– Добрый день, офицер.
Со своего места Фостеру было видно, как патрульный протянул фон Гайслеру телефон с фото на экране:
– Простите за беспокойство, парни, не попадался ли вам этот тип?
Фон Гайслер взял телефон в руку, вгляделся в фото. Мальчишка подошел и тоже вытянул шею.
Старый подонок пихнул парнишку локтем:
– Похож на злодея, да?
А потом спросил у полицейского:
– За что же его разыскивают?
– Нападение с огнестрельным оружием. – Офицер бросил взгляд на мальчика и добавил: – И умышленное получение изображений противозаконного характера по информационной Сети.
Кем бы ни был тот, кто добрался до его офисного компьютера, искать он умел лучше, чем Фостер – удалять информацию.
– Поздравляю, – сказал доктор.
Он пристально вглядывался в горсть пепла на дне раковины из нержавейки.
Угроза беременности сильно потрясла Митци. В остальном она чувствовала себя вполне нормально: похмелье прошло, и хотелось думать, что именно с этим доктор ее и поздравил. Митци страшилась не столько появления ребенка, сколько наступления дня, когда ей придется рассказать чаду о семейном бизнесе.
Малышка Митци, затюканный и единственный в семье ребенок, выросла без матери и знала лишь отеческое воспитание. В школе она, как заевшая пластинка, трещала об одном: «Мой папочка работает в кино. Мультик, где русалочка получает себе ножки в обмен на хвост, где она кричит, озвучивал мой папочка». Дети есть дети, и одноклассникам жутко хотелось с ним встретиться. Он согласился, впустил девчонок в свою студию, в хаос бетонных комнатушек. Маленькие посетительницы закрывали глаза в звуковом колодце, а он создавал для них спецэффекты. Девочки кричали, угадывая: «Это дождь!» А он им показывал: это на самом деле шарики из подшипников катаются по дну деревянного ящика. «Это гром!» – а звук грома издавал подвешенный лист гибкого алюминия. Когда они спрашивали о записях криков, он врал. Говорил, что кричат специально нанятые актеры. Затем ставил перед гостями микрофон и записывал по отдельности каждую маленькую девочку. Они заходились от смеха, когда слушали записи с фальшиво звучащими криками. Смеялась и Митци, потому что тогда еще не знала правду.
Теперь она с содроганием вспоминала, с какой легкостью одноклассницы приходили и уходили, как они потом визжали и хохотали. Лишь одна из сотни спрашивала, почему в студии пахнет хлоркой. Митци пожимала плечами. Она думала, что это просто запах отца, он всегда пах отбеливателем, особенно его руки.
Щелк! Доктор щелкнул пальцами, и звук вернул Митци в действительность: она сидела в задымленной комнате, на дне раковины рассыпалась какая-то обгорелая дрянь. Доктор Адама разглядывал пепел, высоко подняв брови:
– Тебе о чем-нибудь говорит имя Джеймс Фентон Вашингтон?
Чуть раньше доктор уронил в раковину заляпанную бандану. Красная тряпка воняла ацетоном и краской из баллончика.
В раковине ткань мгновенно занялась пламенем; окутанная голубоватым сиянием, она извивалась, словно в агонии. Тлеющие куски отслаивались, как шкура линяющей змеи, большие куски распадались на маленькие, а те взлетали, хлопьями кружась в последних спиральках горького дыма. Доктор протянул руку к крану и открыл его; тут же из раковины повалил пар. Он сунул ладонь под струю, направляя воду пальцами, смыл пепел, затем качнул жидкого мыла из флакона, вымыл руки, вытер бумажными полотенцами из рулона на стене. Повернувшись к столу, взял сухими чистыми руками электронный планшет и принялся что-то печатать, а потом сказал, не поднимая головы:
– Джеймс считает, что ты еще не готова.
Не обращая внимания на ее безучастное молчание, доктор спросил:
– Когда у тебя были последние месячные?
Да здравствуют мелкие спекулянты! На подходе к зданию, где проходил конвент, стояли молодые люди с ленточками в руках; на каждой ленте висел ламинированный бейджик. За триста баксов наличными Фостер раздобыл такой и себе, повесил на шею и прошел в здание. Правда, в здании его ждала другая проблема – всех входящих останавливала женщина-охранник. Каждому эльфу и пирату она приказывала вытянуть руки в стороны, а сама проводила жезлом вверх и вниз, с головы до ног и обратно. И это был не какой-нибудь королевский жезл, а самый обычный металлодетектор, как у охранников в аэропорту. В широком, свободном отвороте сапога Фостер спрятал пистолет, но не успел он отступить тем же путем, каким пришел, как охранник ему помахала: подходите.
– Поднимите руки вверх, пожалуйста, – вздохнула она, давно уже устав обыскивать русалок и роботов.
Перед ней стояла невыполнимая задача: разобраться в арсенале лучевых пистолетов и ятаганов, арбалетов и мушкетонов, мушкетов, рапир и кинжалов, шипастых булав в рыцарских руках, боевых топоров, которыми размахивали викинги, осиновых кольев и киянок в руках убийц вампиров, мечей римских легионеров, ручных гранат, двуручных шотландских мечей-клейморов, боевых посохов, мачете, копий и пик, трезубцев, кнутов, гарпунов и томагавков, непрерывным потоком лившихся в здание.
