушилась стена…»
От кожи Джимми пахло краской. Пахло так сильно, что, когда она брала член ладонью и дрочила ему – будто трясла баллончик с краской, – ей казалось, что внутри что-то должно загреметь. Скорее всего, Джимми страдал кетоацидозом – такой он был тощенький. Но Митци не сомневалась: часть краски, которой он годами малевал граффити, въелась в поры кожи, и теперь парень источал запах ночного вандала.
Трудно было представить, какой коктейль разных препаратов уже булькал у него в крови, когда туда влился «рогипнол». Митци порылась в выдвижном ящике стола и выудила баллончик аэрозоля «наркан», который доктор Адама выдал ей именно для таких случаев. Стоило раз пшикнуть, и Джимми подскочил, часто дыша.
– У меня че, передоз? – Он заикался, желтые глаза восхищенно смотрели на Митци: – Ты мне жизнь спасла!
Митци наклонилась и поправила ленточный микрофон «Ар-Си-Эй – семьдесят семь – Ди-Экс».
– Ты пока не спеши меня благодарить.
У ног Фостера зияла разрытая пустая могила. Едва различимые в темноте, бессчетными свидетелями высились вокруг надгробья. Каждое надгробье – гранитное ли, мраморное ли – камень, выбитый из тела единой, невообразимо огромной планеты и отесанный до общепринятого размера и формы, со стандартным текстом.
Механизм для опускания гроба все еще стоял над ямой – то ли для того, чтобы прикрыть ее, то ли чтобы в конце концов опустить гроб. Оставленные букеты, как живых цветов, так и искусственных, ничем не пахли. А вот ночной запах свежескошенной травы навевал воспоминания детства. В неподвижном воздухе серыми призраками разлетались струйки воды, бьющей из разбрызгивателей.
Захрустел гравий под ногами, синеву ночи перекрыл черный контур фигуры. Мужской голос прошипел:
– Фостер!
Робб приближался, цепляясь руками за края надгробий, как слепой пробирается по незнакомому помещению. И снова вместо адвоката Фостер позвонил своему наставнику. А что, разве не Робб вытащил его из той передряги в аэропорту? Хотя от обвинения в ношении оружия даже Роббу отмазать его будет не так легко. В Сети, в конце фильма с девицей, выскакивает приглашение посмотреть другое видео: «Скорбящий отец угрожает массовой расправой на похоронах дочери». Из Сети он узнал, что на его арест выдан ордер, и, поскольку каждый шаг любого человека можно отследить по телефону, Фостер вынул из своего аппарата аккумулятор. Мотать срок не хотелось – особенно теперь, когда он услышал голос Люсинды. Это действительно был ее голос, не воображение, не сон. От ее крика он моментально протрезвел, и ему была нужна помощь, очень нужна.
– Спасибо, что пришел, – сказал Фостер.
– Мне следовало бы вызвать полицию, – ответил Робб.
– Случилось кое-что чудесное, друг мой, просто колдовство. – Фостер заговорил еще тише.
– Уже поздно. – Робб посмотрел на часы.
Стоя у края могилы дочери, Фостер с жаром доказывал, что все произошло не случайно. Накануне он забрал багаж, который слетал без него в Денвер. Случай с девочкой в аэропорту была знамением. Багаж улетел лишь для того, чтобы вернуться сейчас, когда эти вещи крайне нужны. Все выглядело предначертанным, неизбежным. Словно божественное нечто подталкивало его к воссоединению с Люсиндой. А может, решимости и отмщения требовала от отца неупокоенная душа ребенка. В общем, что-то явно указывало ему путь, вело к цели.
Робба не проняло.
Фостер предложил выписать чек – чек на все его деньги до последнего доллара. Робб мог бы его обналичить и принести деньги. Тогда Фостер купит какой-нибудь подержанный автомобиль, будет жить и спать в нем. Заездит его в хлам и выяснит, наконец, как голос Люсинды оказался в этом треклятом фильме.
Но не успел он и попросить, как Робб его оборвал:
– Ничего не выйдет.
Не хотелось ему, видите ли, получать обвинения в содействии преступнику: не такая чистая у него самого репутация.
Тогда Фостер вытащил из кармана пистолет.
– Пройдемся?
Джимми сразу и не понял, что лежит совершенно голый. Его жилистое тело, оплетенное мышцами, было привязано к деревянной раме. Он лежал на этой раме, как на столе – руки-ноги растянуты по углам. Вокруг столпились микрофоны, будто жадные слушатели. Некоторые свисали сверху, тянулись к его лицу.
На потолочном крюке Митци закрепила длинную рояльную струну, оканчивающуюся петелькой на плоском животе Джимми. Митци продела в петельку его мошонку и подтянула, чтобы струна не провисала. Уж это-то он заметил – член набряк эрекцией, как только Митци его коснулась.
