Но Бекки всё равно волновалась, поскольку к этому времени уже убедилась, что щедрости у Крейга ни капельки, что мама, похоже, просто слепая, раз не видит, какой он на самом деле, как относится к собакам и как бессердечен к ним самим.
С точки зрения Бекки, которая проводила с грейхаундами так много времени, всё это было вопиющей, возмутительной жестокостью. Каждый раз, когда она видела, как собак волокут прочь на цепи просто потому, что они уже не могут побеждать на бегах, ненависть к Крейгу вспыхивала с новой силой. Крейг никогда не предупреждал её, что собирается отдать какого-то пса, и не говорил, кого следующим увезут в обшарпанном «лендровере», кто следующий исчезнет навсегда. Поэтому ей не удавалось даже попрощаться со своими питомцами как следует. Бекки ужасно боялась, что когда-нибудь увезут и Альфи, потому что он перестанет побеждать, или просто состарится, или повредит себе что-нибудь. Она понимала, что рано или поздно это случится. Вопрос времени. Ясноглазый был, конечно, заметно моложе. И будущего у него оставалось больше, но кончалось собачье будущее всегда одинаково.
Но однажды вечером, когда Бекки с мамой остались наедине, мама сказала ей кое-что, из-за чего Бекки передумала и решила больше не уклоняться от поездок на бега.
– Бекки, у тебя так здорово получается ухаживать за собаками, – сказала мама. – Гораздо лучше, чем у меня. Они лучше тебя знают. И больше любят. Я же видела, как они к тебе относятся. Когда ты рядом, они не бегают, а летают, словно ветер. И чаще побеждают. Точно-точно. К тому же Крейгу было бы приятно, если бы ты стала интересоваться бегами, – добавила она. – И мне будет приятно – приятно, что ты рядом. Составишь мне компанию.
Бекки размышляла об этом довольно долго. В последнее время Крейг всё чаще выставлял на бега Ясноглазого, испытывал его, проверял – и всегда вместе с Альфи. Бекки было больно смотреть вслед фургону, когда их увозили. И она ужасно скучала по ним, пока их не было. Пожалуй, это была для неё главная причина передумать. Она хотела быть с ними как можно больше. А если мама не ошиблась, возможно, Бекки и в самом деле поможет Альфи и другим псам быстрее бегать и дольше побеждать. Для Бекки этого было достаточно. Отныне она всегда ездит на бега. И пусть Крейг делает что хочет – Бекки будет вести себя так, словно его просто нет.
Поездки на бега были долгими и утомительными, иногда приходилось кататься даже в Лондон или в Уолтемстоу на особенно большие соревнования, а Крейг по дороге вёл себя как обычно, то есть хамил и придирался. Но маме и правда было веселее, когда Бекки рядом, и к тому же Бекки почти всегда удавалось держаться от Крейга на почтительном расстоянии. Она садилась в заднюю часть фургона, к собакам, радуясь, что можно побыть с ними. Особенно она ждала вечеров, когда выступали Альфи с Ясноглазым: Крейг выставлял их вместе. Он тренировал их каждый день на пустоши за домом. Все видели, как старший пёс воодушевляет младшего, каким проворным и сильным становится Ясноглазый, как он старается бежать рядом с Альфи, но никогда не обгоняет его, а преданно мчится с ним плечом к плечу, будто тень.
Раз за разом на бегах по всей стране они приходили первым и вторым, и обычно, хотя и не всегда, Альфи пересекал финишную черту лишь на миг раньше. Череда побед продлилась почти год. Крейг сам не верил своему счастью – такого с ним ещё не бывало: он грёб призовые деньги лопатой, а на полке в доме не хватало места для наград. Да и выигрывал на ставках он немало. Но всё это время на псарне постоянно появлялись новые собаки, а прежних увозили. Не проходило и месяца-другого, чтобы Бекки не видела, как по дороге к ферме дребезжит серый обшарпанный «лендровер». Каждый раз она плакала. Ей оставалось только надеяться, а теперь ещё и молиться, чтобы Альфи с Ясноглазым побеждали вечно и их никогда не увезли.
К этому времени псы стали неразлучны. Если из будки выводили кого-то одного из них, другой устраивал настоящий скандал, а от дикого воя, скулежа и лая теряли голову и все остальные псы. Ростом Ясноглазый уже догнал Альфи, но заматереть ещё не успел. Они были закадычными друзьями, родственными душами – и друг для друга, и для Бекки. Теперь она не уезжала на Рыжем без них. А если Крейг с мамой уходили куда-нибудь на вечер и оставляли её одну, она приводила своих друзей с псарни домой. Она любила, когда они бегали по дому и запрыгивали на диван рядом с ней. Это было грубейшее нарушение правил Крейга, который запрещал приводить собак в дом, но когда Крейга не было, его правила для Бекки ничего не значили.
Она любила такие вечера, когда они сидели втроём перед камином, где полыхал жаркий огонь, и музыка так и гремела. Частенько Бекки разговаривала со своими псами, поверяла им свои самые сокровенные мысли. Как-то раз, когда они с Альфи и Ясноглазым устроились на диване, Бекки вдруг почувствовала, как её захлёстывает давно подавленное горе, и волны печали были такие мощные, что вся эта история хлынула наружу сама собой – о том, что случилось тем ужасным воскресным утром без малого три года назад. Эту тайну она ещё никогда никому не доверяла, даже маме, и мучилась из-за неё дни и ночи напролёт.
