– Ты найдешь их в старом белом шкафу со стеклянными дверцами и латунными ручками.
Когда мы сошли с мостика, я зацепилась за выступавший корень дерева, шлепанец слетел, и моя босая нога коснулась травы. В тот же миг я почувствовала, будто из ступни вытянулись корешки и за мгновения проникли глубоко в землю. От такого странного ощущения я резко остановилась, споткнулась и упала. Чувство, что я приросла к земле, исчезло так же быстро, как появилось. Моя нога словно освободилась от соединения с почвой.
– Ноги не держат? – Джашер подхватил меня под руку, помогая подняться.
Я смутилась, покраснела, но тут же рассмеялась, чтобы скрыть свое замешательство. С тревогой осмотрела ступню – вроде бы всё нормально, никакие корни из нее не торчали. Джашер поднял мой шлепанец и протянул мне.
Непонятное происшествие и связанные с ним ощущения напугали меня, но к моменту, когда мы вошли в дом, я убедила себя, что просто-напросто обо что-то споткнулась, а всё остальное – игра воображения.
После обеда, собираясь снова на работу, Джашер спросил:
– А у кого ты заметила этих вселившихся демонов, Джорджи? У кого-то в городе?
Мы были в прихожей – Джашер, сидя на скамейке, шнуровал рабочие ботинки со стальными носками.
– Да. У человека по имени Брендан. Я его встречала еще раньше, в день приезда… – произнесла я, но остановилась на полуслове, увидев реакцию Джашера. – Что случилось?
Он замер над наполовину завязанным ботинком и поднял на меня глаза. Лицо его залила смертельная бледность, хотя при таком загаре это было невозможно.
Я положила руку ему на плечо.
– Ты его знаешь?
– Ага, – ответил он и наклонился, чтобы до конца зашнуровать ботинок, – ага, знаю. – Джашер встал и натянул бейсболку на свои пышные кудри. Однако его лицо оставалось все таким же бледным. – Брендан – мой отец.
С этими словами он вышел из дома. Закрыв руками рот, я безмерно сожалела, что рассказала ему всё, что увидела.
Глава 21
Обстановка в библиотеке Шиханов напоминала об атмосфере далекого прошлого, когда косвенные участники политических дискуссий – читатели многочисленных газет – вынуждены были, поджаривая пяточки у открытого огня, освещать шуршащие страницы керосиновыми лампами и свечами. Заставленные многочисленными томами книжные шкафы возвышались между окнами и по обе стороны от камина, перед которым была расставлена более мелкая мебель, словно из антикварного магазина. Под написанным маслом портретом моих бабушки и дедушки размещался старый стол для игры в снукер[24]. В углу, на старинной деревянной кафедре, лежала огромная пожелтевшая Библия, укрытая внушительным слоем пыли. Стены были украшены разнообразными черно-белыми фотографиями, сухоцветами, газетными вырезками и рисунками в рамках. А над камином висело нарисованное от руки изображение семейного древа Шиханов, которому, вероятно, было примерно века полтора.
Я сразу направилась к указанному Джашером книжному шкафу, открыла его стеклянные дверцы и уставилась на длинный ряд корешков без названий. Томики были разных цветов, размеров и степени ветхости. Я выбрала наугад один, вытащила и раскрыла.
Первое изображение, которое мне попалось, – худенький желтый фейри с прозрачными крылышками. Он сидел, обхватив свое хрупкое тельце руками, и выглядел сонным. Образ был передан замечательно. Явно дело рук Джашера. С каждой страницы выглядывал портрет только что вылупившегося фейри: влажные крылья, сонное личико.
Шум ветра усилился, и от набежавших на солнце туч свет в окнах померк. Я поставила на место этюдник Джашера и снова оглядела весь ряд. С правой стороны книги выглядели старыми – на них были пятна и пыль, корешки потрескались, края их обтрепались. Я взяла том посередине полки.
И, хотя Джашер меня предупреждал о содержимом шкафа, просто обалдела: этот альбом тоже был заполнен портретами фейри, но работы другого художника. На внутренней стороне обложки стояла дата – 1943. Рисунки были сделаны акварелью. Не так мастерски, как у Джашера. Я пролистала до первой страницы в поисках имени автора и нашла: там было коряво выведено Сиракуз Шихан. Сиракуз был моим прадедушкой, умер задолго до моего рождения. Закрыв и поставив книгу на место, я достала другую, более старую.
Осторожно открывая ее, я почувствовала, как обветшали от времени страницы. Альбом был датирован 1928 годом. Здесь тоже была другая манера живописи, и в ней отражался блестящий талант. Я снова взглянула на первую страницу, чтобы узнать имя художника: Майлис Штибарт[25]. Это имя мне не доводилось слышать прежде. Ее рисунки были сделаны одним карандашом, без добавления цвета, но штриховка была столь искусной и мягкой, что, казалось, рассветные лучи рассыпают свет на черты каждого фейри. Вместе с этим этюдником я пересела на диван у камина, положив его себе на колени. Листая страницу за страницей, я поражалась красоте графики. У меня даже мурашки поползли по коже. В отличие от других альбомов, в этом каждый портрет фейри сопровождался именем. Интересно, почему только Майлис фиксировала их имена? Потому что только она их слышала?..
