Голос отца произнес:
– Твой папа уже едет сюда.
Девочка спросила:
– А где моя подружка? Где Митци?
Отражение застыло с бокалом вина на полпути к губам. Детский голосок не унимался, хотя и слабел:
– Куда ушла Митци?
Мужчина успокаивал ее мягким голосом. Митци знала по опыту, что он наблюдает за монитором в студии: подкручивает уровни, настраивает микрофоны.
Девочка не успокаивалась:
– Скажи Митци, что мне не нравится эта игра.
Митци перемотала ленту и все стерла.
Фостер готов был поклясться, что узнает мужской голос на пленке. Он перемотал ленту, глянул украдкой на Митци Айвз – она работала в наушниках со своими записями и ничего не слышала. Фостер поправил наушники и нажал кнопку «Воспроизведение».
– Господи, док, – раздался мужской голос, – вот обязательно нужно было загадить каждый нож из реквизита!..
Мужские голоса рассмеялись. Фостер отмотал дальше и нажал «Воспроизведение»:
– …загадить каждый нож из реквизита!..
Снова смех. Фостер слушал, пока лента не кончилась. Затем перемотал и включил снова. После некоторых слов – «каждый», «реквизита» – ставил на паузу. Он почти видел эти два лица – лица двоих из тех немногих, кого он считал друзьями. Перебрал в памяти всех, с кем работал. Нашел в памяти образец голоса Пола, отца Эмбер, мысленно воспроизвел, как Пол, здоровенный и лысый, поздоровался с ними, стоя у дверей дома: «С Рождеством!» А Линда, его жена, наклонилась и обняла Люси.
Нет, это не голос Пола. И не голос коллеги с работы. В общем-то, этим кругом и ограничивалась его жизнь; больше никого не было, кроме группы поддержки. И вот когда он пропустил сквозь память их лица, оба голоса подошли идеально – как ключики к замочкам. Ему даже подумалось, не существуют ли на свете голоса-близнецы. Вдруг есть люди, у которых голоса абсолютно идентичны, как идентичны отпечатки пальцев? Нет, исключено. Быть такого не может.
Фостер стер запись, но правда, которую он обнаружил, его сокрушила. Голова склонилась, плечи поникли под непосильной ношей. Слишком горестная работа предстояла ему после заката в тот вечер…
Когда маленький чужак внутри закапризничал, Митци поступила так, как всегда делал отец, ставя раскладушку в акустическом колодце: она устроила себе сад. Установив раскладушку рядом с пультом, чтобы можно было дотянуться рукой, и навалив на нее старых одеял, пропахших подвальной сыростью и невысушенным бельем, Митци легла на этот мягкий ворох. Протянув руку, каскад за каскадом стала отключать студийный свет, пока не воцарилась полная тишина и темнота. Так она стерла, удалила мир вокруг, чтобы выстроить на его месте новый.
Чужак притих, словно прислушиваясь, наверное, ему было любопытно.
Как и отец когда-то, Митци управляла пультом на ощупь: снизила температуру в комнате и включила запись ночного хора сверчков. Потом добавила посвист древесных лягушек. Запись хлесткой струи воды убавила до тонкой струйки – получился певучий, нежный фонтанчик. В журчание фонтанчика вплела подвеску легких колокольчиков на ветерке. Из безмолвной пустоты и мрака выстроила ночной рай: мышиный шорох в опавшей листве, поскрипывание ветвей в дуновении воздуха; улетающая сова гукнула дважды над головой и растворилась в воздухе.
А еще, как и отец когда-то, Митци привела осторожных оленей, и те пощипывали что-то в кустах роз, снимая губами нежные бутоны. Весь беспокойный, грешный мир она застлала высокой травой, и та зашептала единым голосом бессчетных листьев.
В этом звуконепроницаемом мире, куда не попадал ни единый лучик света, Митци создала рай. Чужак в ней успокоился и, похоже, заснул. А вскоре, под закольцованные в бесконечную петлю колокольчики и журчанье, заснула и Митци в своем гнезде из заплесневевших пледов.
Фостер откатил в сторону баскетбольный мяч, бережно поднял каждого плюшевого медвежонка и отнес на безопасное расстояние. Подняв жирафа, случайно включил в игрушке колыбельную – дзинькающий мотивчик, который в холодной ночи звучал просто оглушительно. Высокие ноты пронзительно заметались меж надгробий. Чтобы жираф умолк, Фостер положил его на могильную плиту и ударил его лезвием лопаты. Он собрал и аккуратно сложил в сторонке поздравительные открытки «С днем рождения» и свечи в стеклянных подсвечниках с иконками святых. Свечи, догоревшие до черных огарков, были залиты водой из спринклера. Плюшевые игрушки ощерились травой, разлетевшейся из-под газонокосилок.
Надгробье обнажилось и сияло в безлунном мраке. «Тревор Лоренс, возлюбленный сын Робба и Май Лоренс», а между датами рождения и смерти значилось лишь несколько месяцев.
Фостер стал на колени перед могильной плитой и шепнул:
– Прости, если я ошибся.
