– Девочка моя… Все, что я делал в жизни… я делал… – задыхавшийся сглотнул, – чтобы привести тебя к этому мгновению.
Фостер попробовал представить себе фильм, из которого вырезали этот отрывок. Наверное, драма о страдальце, больном синуситом. Оскароносный фильм о тяжелой простуде.
В наушниках прохрипел долгий вдох, а потом мужской голос продолжил почти шепотом:
– Твоей вины здесь нет – я сам растил и обучал тебя, готовил с того дня, как ты родилась. Я знаю, что за ужасная мощь кроется в тебе.
Подсознание Фостера нарисовало картину: человек подавился, выблевывает незримую струю чего-то невозможного, все вокруг заляпано липкими комками. Где-то неподалеку всхлипывал юный, детский еще голос.
Чуть помолчав, мужчина заговорил громче:
– Однажды, когда доживешь до моих лет, у тебя появится ученик.
Фостер воровато глянул на Митци Айвз. Ему хотелось спросить, знает ли она, что за мыльную оперу он слушает? Кто эти герои?
А Митци, надев наушники, от всего отключилась и лишь беззвучно шевелила губами: может, молилась, а может, учила иностранный язык. Сидела, подоткнув ноги под микшерный пульт, насколько позволял живот, и поглаживала пальцами вздувшееся чрево, где лежал нерожденный ребенок.
Голос в наушниках Фостера жадно хватал воздух.
– Не бойся того, что ученик сделает с тобой однажды…
Фостер коснулся ручки, подстроил тон, поднял громкость. Голос таял, человек сипел из последних сил:
– Однажды ты застрянешь, как застрял я. Тогда вспомни, как я горжусь тобой. Пусть и ты умрешь, гордясь, как я.
Здесь голос всхлипнул и затих. В наступившей тишине прозвучало «кап-кап-кап», вскоре замершее на последней капле.
Тогда Гейтс Фостер перемотал ленту и нажал «Стереть».
Хотя пленка закончилась, Митци продолжала делать вид, что слушает. Она слышала свой пульс, и казалось, что слышится и другой пульс – сердцебиение ребенка.
Фостер, или как его там, отрешенно сидел в наушниках. Может, он и поглядывал на Митци, но точно не слышал, что именно Митци говорила ребенку. Ребенку, с которым никогда не увидится, она прошептала:
– Не бойся, тебя вырастит любящая женщина.
Она гладила и ласкала ворочающийся бугор там, где была ее талия, и приговаривала:
– Ты будешь расти в семье, только не в моей. Моя семья умрет со мной. Наш семейный бизнес умрет со мной.
Митци прикоснулась ладонью к крохотному кулачку, надавившему изнутри.
– Твоя судьба станет совсем не такой, что обманом уготовили мне.
Пока не поставила следующую порцию исполненных болью и страхом воплей, хрипов и рева, Митци продолжила нашептывать младенцу, который хоть и замер, однако все слушал и понимал.
Шумовичка рассказывала, а Фостер внимательно слушал, как обнаруживают источник звука. Оказывается, мозг улавливает задержку времени, с какой низкочастотный звук достигает левого и правого уха. Что касается высокочастотных звуков, мозг улавливает разницу в громкости.
Так его обучала Митци Айвз. Учитель, наставляющий подмастерье. Она не просто вводила в курс дела, но передавала знания, накопленные за всю жизнь, знания нескольких поколений мастеров. Целое наследие.
– Сейчас уже нигде не услышишь необработанный голос, – сообщила она.
В наши дни в любую песню, в каждую запись вносят изменения, делают ее теплее, богаче. Часто изменяют реверберацию, придавая или, наоборот, уменьшая объем. Она рассказала о времени угасания звука, рассказала, как сделать звук жирнее.
Отец в свое время говорил, что звук можно записать на любое проволочное ограждение. Теперь же Митци поведала Фостеру, что можно приспособить иглу к микрофону, пройти вдоль забора и записать голос на проволоку. Он узнал, как Митци еще ребенком подключала наушники к игле, ходила вдоль забора, выбранного наугад, и искала записанные тайные послания. Не обходила стороной ни колючую проволоку, ни проволочную сетку, ни цепные ограждения.
А еще открыла секрет, что любой динамик можно перемотать и получить микрофон. И это дает совершенно потрясающие эффекты, поэтому многие музыканты записываются через динамики, а не микрофоны.
Митци поведала, как сто лет назад «крунинг», проникновенное пение вполголоса, вытеснил традиционную манеру исполнения. В те годы в микрофонах при длительном использовании спрессовывались угольные зерна, и певцу или диктору приходилось время от времени выключать микрофон и встряхивать его или даже постукивать по нему, чтобы наслоения угля рассыпались. Мягкое пение крунеров оберегало микрофоны от слеживания угля. По этой же причине корнеты – инструменты с куда более мягким звучанием – заменили трубы. Короче говоря, слушали только то, что могли уловить микрофоны. Так техника повлияла на музыкальную моду.
Митци Айвз познакомила его с ленточными и динамическими микрофонами, угольными и конденсаторными; рассказала все, что знает о параболических, всенаправленных и двунаправленных микрофонах, аналоговых микшерах. Она показала Фостеру радиолампы за пять тысяч долларов и микрофоны за двадцать тысяч; провела по бетонным бункерам, заполненным аудиотекой.
Рассказала о том, что такое «крик Вильгельма».
