Стрелки индикаторов синхронно дернулись.
Фостер, отец, который долгие годы ждал, чтобы попасть сюда, мечтал о совсем другой правде. И тогда он поднял нож.
Нужен лишь один укол, один порез, одно движение ножом, и человек начинает орать; но чтобы человек замолчал, нужно еще сто ударов. Митци провела всю жизнь, пытаясь изменить тот день, когда привела домой маленькую девочку.
Фостер не мог. Поначалу не мог.
– Ты лжешь.
Нет, дочка жива, она не могла умереть. Проклятая Митци – единственная ниточка к Люси. Он не просто пришел сюда, он оставил все силы, семнадцать лет продираясь через ад, в котором чудовища насиловали и убивали детей. И нож он поднял, только чтобы пригрозить ей… Но теперь в мозг хлынули все увиденные им бесчисленные картины мучений и боли. А в урагане дыма и какофонии выделился и в конце концов остался лишь один визг, звучавший беспрестанно, раз за разом:
– Помоги мне, папочка! Пожалуйста, помоги!
Проклятая Митци посмотрела на него, и Фостер понял: ведьма говорит правду. Ждать от жизни нечего. Любые вопросы потеряли смысл.
На женщине был просторный рабочий халат, и невольно подумалось: халат-то порвется! Какая бредовая мысль… Все происходило как в кино. Он сказал себе, что это кино. А потом взмахнул рукой, как будто собирался водрузить флаг.
Нож входил в грудь Митци с глухим ритмичным звуком. Выходил и входил снова. Выходил с великолепным эффектом, который она старалась не упустить, делая записи, – будто насос подкачивает, подсасывает. Телом и разумом Митци завладел покой – покой, неминуемо наступающий вслед за шоком и болью. Покой более глубокий, чем забвение, даруемое вином и «амбиеном».
Пришлось нанести сотню ран, чтобы исправить сотворенное первым ударом. Фостер бил и бил, заходясь в рыданиях. Сажа на его лице перемешалась со слезами и ее кровью, – и не лицо это уже было, а черно-красная маска.
У стола возникла девочка и позвала:
– Митци, я здесь. Я помогу тебе добраться домой.
Девочка жалостливо посмотрела на отца, и Митци ей объяснила:
– Он тебя не видит.
Голос умирающей дрогнул, когда Фостер извлек нож и занес его снова. Маленькая Люсинда, Люси, ставшая ей сестричкой всего на один день, сказала:
– Расскажи ему про жаровню. Расскажи, как отрезать кончик большим ножом.
Занесенный нож полетел вниз, Митци пробормотала загадочное послание, и лезвие застыло на волосок от грудной клетки. Люсинда крикнула:
– Скажи ему, что бабушка Линда здесь, со мной!
Митци выдохнула и это послание.
– А еще скажи ему, – крикнула Люсинда, – что он не виноват!
Митци почувствовала вкус крови. Кровь пузырилась, поднимаясь в горло. Пытаясь говорить, она кашляла и хрипела. Капельки крови разлетались фонтанчиком, как из брызгалки, по микрофонам, а те сбились в тесную кучку и слушали хозяйку. Стрелки индикаторов дернулись было, но тут же успокоились, улеглись. Говорить Митци больше не могла, только слышала. Она уже не чувствовала цепей, спутавших ноги, и глаза больше не видели, зато Митци почувствовала маленькую ручку, сомкнувшую пальцы на ее руке, и услышала голос Люсинды:
– Пойдем со мной. Ты, похоже, потерялась. Я отведу тебя домой.
Из дыма выступила вторая фигура – коренастый мужчина в смокинге. Малахитовые запонки, «Таймекс» на волосатом запястье, гардения со сладостным ароматом на лацкане пиджака. А рядом с ним… Эту женщину, блондинку, Митци видела только на снимках. На белом, обескровленном лице Митци появилась улыбка:
– Шло, ты выглядишь роскошно.
Шло улыбнулся в ответ:
– Малышка, хотел бы я сказать то же о тебе.
Он поманил ее: вставай, пойдем с нами, затем нежно и влюбленно взглянул на блондинку:
– Твоя мама очень хочет с тобой познакомиться.
Фостер продолжал бить. Звучали только записанные крики – Митци была уже мертва, ушла далеко и навсегда. Фостер просто не мог остановиться: не знал, как сделать то, что сделать нужно, поэтому кромсал и резал. Он в щепки рубил палисандровый гроб; пропитанное кровью тряпье одежды разодрал на части и зарылся руками в липкие, остывающие внутренности Митци. Он искал.
Он вошел в нее, вошел и осквернил, осквернил и сломал, копошась в ней, как копошился во всех бессчетных и бесконечных лентах аудиозаписей на страницах «даркнета». Он шарил в скользких внутренностях тела. Голыми руками, пальцами, словно наледью покрытыми ее кровью, он наконец-то нашарил то, что искал.
Электричество отрубилось, и свет погас. На сцене, освещенной лишь трескучими отблесками оранжевого пламени, гасли и умолкали вопли – перестали вращаться катушки. И когда смолк последний крик, Фостер поднял влажную и скользкую добычу, отнятую у мертвой женщины. Вдохнув отравленного дыма, ребенок заорал. И за криком малыша, пришедшего в изнемогающий от жары, грязный, темный мир, не слышны были крики тех, кто этот мир покидал.
В парадную дверь перестали ломиться, зато вместе с криком ребенка появился новый звук – звонок. Кто-то стоял у двери в переулок.
