Хаттон лично занимался подготовкой к плаванию, не жалея ни денег, ни сил. Экспедиция волновала мое воображение. Испанцы давно уже вели активные поиски неведомых земель, а ведь эта страна — главная наша соперница. Англия должна ни в чем не отставать от Испании, а если Дрейку по пути встретятся испанские галеоны, груженные сокровищами, никто не осудит храброго моряка за желание немного поживиться. На собранные средства Дрейк снарядил корабль и набрал команду. Сначала судно называлось «Пеликан», но затем Дрейк переименовал его в «Золотую лань», поскольку лань считалась геральдическим животным Хаттона. Дрейк был благодарен Хаттону за поддержку и финансирование, а надо сказать, что экспедиция готовилась втайне. Если бы мой славный Берли узнал об этой затее, он наверняка явился бы ко мне с протестом, считая всю эту авантюру грубым нарушением международных законов. Однако я сама всегда была по характеру немного пираткой, поэтому люди, подобные Дрейку, мне импонировали.
И вот Дрейк вернулся. Хаттон был сам не свой от счастья. Успех экспедиции превзошел самые смелые ожидания, все инвесторы получили прибыль в размере 4700 процентов, трюмы «Золотой лани» были наполнены несметными сокровищами, добытыми с боем у испанцев. Но дело было не только в добыче — Дрейк нанес жестокий удар по престижу Испании. Ни одному из испанских кораблей не удалось догнать и потопить «Золотую лань», все члены команды после трехлетнего плавания вернулись домой богатыми людьми.
Я велела перевезти трофеи в хранилище Тауэра. Испанский посол кипел от возмущения, а мы с Хаттоном радовались. Я сказала Баранчику, что он сделал свою королеву состоятельной женщиной. По королевскому указу Роберт и Уолсингэм получили в награду по четыре тысячи фунтов. Берли и Суссекс от своей доли отказались, хотя я предложила первому десять золотых слитков, а второму золотой сервиз. Оба высоконравственных лорда заявили, что не желают принимать участие в дележе краденого.
Если бы я не ценила своих министров так высоко, их дерзкий ответ мог бы вызвать у меня гнев. Что поделаешь — я нуждалась и в праведниках, и в авантюристах вроде Дрейка. Каждый из них играл свою роль, каждый приносил стране пользу.
Чтобы показать Дрейку, что не разделяю мнения своих министров, я приказала изготовить из захваченных драгоценных камней корону. Ювелир расположил спереди пять огромных изумрудов, каждый не менее трех дюймов в диаметре. На новогодний бал я явилась в новой короне и громогласно предложила лорду Берли полюбоваться моей «добычей».
«Золотая лань» стояла на якоре в Бедфорде, и Дрейк попросил меня оказать ему и его команде высокую честь — удостоить корабль высочайшего посещения. От такого приглашения отказаться я не могла, особенно после подвигов, совершенных капитаном. Я поднялась на судно и прямо на палубе произвела храброго моряка в рыцари, после чего он устроил в мою честь пир. Я-то думала, что Дрейк высок и широк в плечах, а он оказался маленьким человечком, преисполненным кипучей энергией. Впрочем, он все равно был хорош собой: ясные карие глаза, каштановые волосы, густая борода, веселая улыбка.
На пиру я села рядом с ним. Стол ломился от яств, а подобное изобилие всегда вызывало у меня тошноту. Я не столько ела, сколько делала вид, а мои слуги, хорошо знавшие привычки королевы, следили за тем, чтобы меня не слишком закармливали.
Я поговорила с соратниками Дрейка. Все они восхищались своим капитаном, и это меня не удивляло, ибо в нем чувствовались задатки истинного вождя. Оказывается, Дрейк брал с собой в плавание рисовальщиков и художников, которые запечатлели открытые земли в красках. За стол капитан садился только в сопровождении оркестра, строго соблюдая все правила этикета. Он был суров, но справедлив и никогда не заставлял подчиненных идти на ненужный риск.
В завершение празднества Дрейк преподнес мне серебряный ларец и алмазную лягушку — очаровательный намек на моего французского жениха.
Сэр Фрэнсис Дрейк пришелся мне по нраву. Я очень нуждалась в таких людях, ибо понимала: коварные испанцы не оставят страну в покое.
После возвращения Дрейка мой страх перед Испанией еще больше усилился. Я знала, что испанцы, считавшиеся безраздельными властителями морей, злейшие враги моей державы, а их король — религиозный фанатик.
Королева Шотландская, католичка, по-прежнему пребывала на английской территории, и я все не могла решить, где она представляет большую опасность — в тюрьме или на свободе, за пределами государства. Так или иначе, вокруг нее без конца возникали заговоры, ведь для католиков она была своего рода знаменем. Все мои министры, даже столь несхожие между собой, как Роберт и Берли, без конца твердили, что от королевы Шотландской следует избавиться. Во время заговора Ридольфи у меня была такая возможность, ведь вина Марии считалась доказанной, но я так и не подписала ей смертный приговор.