И через все нагромождение комнат и коридоров тянулась пара проводов. Фитиль. Два провода, закрепленных на полу, и о них Митци ни словом не обмолвилась. В самом отдаленном уголке подземелья Фостер распахнул дверь, за которой проводки исчезали. Там в шкафу на крюке висело нечто бесформенное и белое – платье. Атлас и оборочки: ни дать ни взять свадебный тортик.
Словно бикфордов шнур, проводки взбегали к зажимам на юбках. Два металлических зажима вгрызлись в ткань. Под платьем, воняя уксусом, громоздились коробки с рулонами кинопленки.
Митци Айвз молча ждала, но Фостер вопроса не задал. Он лишь закрыл дверцу шкафа, и обучение продолжилось.
Видео с мобильных телефонов, снятые в кинотеатре «Долби» в ночь вручения «Оскара», звучали жиденько и пискляво. Не сравнить с оригиналом записи Джимми. Так, грубая подделка. На экране рядком сидели сверкающие знаменитости – сидели, запрокинув головы и раззявив рты в визжащем хоре, словно воющие псы. Некоторые из них стояли, напряженно выгнув шеи и скаля зубы. Люди визжали, а вокруг сыпались обломки, и все закончилось тем, что бетонная стена на заднем плане рухнула, захлестнув всех, будто приливная волна.
Митци включила другое видео; там тоже выл хор, запрокинув лица. Она нажала на паузу, растянула изображение до краев экрана и вгляделась в перекошенные лица. Рты раскрылись так, что подбородки упирались в грудь, губы растянулись в тонкие белые струны. И никто даже не пригнулся, не попытался уклониться от осколков ламп и кирпичных обломков, градом сыпавшихся отовсюду. Сколько она отсмотрела таких видео – не сосчитать. Митци твердо решила: надежда умирает последней, шансы упускать нельзя.
В одной записи на экране металась кричащая фигура в белом платье:
– Шло, не умирай!
Никто из сидящих поблизости и не взглянул на женщину в белом, хотя вздымающиеся широченные юбки заполнили весь проход. Она вопила:
– Вот моя рука! Уйдем со мной!
А вот другая запись: эта же сумасшедшая топает по ногам сидящих зрителей, а потом хватает кого-то за запястье. Она не видит, как двое охранников в форме заходят сзади. Один из них целится в нее – не из пистолета, нет, однако в руках у него что-то подобное оружию, и он спускает курок. В воздухе мелькает проводок и впивается сзади в шею психованной.
На третьей записи она визжит, явно получив высоковольтный разряд из «тазера», визжит и колотится в судорогах, пока охранники оттаскивают извивающееся тело. Видео длинное, съемка идет до конца, пока за ними не закрываются двери пожарного выхода. Вот так Митци и очутилась в голливудской подворотне, сидя на тротуаре в рваном белом платье наутро после трагедии.
Теперь и шея разболелась – зато стало понятно, что отметина, которую она обнаружила, была от «тазера». На экране Митци увидела все, что не всплыло в памяти, и села ссутулившись, почти касаясь экрана носом. Камеры, расставленные по залу, и телефоны зрителей записали последние мгновения со всех ракурсов. Никогда прежде столько людей не снимали собственную гибель.
Найти его помогло то, что Митци знала голливудскую иерархию, расположение звеньев пищевой цепочки: знала, где сидят самые важные из самых-самых шишек. Просматривая центральные ряды партера, Митци нажала на паузу, отмотала немного назад и обнаружила Шло. Розетка в лацкане, рука с телефоном у лица; он говорит, видимо, записывает то самое голосовое сообщение. Вот они, малахитовые запонки, и «Таймекс». На него не рушились стены и потолок, вместо этого вокруг прогнулся пол. Разверзлась земля, и кинозвезды, сидевшие рядом, исчезли; страшная расщелина глотнула еще, и в нее посыпались визжащие супергерои и героини. Человеческий поток лился то ли в подвал, то ли в подземную парковку под кинозалом. Шло продолжал говорить в телефон; и даже когда его кресло поплыло в сторону и опрокинулось в пустоту, он все слал последнее свое сообщение, пытаясь оставить после себя что-то, что принесет пользу миру.
Тогда она взялась за телефон и включила запись. Голос Шло прокричал:
– Я так рад, что ты в безопасности, что моя семья в безопасности!
Может, он кричал потому, что вокруг стоял чудовищный грохот; может, затычки в ушах вынуждали повысить голос. А может, и просто потому, что Шло всегда кричал в телефон. Он проорал:
– А теперь самое главное, Митци: уничтожь проклятую запись!
Конец был быстрым и бесповоротным. Маленькая фигурка на видео поднесла телефон к губам:
– Чтобы наши смерти не оказались напрасными, уничтожь то, что принесла в этот мир!
В этом был весь Шло, до мозга костей: он не прекращал орать в телефон, даже когда мир накренился и сбросил его в вечное безмолвие.
Фостер потянул дверную ручку – заперто. Сквозь окна цоколя виднелась комната – все помещение покрывал слой пыли. Ни привычного круга складных стульев, ни таблички в окне – приветствия родителям пропавших или погибших детей. Стоя на нижней ступеньке бетонной лестницы, ведущей в подвал, Фостер почувствовал себя как в могиле, поэтому поднялся на улицу. У бордюра стоял потрепанный «Додж», и не было во всем квартале ни одной другой машины. По авеню неподалеку шло основное движение, и оттуда донесся звук приближающихся шагов.