В пещере пылал очаг. Одноглазый повесил над огнем девять котлов, в каждый котел положил угощение: мясо черного зубра, огромного, как курган в степи. Когда мясо сварилось, вернулись с охоты другие одноглазые. На их мохнатых плечах висели туши убитых ими туров, зубров, маралов. У этих чудовищ, как и у людей, были луки и колчаны со стрелами. Одноглазые и их гости сели за трапезу. Длилась она девять дней. На десятую ночь старший одноглазый сказал:
— Теперь, людишки, вы убедились в том, что удачливые мы охотники, гостеприимные, приветливые хозяева. Неправильно идет о нас дурная слава. Хорошо мы вас угостили, теперь настала ваша очередь нас угощать.
Сосруко ответил:
— Вы гостеприимны, спору нет, но человеческих обычаев не знаете. Если бы мы принимали вас у себя, то устроили бы в вашу честь пиршество, угостили бы вас как должно. А здесь что зарежем? С нами здесь нет ни быков наших, ни баранов.
— Лошадей своих зарежьте, — предложил глава одноглазых. — Мы любим конину.
— Кони — наши друзья-сподвижники. Не в обычае у людей уничтожать сподвижников. Сами видите — скота у нас нет, здесь мы не можем вас угостить.
— Не беда, — возразил старший одноглазый. — Нет скота, есть люди. Вас мы и съедим. Для начала зарежем самого толстого. — И одноглазый показал поросшей густой шерстью рукой на Толумбака.
Весело мурлыча, будто кот какой, глава одноглазых достал нож из красной меди, длиною в пять вершков, шириною в три вершка. На камень, на котором чудовища свежевали скот, потащили Толумбака. Двое одноглазых связали его руки и ноги веревками, скрученными из шкуры зубра. «До чего толст, до чего жирен!» — радовались чудовища. Сосруко краем глаза поглядывал на несчастного Толумбака: не поддается ли он страху? А тот и в самом деле от страха пожелтел и дрожал, как желтый лист на осеннем ветру. Сосруко сказал ему чуть слышно:
— Успокойся, Толумбак, не дрожи, не бойся.
А Толумбак прошептал:
— Как тут не бояться, когда ты брошен на камень, на котором тебя собираются зарезать, как тут не дрожать, когда сейчас ты будешь съеден!
— Вот и не говори впредь никогда, что ничего и никого не боишься, — тихо поучал Сосруко чинта. — Многое на свете может внушить страх богатырю.
Глава одноглазых, наточив нож, приблизился к жертве, к дрожащему Толумбаку, но Сосруко остановил его:
— Не спешите, почтенные одноглазые. Ножи у вас длинные, котлы у вас отменные, мясо варится у вас быстро, успеете поесть. А у меня к вам слово. Говорят люди, что вы, одноглазые, самые умные из земных существ, самые знающие. Особенно, говорят, вы сильны в счете. Вот и послали нас люди к вам с великой просьбой, чтобы вы, мудрые, рассудили, кто из нас прав, кто ошибается. До сих пор вы нас ни о чем не спрашивали, и мы разговора не затевали: так ведут себя люди в гостях.
Одноглазые заспорили. Одни утверждали, что людей и слушать не надо, а надо покончить с Толумбаком — когда-то еще, мол, выпадет такая редкая удача, причем в тяжкую для одноглазых пору: всего-то горстка их на земле осталась; другие возражали: съедим толстого человечка, а потом и просьбу выслушать можно; третьи, польщенные хвалебными словами Сосруко, требовали: сперва, мол, надо людишкам дать ответ, научить разуму, а потом уже съесть всех, начиная с самого толстого. Съесть людей, а закусить кониной! В конце концов, третьи-то и победили в споре, ибо падки на лесть были одноглазые! Они завалили вход в пещеру абра-камнем, и Сосруко начал:
— Был в нашем селении пастух. Он пас на склонах Эльбруса овец всего селения, а число овец равнялось трем тысячам. В глаз пастуха попала соринка. Вечером пастух пригнал отару в селение, пошел к матери и сказал:
«Мать, в глаз мне попала соринка. Проведи по глазу своим языком — извлечешь соринку».
А мать в ответ:
«Нельзя мне в вечернюю пору касаться твоего глаза: это дурная примета. Лучше сходи к нашей знахарке Аирга́в, она что-нибудь придумает: искусство ее известно всем нартам, она врачует людей от любой болезни».
Пастух пришел к знахарке. Прославленная целительница увидела в его глазу нечто серое. Старуха стала заговаривать больного: «Ху́ти, ху́ти, уалквата́с, пусть в этот час исцелится твой глаз!» Но заговор не помог, соринка оставалась в глазу. Тогда седая Аиргав позвала девяносто девять нартов, и они, кто с лопатой, кто с железным ломом, кто с деревянным, а кто с метлой, вошли в глаз пастуха. Все вместе, немало потрудясь, выгребли, как снег выгребают, соринку и ушли, позабыв на улице одну лопату.
Рано утром какой-то мальчуган, выгоняя телят, наткнулся на лопату, поднял ее и отбросил подальше в сторону, чтобы прохожим не мешала. Прошло много лет, на лопате осела пыль, образовался на ней толстый слой земли, покрытый дерном. Облюбовав это место, поселились там люди. Однажды они заметили, что по утрам их окна и двери смотрят не в ту сторону. Смятение овладело жителями. Решили они выставить дозорных. В одну из ночей дозорные увидели, что некая рыжая лиса грызла на краю селения, на обрыве горы, белый камень. Дозорные метнули стрелы и убили рыжую лису. Жители селения содрали с нее шкуру с одного боку. Хотели содрать и с другого боку, но, как ни старались, не сумели повернуть мертвую лису на другой бок. Так и осталась на лисе половина шкуры. А другую половину жившие на лопате разделили между собою поровну, и каждый мужчина получил по куску меха на папаху и на воротник для шубы.
