Этот надоедливый Гейтс Фостер ввалился через порог совершенно обессилевший, нес какую-то пургу. Одежда была заляпана землей, на скуле расцветал фиолетовый синячище. Бормотал о заговоре. Бормотал о предательстве бывшей жены.
Митци притащила матрас и одеяла, уложила несчастного, стерла старый мир и принялась строить новый. Рвались молнии, сыпались громы. Но мало-помалу промежутки между треском молний и ударами грома росли, порывы ветра слабели. Ливень сменился моросью, а затем прекратилась и морось. Волны утихли, паруса обвисли, и вскоре Гейтс Фостер уже крепко спал.
День тянулся бесконечно. Каждый вопль выражал чей-то ужас, но не те крики искал Фостер. Он не знал людей, которые кричали; он не слышал криков тех, кого любил. Сил сопереживать уже не осталось, и Фостер обнаружил, что его просто раздражают звуки чужих страданий. Продираясь сквозь безумное хранилище нечеловеческой боли, Фостер возненавидел всех этих чужаков только за то, что уши устали от их воплей.
Фостер включал запись крика, удалял запись, переходил к следующей.
Митци то и дело посматривала на него, причем не без страха. Словно знала, кто он такой и зачем здесь.
Фостер написал сообщение в эскорт-агентство, однако ответа не получил. Он стер записи с еще одной катушки, полной бесчисленных страданий людей, ему неизвестных, но погибших жестоко. Потом отодвинулся от пульта и прокричал, иначе Митци его бы не услышала:
– На каком ты сроке?
Митци и не услышала, отгороженная от всего мира наушниками. Поэтому Фостер снова крикнул, и лишь тогда она повернулась, стягивая наушники на шею.
– Когда родится ребенок?
Митци пожала плечами:
– Наверное, во вторник, часов после четырех.
Она опять натянула наушники и вернулась к работе.
Звук шипения ленты в ушах Фостера изменился – вероятно, началась другая запись. В тишине раздался голос чужака:
– Митци, детка, не нужно связывать папочку, пока тот спит.
Фостер невольно глянул на сидевшую рядом женщину. Мужскому голосу ответил шепот ребенка; сквозь шипение записи голос девочки был почти неразличим:
– …что ты сделал с моей подружкой?
У мужчины заплетался язык:
– Не смей, Митци…
А девочка яростно взвизгнула в ответ:
– Говори в микрофон, пожалуйста!
Мужской срывающийся пронзительный голос продолжал уговаривать:
– Ты ведь этого не сделаешь, ты любишь меня, Митци!
Наступила тишина. Голоса эти Фостер вроде бы узнавал, они были ему смутно знакомы. Наверное, какой-то другой микрофон уловил эти голоса; еще один кусочек прошлого.
Так или иначе, для него это прошлое ничего не значило. На катушке виднелась наклейка – название записи. Петельки подросткового почерка сложились в слова: «Ребенок заживо снимает шкуру с маньяка-убийцы».
Перемотав отрывок записи на катушке, Фостер стер ее и приготовился слушать следующую.
По мнению Митци – и некоторых дикарских племен, – фотография крадет душу человека. А еще душу крадут аудио- и видеозаписи. Лучшее творение человека – это сам человек. Мы творим себя, свою внешность и поведение, в собственном воображении. Именно там у каждого из нас создан идеальный «я». Идеальное произведение искусства, которое получается, когда отвергаешь все не столь качественное.
Мы отвергаем расхлябанность, лишний жир, седину, несолидный вид – все то, что позволяют себе люди вокруг нас. Мы из кожи вон лезем, чтобы произведение получилось действительно идеальным. И мы довольны результатом, радуемся – пока не увидим фотографию или не услышим запись собственного голоса. Нет хуже пытки, чем узреть себя на видеозаписи, узреть неуклюжее, визгливое существо, которое мы так старательно лепили. Того себя, которого мы выбрали среди множества возможных. И вот оказывается, что ту единственную жизнь, что нам отпущена, мы посвятили совершенствованию кособокого, вздорного и насквозь фальшивого существа, слепленного, как чудовище Франкенштейна, из кусочков других людей. А все, что было в нас уникального, присущего нам с рождения, мы давным-давно отвергли.
Все это Митци понимала, но все-таки нажала кнопку «Воспроизведение». Что произошло во время той записи, Митци, как обычно, и понятия не имела. Когда она пришла в себя, актрисы уже не было. Не было ни крови, ни тела, стоял лишь слабый и неизбывный запах хлорки. Лента полностью перемоталась с одной катушки на другую, но Митци не хватило духу прослушать запись.
И вот теперь катушка завертелась, девичий голос произнес:
– …свою лошадь он назвал Яху.
В наушниках знакомо хлопнули латексные перчатки, вино полилось в бокал. На записи у нее уже заплетался язык; слова звучали как при замедленном воспроизведении:
– Твою героиню зовут Люсинда.
Стрелочные индикаторы дернулись – скрипнули натянувшиеся веревки. Голос Митци принялся успокаивать девушку:
– Твои слова… Тебе нужно сказать: «Помоги мне, папочка! Пожалуйста, помоги!»
Голос девушки на пленке был почти не слышен:
– Когда мне вступать?
Митци убавила громкость на микшерном пульте, как только раздался крик. Сначала крик нарастал, потом закончился рваным хрипом и приступом сиплого кашля. После этого наступила мертвая тишина.