Я лучше, чем кто-либо иной, знала, какие опасности меня подстерегают. Большинство населения моей страны придерживалось протестантской религии, англичане созданы для этого вероисповедания самой природой: им чужд религиозный фанатизм, по характеру они склонны к терпимости; предпочитают традиционность, любые новшества им неприятны.
Но нельзя забывать и о тех, кому новая вера пришлась не по нраву. Католики хотели посадить на трон католическую королеву. Для этого сначала нужно было избавиться от меня, отсюда и возникали заговоры. Заговорщиков поддерживал папа римский — и деньгами, и моралью. Испанцы внимательно следили за происходящим в стране, готовые в любой момент прийти на помощь злоумышленникам, плели свои интриги и французы. К счастью, благодаря сватовству герцога Анжуйского, эту опасность на время удалось нейтрализовать.
Для государства было жизненно важно, чтобы сватовство продолжалось как можно дольше. Я не знала, сколько времени мне удастся продержаться, но тем временем глаз не спускала с католиков.
Я издала новый закон, запрещающий католическую мессу. Всякий, уличенный в присутствии на мессе, будет оштрафован на двести марок и приговорен к тюремному заключению на один год. Те же, кто станет отвращать моих подданных от государственной религии (этот указ в первую очередь касался священников), повинны в измене.
Я знала, что по всей стране католики собираются на тайные молитвенные сборища. Священники проводили подпольные обедни. Во многих старых домах чуланчики и подвалы использовались в качестве укрытия для католических пастырей, и когда появлялись солдаты, священники моментально как сквозь землю проваливались. Однако я не могла поверить, что католики собираются лишь для того, чтобы молиться. Антикатолические эдикты были вынужденным шагом. Я всегда считала, что всякий человек может веровать так, как подсказывает ему совесть. Но давать волю английским католикам не следовало. Пусть знают: если кто-нибудь осмелится нарушить закон, его ждет суд и кара.
Именно в это время состоялся процесс Эдмунда Кэмпиона.
Как часто в последующие годы я раскаивалась в содеянном! Если бы только люди, подобные Кэмпиону, не лезли в политику, а продолжали заниматься науками, к чему имели несомненное призвание! Соблюдали бы законы страны, в которой живут, а дорогие их сердцу религиозные обряды отправляли бы втайне.
Эдмунд Кэмпион был выдающимся ученым, мне он запомнился еще со времени поездки в Оксфорд. Тогда он произнес блестящую речь на латыни, я приказала, чтобы оратора привели ко мне, и во время аудиенции он держался самым лучшим образом, проявив изящество и обаяние. Затем Кэмпион отправился в Ирландию и написал там книгу об этой стране. Но именно ирландцы обратили его в католицизм, и с тех пор религия стала главным делом его жизни. Кэмпион вступил в орден иезуитов, взял на себя миссию проповедника, считая главным долгом своей жизни обращать людей в «истинную веру».
Будучи человеком известным, заслуженным, он представлял наибольшую опасность, и агенты Уолсингэма охотились за ним повсюду.
В конце концов Кэмпиона арестовали в доме одного дворянина и поместили вместе с еще двумя миссионерами в Тауэр.
Уолсингэм утверждал, что по всей стране зреют заговоры, цель которых — умертвить меня и посадить на трон Марию Стюарт. С точки зрения начальника моей секретной службы, каждый католический священник был изменником. Я знала, что это не так, многие из пастырей политикой не интересовались, но каждый из них при определенном стечении обстоятельств мог превратиться во вражеского агента.
Арестовав очередного священника, Уолсингэм старался выпытать у него имена всех, кто давал ему приют. После этого дома тайных католиков помещались под негласное наблюдение. Священники, естественно, не желали выдавать своих друзей, и тогда Уолсингэм прибегал к пыткам. Мне было горько слышать, что этой участи не избежал и Кэмпион.
— Его подвесили на дыбу, — доложил мне Уолсингэм, — но даже под пыткой он ничего не сказал.
Я не желала слушать о том, как мучают этого достойного человека. В моей памяти всплыло его молодое, доброе лицо. Неужели придется погубить столь блестящего ученого? Попробовать договориться с ним? Предположим, я скажу ему, что глупо придавать значение различиям в религиозных обрядах, на что Кэмпион ответит — в таком случае и я не должна придавать значения подобным «мелочам». Как объяснить фанатику, что я делаю это на благо своего народа? Большинство англичан хотят быть протестантами, значит, так тому и быть. Мои подданные хлебнули немало горя, когда на троне сидела католичка, аресты и казни католиков, происходившие в мое царствование, не шли ни в какое сравнение с массовыми репрессиями, которым подвергала свой народ моя сестра. Я была готова на любые жертвы, лишь бы не допустить на английскую землю палачей-инквизиторов. Если ради этого нужно пытать католиков — что ж, быть посему. Католики с еретиками обходятся куда более жестоко.
И все же я сказала Уолсингэму, что хочу сама поговорить с Кэмпионом.
Мавр растерялся и ответил, что такая встреча может быть небезопасной.