У микшерного пульта она налила себе бокал пино-гри и закинула в рот таблетку «амбиена».
– А ты знаешь, что даже собаки реагируют на свой, собачий, закадровый смех?
Натягивая латексные перчатки, Митци рассказала, что выяснили ученые: когда собаки играют, они сопят, пыхтят и издают особые звуки. Сонографический анализ показал, что это сопение состоит из серий взрывных звуков на различных частотах. Причем сходных с высокочастотным писком крыс, когда те занимаются сексом.
Митци подоткнула волосы под хирургическую шапочку.
– И писк, и сопение – это что-то вроде человеческого смеха. Когда исследователи сделали запись этого сопения и воспроизвели ее собакам, сидящим в клетках, настроение у тех поменялось: они перестали тревожиться, завиляли хвостами, принялись лизаться. До прослушивания они нервно метались по клетке, однако звуки собачьего «смеха» вызвали у псов желание поиграть.
Она тюкнула кончиком пальца по баночному микрофону, оценила отклонение стрелки его индикатора.
– Зевание и смех заразительны, потому что еще в первобытные времена человек именно так управлял настроением в коллективе, в племени.
Джимми снова прикрыл глаза, похоже, возвращался к сновидениям, однако Митци продолжала объяснять:
– Важная отличительная черта психопата в том, что он не зевает, когда вокруг зевают другие. У психопатов отсутствует эмпатия. У них нет зеркальных нейронов.
Она положила руку в перчатке на холодную металлическую рукоять и крутанула вполоборота. Заскрипели шестерни. Древний механизм заржавел от долгого простоя. В конце концов деревянная рама пошла вниз, и струна под потолком натянулась.
Когда она вставляла себе беруши, Митци смутно подумала об Одиссее: как он залепил уши своему экипажу воском, а затем привязал себя к корабельной мачте, чтобы в одиночестве насладиться пением сирен. А что, символично: звук манит, завлекает человека и обрекает на гибель.
Джимми очнулся и заморгал, ничего не понимая.
Митци повернула рукоять еще вполоборота, и платформа под Джимми слегка качнулась вниз.
Скоро все поймет.
Платформа, на которой лежал Джимми, пойдет вниз, а его запястья и лодыжки останутся на той высоте, где были изначально привязаны. Если ему удастся напрячься и удерживаться в таком положении, то петелька не затянется и не навредит Джимми. Пока он напрягает мускулатуру и удерживает тело на весу, яички остаются при нем.
Митци налила себе еще вина, прожевала еще пару таблеток «амбиена» – чтобы быстрее догнаться. Стрелки индикаторов скакали, отзываясь на малейший шум. Защитные очки Митци надела в последнюю очередь – так, на всякий случай, вдруг кровь брызнет. Поверх берушей она надела шумоподавляющие наушники, создала идеальную тишину.
Ей хотелось рассказать Джимми про «Грейтфул Дэд», про то, как они открыли явление, которое потом назвали «копирэффект». Один из их ранних оригиналов записи на пленке оказался намотан слишком туго, и отдельные фрагменты магнитной дорожки отпечатались на ленте по соседству. Возникло наложение, призрачное эхо. Тонюсенький слой записи не там, где надо, нежелательный звуковой эффект. Поначалу виделись только отрицательные его стороны, но вскоре все музыканты принялись преднамеренно воспроизводить эффект «мерцания» звука.
Митци сняла колпачок с фломастера и написала на корпусе кассеты: «Хулиган из Риверсайда, мгновенная травматическая орхиэктомия».
От вина и всего прочего она пребывала в блаженной эйфории. Джимми? Тимми? Кем приходится ей этот привязанный к столу человек, от которого так пахнет краской? Где они познакомились?.. Если и дальше все пойдет так, ей не доведется вспомнить, как поворачивала рукоять, опуская стол, как подвесила этого чужака в воздухе, как он держался лишь силой своих напряженных мышц. Не отрывая глаз от пульта, Митци не останавливаясь крутила, не слыша ничего, не замечая, сколько раз повернула рукоять. Головная боль утихала, с каждым прыжком индикаторных стрелок гудящие волны в черепе откатывались вдаль.
Внезапно стрелки на всех индикаторах скакнули в красную зону, и в этот момент что-то ужалило Митци в руку. Словно шершень вогнал жало в локоть. На рукаве лабораторного халата проступила кровь, расползлась пятном. Оттянув обшлаг, Митци обнаружила, что из кожи что-то торчит – осколок чего-то зеленого, острого. Словно зеленый кварцевый наконечник стрелы. Митци вытащила его и повернулась к пульту – налить еще вина.
Ни бутылки, ни бокала не было. От бокала осталась лишь ножка на подставке, а от бутылки – толстенное дно из зеленого стекла и какие-то зазубренные куски. И бутылка, и бокал взорвались.