В один из дней женщина из соседнего селения гнала телят на выпас, крутя на пути веретено, и наткнулась на мертвую лису, с которой снята была половина шкуры. «Очень хотелось бы мне узнать, — подумала женщина, — почему не тронута шкура на другой стороне?» Кончиком веретена она легко перевернула лису на другой бок, сняла оставшуюся половину шкуры и сказала:
«Быть может, хватит меха на тулью для шапки моему озорнику сыну».
Придя домой, женщина принялась квасить и мять шкуру. Окончив свою скорняжную работу, увидела она, что половины лисьей шкуры не хватит на тулью для шапки ее мальчика. С тех пор мы и спорим — кто больше всех: то ли соринка, попавшая в глаз пастуха, то ли сам пастух, то ли рыжая лиса, то ли женщина с веретеном, то ли сын женщины? И почему половины лисьей шкуры хватило на папахи и воротники для мужчин всего селения, но не хватило на тулью одной шапки для одного мальчика? Споры пошли жаркие, перешли в драку, драка — в побоище. В конце концов люди разделились на две враждующие стороны, и началась между нартами война. Старейшины наши, видя, что люди истребляют друг друга, собрались на совет и решили отправить нас как послов к вам, ибо сообразительней вас, одноглазых, нет никого на земле, никто не сильнее вас в счете. Только вы сумеете разрешить наш спор, и тогда между нартами прекратится губительная война.
Сосруко замолк. Чудовища, насупив мохнатые брови, посмотрели друг на друга. Им очень понравилось, что люди наконец-то признали их ум и сметку, их превосходство над собою, но и задача казалась им нелегкой. Головы у них заболели от многословного рассказа Сосруко, все перепуталось — конец и начало. Один одноглазый говорит: «Соринка больше всех!» Другой: «Нет, больше всех лиса!» А третий: «Мальчик — вот кто больше всех!»
Спор ожесточился. Распалясь, одноглазые бросились друг на друга с криками, воплями, с бранью. Пошла потасовка. Когда потасовка перешла в настоящее побоище, когда одноглазые сцепились друг с другом, кто-то из них задел огромный камень, которым они завалили вход в пещеру. Камень выкатился из пещеры. Одноглазые — за ним. Тогда Сосруко освободил от пут связанного Толумбака, воины сели на коней и выехали из пещеры. Одноглазые, охваченные безумным пылом побоища, не замечая всадников, вырвали деревья из земли, стали наносить один другому страшные удары. Опять кто-то из них нечаянно задел ногой камень, камень двинулся на одноглазых, отбросил их к краю пропасти, низверг в бездну всех одноглазых и сам рухнул туда вслед за ними. Но и в пропасти кто-то из одноглазых кричал: «Соринка больше всех!» Одноглазые погибли на дне пропасти, раздавленные сорвавшимся огромным камнем. Земля с облегчением вздохнула: теперь не было на ней ни одного чудовища! Сотворенная из желчи Тха, главы богов, была ныне до конца уничтожена человекоподобная нелюдь, поедавшая людей!
Одиннадцать всадников пустились в обратный путь. Они скакали быстро, но еще быстрее мчалась по земле слава об их подвиге, и чинты выходили им навстречу и благодарили богатырей, навсегда избавивших землю от одноглазых чудовищ. И в нартских селениях, куда Сосруко въехал один, простившись со своими спутниками-кунаками, было ликование, и казалось, что не только люди, но и деревья, и реки, и горы благословляют Рожденного из камня. Лишь пятеро ненавидели по-прежнему Сосруко, ибо чем больше разгоралась на земле слава Сосруко, тем больше они ей завидовали, а известно, что зависть — мать злобы. Имена тех пятерых вам известны: тонкогубый Гиляхсыртан, грузный Пшая, надутый спесью Пануко, кознелюбивый Сырдон и болтун Гутсакья. Они издали увидели возвращающегося домой Сосруко и остановились под скалой, и тень от скалы упала на них. Сырдон сказал:
— Вот он едет, этот безродный! Слава о нем гремит в мире, а наша слава утекает из мира, как вода из дырявого котла. Поверьте мне, великие храбрецы, уничтожит нас проклятый Сосруко! Так не лучше ли нам уничтожить его?
— Обезглавим его мечом, — сказал багровощекий Пануко.
— Нельзя: кровь на мече будет свидетельствовать против нас, когда боги призовут нас на суд, — возразил грузный Пшая. — Ведь небожители на стороне Сосруко.
— Умертвим его стрелой, — предложил Сырдон.
— Нельзя, — опять возразил Пшая. — И кровь на стреле восстанет против нас.
— Отравим его, — уронил ядовитые слова Гиляхсыртан.
Но и с этим не согласился грузный Пшая:
— Видите, могучие храбрецы, пропасть? Через нее проложен узкий мост. Подрубим этот мост и уговорим Сосруко пройти по подрубленному мосту. Худородный непременно свалится в пропасть. Как знать, может, и жить останется, всякое бывает. А погибнет — так сам виноват: зачем согласился по мосту пройти?