Потом она поняла, что кругом повсюду огни. Оказывается, она забрела в заброшенный торговый центр – и там-то и обнаружила несколько больших мусорных баков, стоявших в галерее со стеклянной крышей. Бекки уже еле переставляла ноги и понимала, что далеко не уйдёт. А здесь тоже можно спрятаться – вполне подходящее убежище, не хуже других. Они с Ясноглазым забрались за баки и тихо свернулись там – Бекки раскачивалась, обхватив себя за локти, и старалась забыть о страшной боли и хоть немного успокоиться. Она увидела, что и Ясноглазому досталось – у него было сильно порвано ухо. Попыталась погладить его, но оказалось, что рука не слушается. Попыталась заговорить – и голос странно загудел в голове. Бекки обнаружила, что лежит на земле, но не могла понять, как так вышло, ведь только что она сидела. Хотела снова сесть, но на это не было сил. Перед ней был Ясноглазый, но она то видела его, то нет. Бекки собрала всю силу воли, чтобы не потерять сознание, но ничего не могла поделать.
Наутро, когда мусорщики пришли забрать баки, они обнаружили, что за ними в полузабытьи лежит девочка. Из раны у неё на руке шла кровь. Девочку сторожил золотистый грейхаунд, который, судя по виду, побывал в нешуточной схватке. Мусорщики сказали врачам из «скорой», что не заметили бы девочку и так бы и уехали, если бы к ним не выскочил грейхаунд: он всё лаял и лаял, чтобы привлечь внимание, а потом повёл их за баки, где лежала раненая. Врачи сказали, что, если девочка выживет – а в этом они сомневались, столько крови она потеряла, – спасителем её будет именно грейхаунд.
Я – бегун, я – спортсмен, я – охотник. Но не боец. Драка в ту ночь была первой в моей жизни. До сих пор меня всегда выручали быстрые ноги. На этот раз я не мог убежать. Он выскочил на нас словно из ниоткуда, прыгнул прямо на меня, рычал, скалил зубы. Кажется, он был меньше меня, но прямо весь состоял из мускулов, зубов и злобы, и я сразу понял, что он не упустит случая вцепиться мне в горло. Пришлось мне драться в полную силу, ведь иначе я бы погиб. Или я, или он.
Я продержался некоторое время, но быстро понял, что мне не хватает ни силы, ни хитрости. Мой противник был уличный задира, прирождённый убийца. Мы трепали и рвали друг друга, и я чувствовал, что слабею. Если бы Бекки не разняла нас вовремя, для меня всё кончилось бы гораздо хуже. А так я отделался прокушенным ухом. Бекки повезло меньше.
Я не понимал, как ей плохо, пока мы не выскочили за ограду и не побежали по улицам, а там я обернулся и увидел, что она не бежит, а еле волочит ноги. Остановился подождать её. Она ухватилась за фонарный столб, чтобы не упасть, и я подбежал к ней.
– Кровь не останавливается. – Бекки тяжело дышала и стискивала запястье. – Никак не останавливается.
После этого мы пошли помедленнее, и Бекки всё время разговаривала, но вскоре я понял, что говорит она не со мной, а сама с собой. И ещё ей никак не удавалось идти прямо. Она постоянно наталкивалась на меня, спотыкалась на ровном тротуаре. Несколько раз падала на четвереньки, а потом то ли не хотела, то ли не могла встать. Я подбадривал её, убеждал подняться, она всё-таки вставала, и мы шли дальше, а потом очутились у каких-то залитых светом витрин. Там Бекки нашла мусорные баки, забилась за них и позвала меня.
Она прижалась ко мне:
– Ясноглазый, я так устала, так устала…
Ей стало совсем трудно говорить. Она прислонилась спиной к стене, закрыла глаза, немного отдохнула, потом снова открыла глаза. Тут она заметила, что у меня порвано ухо.
– Ой, Ясноглазый, что я с тобой сделала! – воскликнула она. – Так нам больше нельзя. Утром я отведу тебя в какой-нибудь приют, я поспрашиваю, в хороший, не то что у Крейга, и оставлю. Мне это прямо нож острый, ты же понимаешь, Ясноглазый, но у нас нет выхода. Там за тобой будут ухаживать. Пристроят в хорошие руки. Потом я позвоню маме, она приедет и заберёт меня. Наверное, мы с тобой никогда не увидимся, зато у тебя всё будет хорошо, правда? А это главное!
Потом глаза у неё снова закрылись, и она повалилась набок, прямо на землю. Я попытался растолкать её, потому что её голос утешал меня и без него мне вдруг стало очень одиноко, но она не спала, то есть не как обычно. Она лежала неестественно тихо, словно без чувств, и лицо у неё было бледное – такого я у неё ещё не видел, совсем белое. Я свернулся рядом, положил голову ей на плечо. Надо её согреть, подумал я, вот я и согрею. Но мы с ней так замёрзли, что даже теплом поделиться не могли.
Проснулся я от грохота грузовика и мужских голосов. Слышался лязг и звон бьющихся бутылок. Это забирали мусор из баков. Я хотел и дальше прятаться. Но Бекки так и не проснулась, я не понимал, что с ней. Ведь грузовик грохотал очень громко, и мусорщики перекликались прямо над ухом, а значит, Бекки очень худо. Как я ни старался, ничего не помогало. Бекки не просыпалась.
Тогда я выбежал из-за баков и залаял на мусорщиков. Сначала они оторопели, даже испугались немного, а мне этого было не нужно. Я ещё немного постоял и полаял, потом несколько раз забежал за баки и выскочил обратно, чтобы они подошли и посмотрели, чтобы поняли меня. Но поняли они меня не сразу, и лишь потом один из них приблизился ко мне. Он явно меня боялся. Присел, протянул руку, погладил меня.