Фостер обреченно подумал: вот и конец.
Охранник провела жезлом детектора по внутренней поверхности бедра. Детектор запищал.
– Сэр, – сказала она, отступив на шаг, – снимите сапог.
Фостер, оставшись стоять на одной ноге, снял сапог. Пистолет, конечно, тут же выпал на бетонный пол.
– Положите ладони на затылок, – велела она и наклонилась, чтобы поднять пистолет. Такой пистолет не примешь за игрушку, но она почему-то не проверила, есть ли патроны в обойме. – Одной рукой снимите маску.
Медленно, не делая резких движений, Фостер взялся за свой капюшон палача и стянул его с головы. Охранник посмотрела ему в лицо долгим взглядом. Из заднего кармана штанов женщина вынула телефон и поднесла экран к лицу. Глаза ее перебегали с лица Фостера на экран.
– Держите. – Она вернула Фостеру пистолет. – Хорошего вам отдыха.
Обалдевший Фостер принял оружие и начал было благодарить ее, но женщина-охранник уже крикнула через плечо:
– Следующий!
До одури – сегодня именно так ей и хотелось. В пахучем мире кряхтения и позвякивающего металла однообразные, отупляющие движения повторялись до одури, до изнеможения. Митци полюбила качалку с первого взгляда. Сизифов труд подъема и спуска казался лучшей метафорой жизни. В кряхтении и стонах было гораздо больше смысла, чем в словах.
В этих сборочных цехах люди производят самих себя на скамьях для жима и тренажерах для икроножных мышц. Сам Генри Форд мог бы гордиться изобретением этого грохочущего зала блоков и перекладин. Сам Луис Барт Майер мог бы гордиться таким конвейером по массовому штампованию богов и богинь, где человек – и рабочий, и продукция. Тут платят за собственный пот, добиваясь нужного изгиба бицепса и длины ног, мечтая получить нового, идеального себя. Идет ли речь о съемке фильма или бодибилдинге, люди видят лишь результат. Или хотят видеть. Сам труд – работа над каждым кадром или мышцей – слишком отупляющее зрелище.
Митци взяла форму для регистрации у девушки-администратора – стандартную форму отказа от ответственности в страховых случаях. Напротив вопроса «Беременны ли вы?» подчеркнула слово «Нет».
Внезапно она чуть не подпрыгнула от рваного женского вопля. Какой-то толстоногий бегемот отдыхал между подходами к стойке для штанги. Вопль раздался из телефона, от которого он не отрывал глаз. Женский крик, исполненный ужаса и рыдания, – бегемот смотрел кино на телефоне. Женщина умоляла: «Нет, пожалуйста, нет! Я твоя жена!»
У Митци волосы встали дыбом, ее прошиб холодный пот. Давным-давно этот голос, этот крик прозвучал в каком-то дешевом кино про Хэллоуин, в очередной дряни, которую в кинотеатрах обычно показывают в ночь на пятницу, тринадцатое. Фильм назывался «Кровавый пир чародея». Официальное название крика, написанное почерком отца на кассете, обнаруженной совершенно случайно, гласило: «Изменница, быстрая казнь, ржавое шило». Эту запись Митци прослушала столько раз, что и со счета сбилась.
Этот крик был ей очень дорог – крик мамы.
Гейтса Фостера несло в потоке ведьм и астронавтов, пока он не добрался до главного зала. Здесь находились стенды отдельных телепрограмм и издателей комиксов. Огромные постеры свисали со стропил под потолком, зазывая на шумные кинопремьеры лета. И куда ни бросишь взгляд, везде толпы людей.
Где-то в этом лабиринте ходов между стендами с игрушками и столами, за которыми художники рисовали и подписывали свои работы, где-то тут трудилась Блаш Джентри. Согласно программе конвента, у нее сейчас проходила платная встреча с почитателями. Программа сообщала, что Блаш располагается в зале с индексом «Кей». Где его искать, Фостер понятия не имел.
Покупая разные части костюма, Фостер чувствовал себя круглым идиотом: смехотворным был не только плащ, но и все остальное – капюшон, обтягивающее трико из спандекса, сапоги, нагрудник и перчатки. Участники конвента все размели с полок магазинов, поэтому ему пришлось творчески подойти к подбору деталей. Спандекс то провисал, то топорщился сборками, где не надо, и тогда из-под него проступали контуры белья или складки одежды. Отверстия для глаз, проделанные в капюшоне палача, никак не хотели оставаться перед глазами, и Фостер постоянно спотыкался об имперских штурмовиков или хоббитов. Зато здесь он не чувствовал себя идиотом: костюм делал его невидимкой.
Ствол опустился глубже и при каждом шаге впивался в лодыжку. Дышать под капюшоном становилось все труднее, голова чесалась от пота. Из карты на обороте программки следовало, что зал «Кей» – справа от него, и Фостер сменил курс, лавируя меж роботами, плывущими нетвердым шагом, и зомби, подволакивающими ноги. Глазами он непрерывно искал Блаш Джентри, ее фирменные платиновые кудри. На «пиратках» в Интернете он видел, как ее сжирают заживо полчища крыс. С первых дней кинематографа, с тех кадров, где юных дам привязывали к железнодорожным путям или к бревнам, неумолимо ползущим к циркулярной пиле, Голливуд изобретал все новые и новые способы расчленения хорошеньких девушек.