лось, что именно таким должен быть вкус школьных тусовок. Впрочем, школьные тусовки она упустила. Подростком Блаш осваивала роль потаскушки в кино, и времени таскаться по вечеринкам просто не было. Играя секс-бомбу на экране, она умудрилась сохранить девственность до первого брака.
Беглецы расположились в «комнате страха». Блаш от души приложилась к стакану.
– Как, по-твоему, мне удалось заработать и почти купить этот дом?
Даже судя по тому малому, что Фостер успел увидеть, дом был необъятен.
Блаш печально заметила:
– Да, для дома много, для целого мира мало…
Блаш купила это здание на пике актерской карьеры. И тут же превратилась в его пленницу. У дверей всегда толпились папарацци и фанаты-психопаты.
Налили еще рома с колой, подняли тост, когда сборы на выкуп перевалили за двадцать тысяч. Посидели в тишине и продолжили пить, когда по телевизору пошли первые прямые эфиры с места событий и понесли трупы из «Империала». Мешок за мешком.
Потом Блаш заснула, и Фостер рассказал ей, спящей, о том, что произошло на фальшивых похоронах Люсинды. Он рассказал, как один человек из группы поддержки (настоящий доктор!) испортил ту часть ритуала, где надо было прочесть из Библии. И вместо того чтобы декламировать заказанное Фостером, он зачем-то читал из Книги Иисуса Навина – тот стих, где люди Иисуса «воскликнули» и городские стены рухнули.
В новостях по телевизору показали, как Эмбер проникновенно молит бывшего мужа отпустить заложницу и сдаться полиции. Бедняга Эмбер.
Сонно моргая, Блаш пробормотала:
– Даже не думай, красавчик.
Приглядевшись к женщине на экране, заметила:
– Миловидная. Ваша девочка пошла в нее?
Вот тогда Фостер и показал фото на телефоне. Сначала фотографии Люсинды, потом компьютерную графику ее в разных возрастах – фото с молочных пакетов за последние семнадцать лет. Девочка с каждым годом становилась все больше похожа на мать.
Затем Фостер открыл перед Блаш коллекцию педофилов, рассказал о своей бесконечной охоте, подобной выслеживанию нацистских преступников. А теперь, по иронии судьбы, он сам стал беглецом.
И под конец включил видео. Несколько безмолвных секунд зернистого изображения с камер наблюдения, на которых Люсинду уводят по коридору к выходу из Паркер-Моррис-Билдинг. Девочка чуть старше Люсинды, лет двенадцати и на голову выше, за руку вела ее к выходу, навсегда уводила из жизни Фостера.
– Люси очень хотела сестричку, – рассказывал он, пока Блаш бесконечно прокручивала короткое видео, снятое камерой наблюдения много лет назад. – Она часто просила у нас еще ребеночка, чтобы у нее появилась старшая сестра. А мы пытались ей объяснить, что ребенок, родившийся позже, никак не может быть старшим.
Блаш остановила видео на кадре, где лучше всего было видно лицо старшей девочки.
– Интересно, как она выглядит сейчас. – Блаш даже прищурилась, вглядываясь в детали размытого изображения.
Фостер забрал телефон и принялся листать папку с фото.
– Я обратился к тем же людям, что работали над фотографиями Люсинды в разном возрасте… Конечно, пришлось доплатить.
Женщине на экране было под тридцать. Светлые волосы чуть потемнели, круглое лицо стало изящнее, выделились скулы, глаза стали выразительнее.
Блаш долго вглядывалась в фотографию повзрослевшей девушки. Достаточно долго, чтобы Фостер успел допить ром и потянуться за бутылкой. А потом Блаш проговорила:
– Я ее знаю.
Нож никак не хотел помещаться в сумочке Митци. Лезвие немецкого «Лауффер карвингвера» было слишком длинным. Откуда он взялся, Митци и подумать боялась; нож, завернутый в почтовую упаковку «Федэкс», нашелся в реквизиторской. Обернув пострадавшее запястье бумажными полотенцами, она решила, что не обойтись без швов, или скобок, или что там доктора накладывают сейчас на порезы.
Но у докторской двери стоял грузовой фургон – Адама переезжал. Группа носильщиков в синей форме выкатывала из офиса запечатанные коробки на тележках, а в окне появилась табличка: «Сдается в аренду». У тротуара стоял «Даймлер» доктора; весь роскошный кожаный салон занимал бостонский папоротник, казавшийся маленьким на подставке у единственного окна приемной.
Митци не запаниковала. Она вежливо и уверенно встретилась глазами с грузчиками, стараясь не мешать, и протиснулась в пустую приемную через входную дверь, держа бандероль с наклейкой «Федэкс» как заправский почтальон. Доктор как раз выходил из смотрового кабинета, одеваясь на ходу. Он чуть было не ушел, но Митци преградила ему путь.
Доктор щелкнул пальцами, привлекая внимание грузчиков:
– Эту штуку, – он указал на напольные весы, – тоже на склад.
Грузчик покряхтел, поднимая весы, и укатил их к двери. Митци освободила нож от обертки и махнула им в сторону смотрового кабинета. Доктор закатил глаза, покачал головой, оценив, как посетительница размахивает ножом, однако вернулся.
Кабинет было не узнать. Не осталось ничего, даже раковина исчезла. У стены торчали столбиками трубы подвода и канализации, вот и все. Здесь уже успели поработать шпателем, подготовив стены к покраске.