Он поднялся и вогнал лезвие лопаты в мягкую траву, аккуратно снял дерн и сложил рядом ровными квадратами. На дерне расстелил брезент для земли. После каждых нескольких лопат Фостер замирал и прислушивался. Затихшие было сверчки и лягушки вновь затянули свои песни. В неумолкающем звоне утонуло тяжелое сопение гробокопателя. Яма постепенно углублялась. Фостер вынимал почву из-под собственных ног до тех пор, пока над землей не осталась лишь его голова. Затем лопата ударила в бетонную плиту, закрывавшую гроб. Фостер голыми руками расчистил крышку гроба.
Все в группе поддержки обменивались фотографиями, и Робб как-то показал им маленький ящик из полированного палисандра; дерево словно сияло красным. Размером гробик был не больше чемодана. На фото Май и ее родственники бросали цветы в открытую могилу. Фотографий тела не было, да и немудрено – после целого дня страданий малыша в раскаленном салоне автомобиля.
Прямо как Блаш, которая оторвала лист фанеры, Фостер вогнал под плиту острый конец ломика. Он успокаивал себя тем, что все это – лишь кино, а он – всего-навсего герой дешевого ужастика. Плита поддалась и отъехала, открыв взору гробик, который выглядел даже меньше, чем на фото. Кино это было или нет, но крышка гроба открываться не хотела, требовался ключ. Крышка запиралась на замок, чтобы в гроб не попала влага. Кино это было или нет, Фостер отступил на шаг и взмахнул лопатой, как топором. Лезвие вошло в полированное дерево, дерево такого красного оттенка, что Фостеру показалось: сейчас хлынет кровь. От второго удара крышка треснула, а после третьего раскололась. Фостер рухнул на колени и вцепился в расколотое дерево клешнями измазанных почвой пальцев. Раздирая атлас, он был готов увидеть и даже надеялся увидеть ужасную правду – иссохшее тельце. Фостер с треском оторвал плиссированную набивную подкладку.
В тусклом луче фонарика мелькнули отброшенные в сторону подушечка и атласное покрывальце. Захороненный здесь, украшенный бессчетными игрушками, оплаканный на всех фото прелестный гробик был расколот и пуст, на матрасике не было ни пятнышка.
Даже здесь, на глубине человеческого роста, во влажной почве кладбища, телефон ловил сигнал. Фостер набрал номер, и ему ответил голос. Голос, который Фостер стер с ленты в студии, ответил:
– Алло?
– Друг, – отозвался Фостер.
Послышался электронный сигнал, дыхание, дрожь, потом мгновение тишины, и Робб Лоренс спросил:
– Гейтс? Откуда ты звонишь.
Фостер ответил:
– Группа поддержки по-прежнему встречается по четвергам?
Робб спросил вместо ответа:
– Что случилось, Фостер?
– Ты будешь в группе в этот четверг? – продолжил Фостер.
Робб ответил слишком громко, словно хотел привлечь чье-то внимание:
– Ты спрашиваешь, приду ли я в группу?
Спросил так, словно кто-то в это время отслеживал звонок.
– Именно это я и спрашиваю, – ответил Фостер и дал отбой.
Прежде чем прослушать голосовое сообщение, Митци открыла третью бутылку вина.
Она успела посмотреть кое-какие видеозаписи из кинотеатра «Долби», сделанные в ночь вручения «Оскара». То, что можно было смотреть, показали по телевизору. Самое страшное опубликовали в Сети, но там она смотреть не стала. Оставшись в полном одиночестве, Митци положила телефон на стол и нажала «Воспроизведение».
Мир вокруг сменился аудиозаписью.
– Митц, – проскрежетал голос, – малышка.
По рукам побежали мурашки, ведь это был голос из могилы.
– Митц, как хорошо, что ты не сняла трубку. – Он говорил, как говорил бы водитель автомобиля: руки на руле, телефон на подставке. – Упаси господи, ты возьмешь трубку и услышишь то, что тут творится.
Где-то на заднем фоне раздавались вопли, громоподобный грохот заглушал его слова.
– …столько пыли, что дышать невозможно, – прокричал Шло. – Ты это слышишь?
В голове у Митци пронеслись видеозаписи из «Империала» во время обрушения – в трещинах все, что могло треснуть; трещины ветвятся, разрастаясь новыми побегами. Стены и потолок плывут и рассыпаются, густая пыль заполняет все вокруг…
– Задыхаюсь, детка. Но ты знай, что я тобой горжусь. Я прожил хорошую жизнь… Словами этого не описать. Представь: балконы… сложились слоями. Какой ужас… сколько человек…
Вопли утихли, скрежет металла и грохот стекла усилились.
Митци смотрела новости, и ей нетрудно было представить, что там произошло: бетонные стены треснули, развалились кусками, рассыпались на кусочки, разлетелись в цементную крошку.
– Сколько же здесь пыли… – Шло закашлялся в трубке. – Меня не раздавит плитами, прежде я задохнусь… Совсем ослеп, ничего не видно…
Митци стряхнула слезы с глаз.
– Детка, – надсадно прохрипел Шло, – ты пыталась спасти меня, и это прекрасно. Клянусь кровью всех святых великомучеников, я не знал. Откуда я мог знать?..
Шло, как и все ее любимые люди, превратился в аудиозапись. Это было слишком. В последний момент Митци дрогнула. Чтобы не слышать прощальных слов друга, она выключила телефон.
Было слышно, что обладатель хриплого надсадного голоса задыхается. В глотке у него булькало и пузырилось, поверхностное дыхание прерывалось. Голос в наушниках Фостера срывался и клокотал, словно в легкие говорившему лили воду.