Умереть здесь или умереть от руки незнакомца за дверью – выбор невелик. Ослепленный пламенем, Фостер потащил липкое от крови, дрожащее тельце мальчика по лестнице вверх, пошурудил замками и распахнул дверь.
На улице стояла одинокая фигура. Вокруг было пусто: ни полиции, ни убийц, только женщина и лимузин. В коротком промежутке между отступлением наемников и прибытием пожарных появилась лишь эта женщина на лимузине. Изумленно уставившись на добычу Фостера, она произнесла:
– У тебя в руках ребенок.
На ее шее поблескивала двойная нить натурального жемчуга. Фостер протянул ребенка, и Блаш Джентри взяла дитя на руки.
Словно объединив силы, каждый шпиц и корги из окрестных дворов, каждая такса и чихуахуа по всему городу взвыли разом, будто они и есть сирена. За воем сирены пульсировало мельтешение красно-синих огней, а из этого мельтешения возникла первая пожарная машина. За ней появилась вторая, третья и четвертая, как ответ на зов стаи. Но слишком поздно: пламя, ревевшее под крышей «Айвз Фоли артс», рвануло через распахнутую дверь на улицу.
Горящие микрофоны обвисли на стойках в студии; подвесные микрофоны валились с потолка; в реквизиторской горели топоры, пестики для колки льда, тесаки и дубинки. Пламя пожирало бесконечные запасы магнитной ленты. Плавилась проводка, стрелки индикаторов подергивались, словно записывая самоубийство.
В эти последние мгновения студии вдруг завертелась катушка с записью, и из единственного выжившего маленького динамика раздался звук. Голос девочки произнес:
– Закрой глаза. Слушай и угадывай.
Послышался нежный перестук капель.
– Это дождь! – воскликнул другой девчачий голос.
А девочка постарше попросила:
– Теперь расскажи, что у тебя было на завтрак, Люси.
Та, что помладше, ответила:
– Овсяные хлопья. Яичница. Стакан молока.
Где-то открылась и закрылась дверь, раздался звук шагов, а потом и мужской голос:
– Митци, кто твоя новая подружка?
Та, что постарше, сказала:
– Люси, познакомься, это мой папа.
Последняя катушка потекла, плавясь, и загорелась.
Телеэкран показывал бревенчатую хижину, где на вычурной латунной кровати лежала женщина, руки и ноги которой были привязаны к стойкам кровати. В халупу ворвалась толпа солдат-южан, в руке одного из них блестел разделочный нож, а другой спросил гадким голосом:
– Ну что, Тамми Бель, скажешь нам, куда попрятались черномазые, или придется тебя кончать?
Гейтс сидел на диване и ел попкорн из чашки на коленях. Рядом сидела Блаш с их сыном Лоутоном на руках.
Солдаты набросились на женщину, и та завизжала. Во всяком случае, в дубляже прозвучал визг. Гейтс Фостер переключил канал, и на экране появилась фальшивая Люсинда – новая телезвезда Мередит Маршалл в главной роли в сериале о детективном агентстве, которым заправляют папаша с дочкой; папаша при этом напропалую сыплет остротами. В роли папаши – фальшивый Робб Лоуренс. Оба – из целого совершенно свежего поколения звезд кино и телевидения, рейтинги обоих просто зашкаливают. После каждой реплики в диалогах звучит закадровый смех.
Жуя попкорн, Фостер задался вопросом: осталось ли в этом мире хоть что-то настоящее, подлинное? Хоть что-то или хоть кто-то. Даже у попкорна вкус оказался какой-то не такой.
Фостер вернулся к фильму про гражданскую войну и заявил:
– Какая дешевка!
Ребенок проснулся и закапризничал. Успокаивая малыша, Блаш проговорила:
– Ну визг-то был отменный.
Фостер проверил почту, повернув телефон так, чтобы жена не видела экран. Он открыл письмо, полученное из департамента статистики штата Айдахо, и в который раз за день его перечитал. Текст уже запомнил наизусть. Вкратце там значилось, что в государственных архивах штата Айдахо никакого Лоутона Кестлера ни в какой школе не зарегистрировано. Ни единому ребенку с таким именем не выдавалось свидетельство о рождении. И ни один мальчик не скончался от приступа аллергии, вызванного арахисом; ни один мальчик не умер, сжимая в руке пальцы будущей кинозвезды, на стылой горе, в окружении диких кошек.
И никакой Бич-Маунтин в природе не существует.
Блаш Джентри, или кто бы она ни была, просто все выдумала. Поводила его, как рыбку на крючке, и подсекла. Или эту историю ей подкинули те же люди, что наняли Робба, – та же организация, что создала фальшивую группу поддержки и довела Фостера до срыва на фальшивых похоронах. Какая-то строго секретная и глубоко законспирированная операция спецслужб; ему сливали фото надругательств над детишками, чтобы питать его ненависть к преступникам, а потом использовать отцовский гнев в своих целях.
А когда у него руки от отчаяния опустились, эта организация прислала видео с криком Люсинды.
Фостер набил рот попкорном и вытер жирные пальцы о диванную подушку. Гнев и ярость не пропали, требовалась лишь подпитка. Достаточно пролистать фото в личной галерее чудовищ. И если его догадка верна, если он все понял правильно, теперь он сам может выбирать. Тех, кого он нашел в «даркнете», ему подадут, как пиццу, – делай что хочешь.