Доктор жестом пригласил Митци войти и закрыл, а потом и запер дверь. Заперся в комнате с человеком, размахивающим ножом.
– Ты меня не ударишь, Митци.
Потом он обратил внимание на бумажные полотенца, плотно намотанные на запястье.
– Что с рукой?
Митци приподняла нож:
– С чего ты взял, что не ударю?
– С того, – ответил Адама, – что ты трусиха.
Он подошел и протянул руку к порезанному запястью.
– Ты типичная жертва, причем такая, что хуже и не бывает. Жертва, которая думает, что она преступница.
Митци позволила ему взять себя за запястье и размотать полотенца.
– Прибегаешь сюда, ищешь отпущения грехов… Смотреть тошно.
Из-под бумаги показался порез, надежно стянутый блестящей полоской засохшего клея.
– Только посмотри, что натворила. – Адама нежно коснулся раны и добавил: – Вот ведь жалкая, набитая дура. И себя-то не смогла порезать как следует.
Теперь, когда доктор придвинулся, чтобы рассмотреть рану, она подняла нож и приставила зеркально отполированное лезвие к горлу доктора.
– Ты ничего не знаешь, – ответила Митци. – Я стольких убила… тебе и не вообразить…
Плотнее прижав шею к лезвию, доктор предложил:
– Разубеди меня. – Он кивнул в сторону грузчиков в приемной. – Эти ничего не заметят, они уже уходят. Давай, убей меня.
Митци испугалась и потянула нож к себе, но доктор наклонялся вместе с ножом и снова надавил кожей на лезвие. Митци отступила, держа нож в вытянутой руке. Утратив присутствие духа, ответила:
– Сначала мне нужны ответы.
Доктор сунул руку в карман и достал пластиковую коробочку с надписью «Первая помощь». Внутри лежала игла с уже продетой в ушко нейлоновой нитью и пакетик, как от кетчупа, с проспиртованной салфеткой.
– Дай сюда руку.
Он обхватил пальцами запястье, как повелось с тех пор, когда Митци была подростком, и велел:
– Пожалуйста, стой спокойно!
Надорвав пакетик, достал салфетку и принялся удалять полосу клея. У Митци потекли слезы – отчасти из-за запаха, но еще и потому, что спирт жег кожу: она чуть нож не выронила.
Она – убийца. Митци точно знала: она – феминистка последней волны, серийный убийца, безжалостный мясник. Однако доктор крепко держал раненую руку и поддразнивал:
– Да ты посмотри на себя: у тебя не хватит духу съесть яйцо всмятку!
Этот кабинет, приемная – все служило лишь для отвода глаз, для прикрытия.
Игла вошла в кожу, и доктор спросил:
– Помнишь, я рассказывал тебе, почему при звуке сирены воют собаки?
Игла вышла с другой стороны, протащив за собой нить.
– Сирена запускает у собак стайный инстинкт, – продолжал доктор. – Это первобытный вой, которому собака не может не подчиниться.
Митци изо всех сил старалась смотреть в стену, когда игла снова вошла в плоть и вышла, протягивая нить сквозь кожу.
– Представь, что такой же есть у человека. Что-то типа уитменовского «варварского визга», от которого пробудится первобытный вой во всяком, кто его слышит.
Игла вошла и вышла; видно было, как нить движется под кожей. Митци поморщилась. Доктор тянул нитку, продетую в иглу, а ей казалось, что он тянет и дергает за ниточки и ее саму. Словно она марионетка или воздушный змей, а доктор ею играет. Играет за ширмой табачного дыма, за ширмой запаха хлорки, которой пахла его кожа, отцовского запаха. Сколько же таблеток она проглотила, чтобы его забыть!
– Твой отец был великим человеком!
Игла вошла и вышла. Игла потянула нить; схватила и потянула что-то внутри Митци.
– Твой отец был последним в длинной цепочке мужчин в этом великолепном проекте.
Игла проткнула кожу, прошла насквозь и вышла с другой стороны; нить тянулась за иглой.
– Послушай моего совета. Тебе скоро позвонят, отдай им оригинал записи с этим последним криком, а сама забирай деньги и ребенка и начни новую жизнь в каком-нибудь приятном местечке.
Боясь пошевелиться, Митци не рискнула отодвинуться. Нейлоновая нить держала как поводок. И боль, и жжение – все это мелочи, пугало другое: нить, пропущенная сквозь Митци, рванет кожу, и та лопнет, просто разойдется, как застежка-«молния», попытайся Митци сейчас сбежать.
– Ты ничего такого не сделала, – с презрением продолжил доктор. – Конечно, ты знаешь, как выставить уровень записи, как сделать звук сочным. Такое волшебство – твоих рук дело. Мы не могли пустить к себе чужака с улицы. Но ты никого не убила.
Нить напряглась, и кожа натянулась. Митци выдавила из себя:
– Конечно же, убила!
Блузка прилипла к потной спине, из подмышек текло по рукам. Доктор придвинулся так близко, что она ощутила тепло его дыхания на порезанной руке. Он затянул узелок и зубами откусил остатки нити.
– Нет, их убил я. Ты – слабачка, ни капли не в отца.
Митци осмотрела руку. Порез был плотно затянут аккуратным рядом стежков.