Где-то на заднем плане послышались всхлипы. Женщина тихо плакала и всхлипывала, а затем на бетонный пол звонко упал нож. Такой Митци себя не знала. Потом раздался другой женский голос:
– Развяжи меня, пожалуйста.
Плачущая успокоилась, прекратила всхлипывать и лишь тихонько шмыгала; было слышно, как она дрожит, задерживая выдох.
– Я пойду, – сказала девушка, – вот, возьми себе. Настоящий жемчуг.
Что-то щелкнуло, что-то такое малюсенькое, лишь для особо чувствительного микрофона. Затем вдаль заспешили шаги, открылась и закрылась дверь.
Сейчас все эти звуки показались Митци более настоящими, более реальными, чем человек, работавший рядом. И чем чужак, свернувшийся калачиком у нее под сердцем. Митци сидела неподвижно и впитывала каждый звук от той, настоящей себя; слушала, как плачет настоящая Митци. А потом другая она, насквозь фальшивое существо, протянула руку и нажала кнопку «Стереть».
Из «Оскаропокалипсиса сегодня», автор – Блаш Джентри (стр. 205)
Почему я пошла за Гейтсом? Все просто: он спас меня от настоящих похитителей. Миллионы людей и понятия не имеют, из чего делают майонез, но все равно едят. Я ничего не помню о своем похищении, но твердо знаю: Гейтс Фостер спас меня, я вышла за него замуж, и сейчас он – один из лучших шумовиков Голливуда. К его услугам прибегают правительственные службы, ведь сейчас надо восстановить обрушившийся кинобизнес. И я люблю Гейтса, пусть от него и пахнет хлоркой почти все время. И люблю нашего сына, Лоутона. Люблю почти так же сильно, как хромдиопсид. Попробуйте, примерьте мои супермодные колечки или ожерелья – сразу почувствуете себя голливудской звездой.
Да, можно сказать, я замужем за хромдиопсидом. Хромдиопсид – моя судьба.
Вот и еще одна лента стерта. Фостер давно перестал считать, сколько криков он стер.
Никогда в жизни Люсинда не казалась такой далекой. След дочки привел его сюда, в бетонный звуконепроницаемый бункер, защищенный от всего мира. Теперь надо искать ее среди криков боли столь многих других. В голове царил кромешный ад, там бродили призраки, и Фостеру пришлось встретиться с каждым. Он словно брел по подземному миру, среди миллиардов душ выискивая одну-единственную.
Фостер поставил следующую катушку и продел ленту. В наушниках зашипело, пальцы сами нашли ручку и убрали громкость за мгновение до того, как в голове взорвался крик. Очень долгий крик – видимо, у крикуна были здоровенные легкие. Крик длился дольше многих других, слишком долго. Подозрительно долго.
Фостер повернулся и увидел круглые, ошалевшие глаза Митци. Женщина сняла наушники, а когда Фостер последовал ее примеру, оказалось, что крик все еще звенит, наполняя всю студию.
– Это сигнализация, – повысила она голос, перекрывая звук, рвущийся из всех динамиков.
Вот и настал вторник.
– Явились за своим изобретением…
А потом она самодовольно ухмыльнулась, протянула руку к пульту и щелкнула тумблером. Один-единственный тумблер, непримечательный и даже неподписанный, щелкнул, и студия наполнилась запахом дыма. Таким горьким запахом, будто задули миллион праздничных свечей.
Может, в объектив видеокамеры перед входом брызнули черной краски, а может, ее вообще расколошматили, только на мониторе ничего не было видно. Что-то грохнуло снаружи в уличную дверь, в огромную стальную дверь, которая казалась мощнее, чем стены вокруг нее.
Как выяснилось, плана у Митци не было. Трудно назвать планом то, что произошло дальше: она просто встала и пошла в реквизиторскую. Там, среди мачете и сабель, нашла обрывок стальной цепи и висячий замок. Здесь же нашелся и «карвингвер».
Крики записанные и натуральные накладывались друг на друга; штабеля и горы криков. Копоть, черная ядовитая вонь сочилась из ящиков и коробок. Сквозь клубы дыма пробивались оранжевые языки пламени. Звук тяжелых ударов в дверь почти терялся среди общего оглушительного бедлама.
С тяжелой цепью и бокалом вина Митци прошла к столу в центре комнаты и легла на него. Из ее утробы рвался вон, пытался выбраться чужак. Митци обмотала ноги цепью, туго стянула бедра и щелкнула замком, а потом попросила Фостера:
– Ты не мог бы принести мои таблетки? Они там, рядом с ножом… Хочу быть подальше отсюда, когда все случится.
Бледное лицо Фостера почти светилось в дымной черноте.
– Начались схватки?
Митци закинула таблетки в рот и разжевала. Запив глотком вина, сказала:
– Я убила твоего ребенка, твою Люсинду.
Фостер посмотрел на нож, лежащий на микшерном пульте.
– Я не могу.
Митци протянула руку и заграбастала все микрофоны в охапку, словно обнимая лучших друзей.
– Люсинда, твоя Люси потерялась в большом здании в центре города. А я ее нашла. Ей всегда хотелось старшую сестренку. – Митци подняла голову, встретилась с ним глазами и сказала: – Я заколола ее прямо на этом столе.