Сиднер опять с головой ушел в музыку, и Фанни долго стоит и наблюдает за ним, склоненным над клавишами.
— Ну как, продали что-нибудь? — спросил он, меж тем как в воздухе еще трепетали отзвуки последнего аккорда.
— Нет, зашел кое-кто гардины посмотреть. Из таких, что ходят по магазинам, ничего не покупая.
— С ними тоже приходится быть вежливым. Фантастический рояль! В жизни не играл на таком инструменте. А вы сами играете, тетя Фанни?
— Я не умею.
— Но почему?..
Она отошла к окну, отщипнула листок герани.
— Это все мой муж.
— Муж?
— Ротмистр. У него были свои представления о том, что приличествует положению в обществе. Хотел воспитать меня.
— Я и не знал, что вы были замужем.
— Я сама не знала.
Она села рядом с Сиднером на фортепианную скамью, и такой был меж ними теперь холодок, Сельмины слова лежали меж ними, он не желал закрывать глаза, чтобы не ощутить тяжести ее груди и ямочки на пояснице.
— Я была очень молода, Сиднер. Совсем девочка. Он был много старше. Не хочется мне об этом говорить.
— Да я вас и не заставляю.
— Вот и хорошо. Тебе многого не понять.
— Все я понимаю. — Он почти выкрикнул эти слова. Внезапно. Будто имел на нее права. Внезапно. Будто был частью этой гостиной с ее плюшевыми портьерами, зелеными креслами, стенными лампами над картинами, роялем. — Я не ребенок.
Он снова переступил порог музыки, с вызовом посмотрел на нее, удаляясь в чистые, тихие просторы. Играл сонату Бетховена, медленную часть, а когда повернул голову к ней, увидел ее глазами музыки, только музыки. Здесь все горизонты были далеко-далеко, человеческое в нем и в ней — словно крапинки на далекой льдине. Он бродил в собственном времени музыки, тихонько покачивал головой, вслушивался туда, где не было ни ее, ни этого места и часа, а за окном густели сумерки, и Фанни, покорная законам музыки, зачарованно притихла, пока он играл, лишь теребила бахромку наброшенной на плечи зеленой шали.
— О-о, — вздохнула она, когда он доиграл до конца, но не смотрела на него, устремив взгляд себе на колени. — Если хочешь, приходи сюда в любое время и играй. В любое время.
— Спасибо, тетя Фанни, — сказал он, встал и вышел сквозь тяжелые запахи портьер.
— Верно, — сказала однажды Царица Соусов в гостиничной кухне, когда он помогал ей готовить бутерброды к свадебному банкету. — Ротмистр Удде, он вообще-то был учитель верховой езды. Вроде как. На тридцать лет старше Фанни. Когда они сюда приехали, она совсем молоденькая была. Он купил дом и магазин, а сам перешел через дорогу в гостиницу и по большому счету так там и остался до конца своих дней. Приходил к обеду и сидел, пока его не выносили. От пьянства и ревматизма он в конце концов уж и полсотни метров до дома одолеть не мог. Но посреди улицы был зеленый газончик, там даже несколько кустиков таволги росло. На этом газончике он поставил себе кресло. Сидел там и спал или рассказывал байки про Евле и про Стокгольм, пока однажды ночью не замерз до смерти. После него, кроме пачки счетов, только и осталось, что кроссворд с одним-единственным вписанным словом. Я сама видела, — сказала Царица Соусов, — помогала занести его в дом. ГНЕВ, пять букв. Это он отгадал. ЗЛОБА, такая вот была отгадка.
Чего удивляться-то, что Фанни маленько странная.
Однажды августовским днем Фанни спросила, не хочет ли Сиднер съездить вместе с нею на автомобиле в Стрёмстад.
Свен Гедин выступит с лекцией, а собранные деньги пойдут на снаряжение новой экспедиции. Экспедиция эта отправится в еще не изученные районы Восточного Тибета и Китая. Правительство, конечно, выделило некоторую сумму, однако ж дополнительная пропаганда и взносы общественности обеспечат экспедиции желанную финансовую поддержку. Это будет последняя большая исследовательская экспедиция. Затем человечеству придется выйти в космическое пространство или в глубины Земли — нового больше нигде не найти. Скоро в географии не останется белых пятен, все без остатка будет нанесено на карты. Свен Гедин — отважный путешественник и исследователь. В пустыне Гоби он пил кровь ягнят и верблюжью мочу. Спутники его умерли, но это печалило его меньше, чем гибель животных, приносимых в жертву, так сказать, ради людей. Тень Гедина простиралась далеко. Несколькими годами раньше в Сунне, в Вермланде, двое юнцов, по имени Сиднер и Сплендид, за неимением верблюдов и ягнят пили петушиную кровь. А пустыню им заменяли задворки каменотесной мастерской Слейпнера и Турина. Спрятавшись в жгучей крапиве и ольховых кустах, оба плевались и сыпали проклятиями.
Свен Гедин избрал себе жизненную стезю в тот ветреный день 1880 года, когда Норденшёльд[44] вернулся на «Веге» в Стокгольм. Тогда он, мальчик, вместе с родителями стоял высоко на Фьелльгатан и смотрел, как падают в воду и гаснут ракеты фейерверка.
Может, и Сиднер примет главное свое решение, если услышит в Стрёмстаде Свена Гедина?