– Это я виновата, с какой стороны ни взгляни! – сквозь слёзы рассказывала она псам. – Всё из-за меня! Это я сделала себе накануне вечером вторую чашку горячего шоколада и израсходовала всё молоко. И на завтрак его не осталось. Мама уехала к бабуле, к папиной маме, потому что бабуля плохо себя чувствовала. Она потом умерла – от эмфиземы. Ей было трудно дышать, и она от этого ужасно пугалась. Поэтому по выходным мама иногда ездила побыть с ней. И поэтому мы остались вдвоём с папой, и вот я валяюсь в кровати в своей комнате наверху и изо всех сил стараюсь не проснуться. Папа кричит мне снизу, что молоко кончилось, и просит встать и сбегать в магазин на углу, пока он готовит завтрак. Но я ещё совсем сонная, и вставать мне ужасно не хочется, и я притворяюсь, что сплю и не слышу его.
А потом я слышу, как открывается входная дверь и папа кричит мне снизу – шутя, с ехидцей:
– Ну, тогда я сам схожу, соня ты засоня! А обо мне не беспокойся! Бедный старенький папа с удовольствием выйдет под дождь и промокнет до нитки, потому что его любимая доченька опять вчера извела всё молоко на свой горячий шоколад. А ты валяйся на здоровье! Сейчас вернусь!
И он уходит, а я сворачиваюсь клубочком под одеялом, и мне немножко неловко, что я отправила папу в магазин, но не очень. Сама не замечаю, как засыпаю, и не знаю, сколько я проспала, но тут звонят в дверь. Я спускаюсь вниз, сердитая, потому что решила, что это папа нарочно забыл ключ, чтобы вытащить меня из постели, а там полицейские, двое, мужчина и женщина, и всё смотрят на меня так, будто не знают, что сказать. Потом полицейский спрашивает, дома ли мама, а я говорю, что папа скоро вернётся, ушёл за молоком в магазин. Я вижу, как они переглядываются, а потом полицейский снимает фуражку и спрашивает разрешения войти.
Только теперь я понимаю, что что-то случилось, очень уж многозначительно они переглянулись. Но они не говорят, что именно, чего они хотят, в чём дело. Спрашивают, где мама, мол, им надо поговорить с ней, и я даю им номер её мобильного. Полицейский выходит, я остаюсь с его напарницей, а она натужно улыбается мне и заводит какой-то разговор, но у неё ничего не клеится, ну никак. И вот мы сидим с ней вдвоём, целую вечность, пока полицейский дозванивается и вообще, а папа не идёт и не идёт, и мне непонятно почему, и тут я понимаю, что с ним, наверное, случилось ужасное несчастье, а может быть, с мамой. Я спрашиваю, что случилось, снова и снова, но женщина из полиции молчит как рыба.
Потом прибегает мама, и я вижу, что она плакала, и она уводит меня наверх, мы садимся рядышком на кровать, и она всё мне рассказывает. Грузовик – у него сломались тормоза на вершине горки, и он въехал на тротуар у магазина, как раз когда папа выходил оттуда с молоком. Но папа погиб не из-за грузовика. Он погиб из-за меня, потому что я извела всё молоко на горячий шоколад, а потом валялась в постели, когда папа попросил меня сбегать в магазин.
Пока Бекки говорила, собаки не сводили с неё глаз.
– Я об этом никому не рассказывала, только папе, конечно. Я много раз говорила с ним там, на Хай-Мур, и он меня простил. Говорит, я не виновата, но что ещё он может сказать, сами подумайте. Он ведь не хочет, чтобы я мучилась. Он говорит, что мне надо всё рассказать маме, она не рассердится, а потом жить своей жизнью. Но я не могу это забыть и маме рассказать тоже не могу, потому что знаю, что она меня возненавидит, как я возненавидела себя. И вообще я сомневаюсь, что мама часто вспоминает папу, ведь теперь у неё есть Крейг. Она про папу почти не говорит. Иногда я думаю, что она нарочно старается его забыть. Наверное, иначе ей не примириться с этим мерзким Крейгом. Ей не нравится, когда я даже упоминаю о папе: говорит, это огорчает Крейга.
А я говорю: а мне-то что?
«Нам надо двигаться дальше, – говорит мама, она всегда так говорит. – Что было, то было. Нам нужно оставить это позади. Что толку плакать над пролитым молоком?»
Прямо так и сказала один раз, честно! А я только об этом и думаю – о луже пролитого молока на тротуаре перед магазином. Я её не видела, но всё время думаю об этом, а хотелось бы забыть. Как я хочу рассказать маме всё-всё, вот как вам, но не могу, не могу! И, наверное, никогда не смогу.
Бекки плакала, пока не заснула, и когда мама с Крейгом вернулись, то нашли её спящей на диване, а Альфи и Ясноглазый устроились рядом, положив головы ей на колени.
Крейг не просто был в ярости, его едва удар не хватил.
– Желаешь спать с ними – пожалуйста! – орал он в лицо Бекки. – Сама знаешь, что делать – топай спать на псарню! А в доме не смей, ясно тебе?
Мама защищала Бекки как могла, но от этого стало только хуже.
– Опять ты за своё! – Теперь Крейг напустился на маму. – Вечно становишься на её сторону, всё ей разрешаешь! Вот, смотри, кого ты вырастила! Может, родной отец и разрешал ей дурить и творить что заблагорассудится. Но это мой дом, и правила здесь устанавливаю я! И ей они известны! Собак домой не пускать! Я же не раз и не два говорил, правда? А только мы за дверь – и она тащит их в дом. Причём я уверен, что это не в первый раз! Если она хочет жить здесь – пусть делает, как я велю, вот и всё! Слышишь, Бекки?