– Что стряслось, дружок? – спросил он и потрепал мне шею. – Ой, а ухо-то… Подрался, что ли?
На этот раз, когда я бросился за баки, где лежала Бекки, он пошёл за мной.
– Ох ты ж!.. – воскликнул он. – Вызывайте «скорую»! Скорее звоните в службу спасения! Тут девочка, она вся в крови! Скорее!
Я сидел возле Бекки, пока её не увезли. Хотел запрыгнуть вместе с ней в «скорую», но меня не пустили.
– К сожалению, собакам в больницу нельзя. Запрещено. Правила гигиены, – сказала фельдшерица из «скорой», увозившая Бекки.
– Он спас девочке жизнь! – возразил мусорщик. – Вы же сами говорите. Может, сделаете исключение? Куда ему теперь деваться?
– Извините, нельзя, – сказала фельдшерица. – Советую отвести его в полицейский участок на Уиллоуби-роуд. Там за ним присмотрят.
Мусорщики хотели удержать меня, но не на такого напали: я вырвался и бросился за «скорой», которая помчалась прочь с сиреной и мигалками. Иногда я отставал, но, когда «скорая» выезжала на оживлённые улицы и волей-неволей притормаживала, я её нагонял. И не упускал её из виду, пока отчаянно лавировал между машинами и прохожими на тротуарах.
Я потерял Патрика, своего первого лучшего друга. Меня украли у него, и я его больше никогда не увижу. Я потерял Альфи, который был мне вместо отца и брата. И не собирался терять Бекки, которая сделала всё, чтобы спасти мне жизнь. Поэтому я мчался за «скорой», будто на бегах, когда Альфи был рядом. Не мог допустить даже мысли, что отстану от машины. Когда она свернула с большой дороги к больнице, я побежал за ней. А когда Бекки уносили в здание, я попытался проскочить следом, но меня не пропустили. Кричали на меня и махали руками. Тогда я отошёл, сел на клочок газона у парковки и стал ждать. Бекки забрали внутрь. Рано или поздно она выйдет оттуда. Я её дождусь. Она меня не бросила. И я её не брошу. И вообще мне некуда идти.
Весь день ко мне то и дело подходили прохожие, кто-то угощал меня печеньем и чипсами, и я с благодарностью принимал эти подарки и сразу съедал. Иногда ко мне подбегали дети, садились рядышком, говорили со мной, гладили меня. Мне это нравилось. Но всё это время я не сводил глаз с больничных дверей, смотрел на всех, кто входил и выходил, высматривал Бекки, ждал, когда же она появится. Она попала внутрь, значит, выйдет обратно. Я посижу здесь и дождусь её.
Потом начало темнеть, людей на улице показывалось всё меньше, а дети и вовсе исчезли. Без них мне стало грустно. Постоянно то приезжали, то уезжали машины «скорой». Я даже видел ту фельдшерицу, которая забрала Бекки, ту самую, которая меня к ней не пустила. Но она меня не заметила. Следила за дорогой, выруливала свою «скорую». То и дело я пытался проскользнуть за дверь и разыскать Бекки, но каждый раз меня выгоняли. Я устал и совсем продрог. Меня так и тянуло уйти и поискать, где бы укрыться от ветра, где бы свернуться калачиком и поспать. Но я понимал, что уходить нельзя. Я же знал, что Бекки может выйти в любую минуту. Надо оставаться на месте и ни в коем случае не засыпать.
Даже не знаю, что я почувствовал первым – голод или запах съестного. Вдруг оказалось, что рядом со мной сидит старичок. Запах у него был удивительный, в жизни не встречал людей, от которых бы так пахло. От него вообще человеком не пахло. Только едой, причём моей самой любимой едой. Старичок положил что-то на траву передо мной.
– Печёная картошечка с сыром, по моему любимому рецепту, – сказал он. – Решил, тебе полезно, хоть согреешься чуток. А то весь дрожишь как осиновый лист. Давай угощайся.
Проголодался я ужасно, но всё равно помедлил.
– Понимаю-понимаю, – сказал старичок, – ты из стеснительных, совсем как мой Пэдди. Тот ни крошки в рот не брал, когда кто-то смотрит. Ничего-ничего, я отвернусь.
Картофелина была с начинкой из плавленого сыра. Вкуснотища – и сразу кончилась. Я облизывал траву, пока не слизнул последнюю капельку.
– Понравилось? Вот и отлично, – сказал старичок. – Ты теперь местная знаменитость. Все только про тебя и говорят. Мне Линн рассказала, когда забежала за картошечкой в обед. Она моя любимая покупательница. Говорит, когда девочку везли сюда, ты всю дорогу бежал за «скорой», просто как стрела. Как ракета. А я давно на тебя смотрю. Ты тут с утра сидишь, да? Хозяйку дожидаешься. Линн сказала мне, как её зовут, да у меня из головы вылетело. В последнее время память как решето, особенно на имена. Только, понимаешь, она ещё не скоро выйдет. Похоже, потеряла много крови. Но ты не волнуйся, она поправится. Линн говорит, она прямо боец. Да и ты тоже, сдаётся мне. Однако не сидеть же тебе тут всю ночь. Обещают заморозки, по радио сказали, минус четыре. Ни к чему тебе тут торчать. Ночью-то твою хозяйку точно не выпустят. Думаю, она тут ещё денёк-другой пролежит, не меньше.