— Хотя, возможно, ты уже слишком взрослый, Сиднер. Ходишь в шляпе и вроде как управляешь магазином. — Она смерила его взглядом с головы до ног. — Ты такой большой, элегантный.
Ему было семнадцать, и он постарался стряхнуть ее взгляд.
— Сперва мне надо поговорить с отцом, верно?
— Попроси его зайти сюда.
— Ему, сказать по правде, нечего надеть. — Арон смотрел в пространство, поверх рулонов тканей и выкроек.
— Это я улажу. Вы знаете, господин Нурденссон, так тоскливо, когда своих детей не имеешь, а нужна помощь с автомобилем и прочими вещами.
— Сиднер не разбирается в автомобилях.
— Ну как же, папа. Мы со Сплендидом…
— Для вашего сына это будет великая минута. Необходимо дорожить детской любознательностью, развивать ее, пока не поздно. Сиднер, ты не заваришь своему отцу чашечку чая?
Арон вздрогнул. Неужто мальчик успел этак здесь освоиться? Он поблагодарил и отказался от чая. Все эти ткани словно бы норовили затереть его, от тяжелого запаха духов было нечем дышать. А, собственно, зачем он ломает себе голову? Сиднер сам себе хозяин. У Арона своих дел хватает. Это ему скоро понадобится совет сына. Ведь река грез по-прежнему увлекала Арона прочь. И его нужно было удерживать.
— Ну что ж, тогда, стало быть…
Фанни была владелицей темно-зеленого «вольво».
Откидной верх опустили, на блестящем радиаторе реяли флажки. Сиднер сидел рядом с нею, гордый, ведь она имела водительские права и на «вольво», и на «форд». Ясное небо дышало щедрыми ароматами бабьего лета. Руки Фанни красиво лежали на руле, на шее сверкали драгоценности, в уши были продеты тяжелые серьги с красными камнями. Через несколько часов они остановились у постоялого двора.
— Закажи все, что хочешь.
Сиднер вполне разбирался в кулинарных изысках. По правде говоря, консервированная лососина, жюльены и мороженое изрядно ему надоели, потому что он частенько ел в гостиничной кухне. И тонкости манер он тоже был не чужд. Царица Соусов научила: иной раз он разыгрывал перед нею короткие сценки, изображая приход в ресторан какого-нибудь посетителя. Самым популярным вариантом было явление Бьёрка, которого он копировал превосходно, недаром ведь Царица Соусов так громко его нахваливала. Он шумно потирал руки, слегка покачивался, отвешивал направо и налево глубокие поклоны, заглядывал на кухню: «Ну, курочки мои, чем нынче кормят?»
Сиднер тщательно изучил меню.
— Форель в кляре и минеральная вода.
— Ты держишься как настоящий светский человек.
— Очень мило с вашей стороны, тетя Фанни, пригласить меня в эту поездку.
Она подцепила вилкой кусочек индюшачьей грудки, положила в рот. Потом перегнулась через стол и пальчиком потрепала Сиднера по щеке.
— Когда ты говоришь «тетя», я кажусь себе ужасно старой. Меня зовут просто Фанни.
— Спасибо. — Он покраснел.
— Или, по-твоему, это… неловко?
Не сделай она паузы, он бы, наверно, не засомневался.
— Я… не знаю пока. Все наладится.
Но вслед за тем он умолк. Он ведь вообще большей частью молчал. Видел себя ведущим речь, а не рассуждающим, как Сплендид. Фразы у него были четкие, правильные, он не владел теми словечками, что градом сыпались с губ Сплендида. Как управляющий магазином, он поневоле заговорил, короткими фразами. Спасибо, спасибо, пожалуйста, приходите еще. Тело его было под стать речи: ни ненужных жестов, ни неопределенных кивков головой или взмахов руками. Он завидовал Сплендидовой манере рассуждать, тот был как будто ближе к вещам. Слова ощупью мельтешили вокруг, принюхивались, отступали, ошибались, начинали сначала. Собственные же его фразы стояли высказанные, предельно четкие, их не сделаешь неуслышанными.
У него страшно закружилась голова, ведь в эту самую минуту он кое-что утрачивал. Внезапно ему уяснилось, что он становится взрослым.
— Ну вот, я все для нас устроила. Ты вдруг очень отдалился, Сиднер.
— Я думал о Сплендиде. Ведь это он обратил мое внимание… на тебя. Он больше стоит такой поездки. Он бедный, отец у него больной.
— Сплендид мне ужасно нравится, если хочешь знать. — И с внезапной горячностью: — Ты ведь не думаешь, что я заставила тебя поехать со мной?
Сиднер проглотил кусочек рыбы и уставился в тарелку.
— Нет-нет. Но он так… хорошо ко мне относился. С самого первого дня нашего знакомства. А я ничего не мог дать ему взамен.
Неправильные слова. «Относился». Будто настало время для прощального подарка.
— Вы конечно же прекрасно относились друг к другу.
— Не надо мне было ехать, — пробормотал он. А она взяла его руку, прямо через тарелки.
— Быть со мной совершенно неопасно. Совершенно.
Когда они добрались до Стрёмстада, в гостинице Сиднер держался в стороне, и ключи от номера взяла Фанни. На стеклянных дверях висела афиша. Доклад состоится в 19.00 в городском парке. Засим желающие могут отужинать вместе с д-ром Гедином, причем все сборы целиком и полностью пойдут на финансирование экспедиции.