Было еще много альбомов, выглядевших старше этого. Я открывала их все, и с каждым новым томом мое удивление и любопытство только росли. У каждого художника были свой стиль и техника: карандаш, перо и тушь, акварель, мелки. Я достала крайний слева этюдник – предположительно самый старый, поскольку они были расставлены в хронологическом порядке, – и раскрыла его. На внутренней стороне обложки, в правом верхнем углу, было начертано 1867.
И когда я открыла первый рисунок в этом самом старом альбоме, воспоминания из снов внезапно нахлынули на меня с кристальной ясностью. Они обрушились со скоростью и тяжестью локомотива. В голове что-то щелкнуло, я широко раскрыла глаза, однако перед ними всё поплыло, и горло перехватило.
Не помню, сколько я так просидела, вспоминая подробности своих сновидений. Словно в заветный уголок памяти наконец принесли фонарик, и мне нужно было хорошенько оглядеться, подсветив лучом каждую деталь. Когда первоначальный шок от воспоминаний прошел и зрение снова вернулось ко мне, я внимательнее всмотрелась в рисунок.
При взгляде на него у меня екнуло сердце. Пролистав несколько следующих страниц, я убедилась, что догадка верна: передо мной были те самые изображения, что я видела во сне. Эти рисунки, прорисованные черной тушью и раскрашенные, выглядели яркими, словно витражи, озаренные солнцем. Портреты окаймляла изысканная рамка, напоминавшая некоторые орнаменты, что я видела в старинных Библиях. Это были самые старые изображения фейри, но без указания имен. Однако я их знала.
– Ида, – прошептала я, глядя на знакомый портрет. Ее лицо казалось таким живым. Я перевернула страницу, уже догадываясь, кого увижу. По. Они все были тут, и я знала их всех. Я продолжала:
– Тера. Джал. Мехда.
Их портреты располагались в том же порядке, в каком явились мне во сне.
– Ока. Айри. Болэй. Венн.
Последние четыре имени я произнесла вслух, отчасти ожидая дуновения ветра, но его не последовало.
Я подняла голову и осмотрела хаотичное скопление портретов и статей на стене у камина. И глаза нашли, что искали: семейное древо, выполненное на пергаменте и заключенное в рамку. Оно было окружено созвездием фотографий. Я никого не узнала на них, за исключением бабушки и дедушки, улыбавшихся с черно-белого свадебного снимка. У них были округлые и мягкие юные щечки. Падрейг и Роушин. Поженились в 1946-м. Тетя Фейт появилась восемнадцать лет спустя, в 1964-м. Потом Лиз, в 1967-м. Моей бабушке тогда было сорок лет. Я искала имя художницы, создавшей портреты, что были у меня руках, – Бидди. И нашла. Рядом с именем были указаны годы ее жизни – 1822–1892.
Не глядя по сторонам, я вернулась на диван, села и снова принялась рассматривать рисунки.
Когда, наконец, был пролистан последний альбом, я так устала, что не двигалась целую вечность. Доказательства были налицо: мои предки изображали фейри последние сто пятьдесят лет. Получается, я видела сон о самых старых волшебных созданиях, только если не существовало иных альбомов, кем-то уничтоженных или хранившихся где-то в другом месте.
Каждый из пяти художников своим неповторимым стилем внес лепту в создание… Как бы это назвать? Мой взгляд скользнул к книжной полке, заполненной плодами их трудов. На ум пришло слово архив. Так и есть – архив. Неужели все изображенные в альбомах фейри вылупились в этом поместье? Вероятно, да. Дому двести лет, так что мои предки вполне могли видеть их здесь. Мне снились работы Бидди, но только у другой художницы, Майлис, значились имена фейри. И мое первоначальное предположение вполне верно – это потому, что лишь она одна могла слышать их. Так же, как и я.
Вновь обратившись к семейному древу, я отыскала ее имя. Оно оказалось на одной линии с Падрейгом и Ниам – моим дедушкой и его сестрой-близнецом. Но линия Майлис уходила в сторону, словно она была второстепенной. Майлис Штибарт-Шихан, 1903–1935. Почему такая короткая жизнь? Она была намного старше моего дедушки, своего сводного брата – у них была одна мать, но разные отцы.
В нижнем углу коллекции, заполнившей боковую стену, мой взгляд привлек карандашный портрет темноволосой женщины. Скорее эскиз, чем законченное произведение. Женщина сидела в кресле у камина, на ней было платье с шевронным узором. Я посмотрела на камин у дальней стены и заметила завитушки на деревянной полке. На рисунке были такие же.
Глаза у женщины были темными, а взгляд мягким; лицо ни хмурое, ни улыбчивое. Казалось, она смотрит на меня независимо от того, где я стою. Приблизившись к рисунку, я сдула слой пыли, осевший на стекле. У женщины был строгий пробор по центру головы, волосы стянуты ниже затылка. На переносице возвышалась точно такая же горбинка, как у моего деда, Падрейга. Я прикоснулась пальцем к своему носу – у меня там тоже горбинка, но, надеюсь, поменьше. Я сняла со стены небольшую рамку с портретом и развернула тыльной стороной. Сзади кем-то было выведено: