– Я куплю пару с тем, чтобы ты сам их и съел.
– Нет, не надо, я не нищий. Я только торгую… Да купите! Может, знакомому мальчику отдадите.
– Эх-ма, уговорил! Ну, давай на керенку, что ли.
Володькина мать пришла со своей белошвейной работы поздно вечером…
На столе, за которым, положив голову на руки, сладко спал Володька, стояла крохотная ёлочка, украшенная парой яблок, одной свечечкой и тремя-четырьмя картонажами, и всё это имело прежалкий вид. У основания ёлки были разложены подарки: чтобы не было сомнения, что кому предназначено, около цветных карандашей была положена бумажка с корявой надписью: «Дли Валоди».
А около пары тёплых перчаток другая бумажка с ещё более корявым предназначением: «Дли мами»…
Крепко спал продувной мальчишка, и неизвестно где, в каких сферах, витала его хитрая купеческая душонка…
Г. Т. Северцов-Полилов. В Рождественскую ночьСон цветочницы
Долго сидела Мариулла в мастерской в Рождественский сочельник. Необходимо было окончить громадную гирлянду цветов для одной богатой дамы, непременно желавшей убрать ею завтра своё праздничное платье. Мастерицы и девочки, под руководством Мариуллы, свивали, клеили, гофрили искусственные цветы, и заказанная гирлянда быстро росла. Часам к двенадцати она была готова, тщательно осмотрена самою цветочницею и уложена в картонку, Мариулла взяла её с собою, чтобы утром отнести заказчице. Всех учениц на Рождество хозяйка распустила по домам.
Чудной ночью вышли мастерицы из душной мастерской на улицу; лёгкие снежинки падали на землю, блистая при свете газа. Несмотря на то что становилось поздно, на улице было оживлённо – народ гулял толпами. Выяснившиеся звёздочки ярко горели на тёмном небе. Мариулла, в лёгкой кофточке, бойко бежала домой, передёргивая плечами от лёгкого мороза. Но вот она и дома. Быстро взбежав в пятый этаж, где помещалась её комнатка, она бережно поставила картонку на стол и, раздевшись, стала приводить свою каморку в праздничный вид. Не первый год приходилось ей проводить Рождество вдали от родины… Приехала она в Петербург три года тому назад, из южной Франции, по приглашению её теперешней хозяйки, для заведывания большою мастерской искусственных цветов: хозяйка сама ничего в этом деле не понимала. Заработком своим Мариулла была довольна: ей хватало и на себя, да и на старушку-мать, которой она могла помогать кое-чем. И всё-таки ей припоминалась теперь её далекая родина, оставшиеся там мать и сестры, красивый кузен Жюстэн, кончающий военную службу, чудный климат, тёплое, приветливое солнышко юга, – и она невольно сравнивала с ним сырую осень и холодную зиму Петербурга.
Немного погодя она легла в постель и заснула, думая о далёких милых.
Вдруг её точно кто толкнул; она открыла глаза и увидела себя в другой обстановке. Комнаты больше не было; Мариулла лежала на траве, среди прелестного сада. Луна мягко светила, обливая своим серебристым блеском клумбы с цветами, широкие дорожки, усыпанные красным песком, и мелодично журчащие фонтаны. Воздух был напоен благоуханиями цветов; тёплая, роскошная южная ночь царила вокруг неё. Она узнала свою родину, свой чудный Прованс.
Сначала её поразило столь быстрое переселение сюда с берегов Невы, но потом ей вдруг почему-то стало это приятно.
В саду, кроме неё, никого не было. Она лежала молча, кругом стояла величественная тишина.
Вдруг на небе появилась необыкновенно яркая звезда, и Мариулле послышалось, что кто-то около самого её уха, голосом, похожим на звуки серебряного колокольчика, произнёс:
– Родился младенец Христос, пора нам справлять эту великую ночь!
Она оглянулась и прислушалась: голос шёл из соседней с нею клумбы. Ей показалось, что это произнесла красавица Бэль-де-Нюи[1].
– Да, пора, – послышались со всех сторон голоса, и цветы из всех клумб спешили на лужайку, где лежала Мариулла.
Они не замечали её, топтали её своими тоненькими ножками-стебельками.
Кого, кого тут только не было!..
Красавец Нарцисс, под руку с белой Лилией, изящно выступал вперёд; скромная Резеда протягивала, здороваясь, свои лепестки; Левкои весело болтали с ярко-красными Настурциями; пятилистная Кадеция хвастала шелковистостью своих лепестков, слушая комплименты от Душистого Горошка; розовый Портулак шептал что-то на ухо Гвоздике.
Все были веселы, довольны, все хотели веселиться в эту радостную для всего живущего на земле и небе ночь.
– Написали ли вы гимн в честь Младенца Христа? – обратилась Бэль-де-Нюи к Колокольчику. – Я надеюсь, что мне вы уделили в нём место? – кокетливо на него посматривая, продолжала она.
– Разумеется, кто же, кроме вас, может исполнять его! – галантно отвечал Колокольчик.
– А меня, надеюсь, тоже не забыли? – прохрипел готовый лопнуть от чрезмерной полноты Пион. – Я думаю, что мой бас вам может пригодиться.
– Высокому сопрано и тенору вы написали в гимне партию? – допытывалась голубенькая Незабудка, проталкиваясь вместе с Ландышем к композитору.
– А мне дадите партию? А мне? А мне? – слышались голоса из толпы цветов.
– Фу! Какой невежа этот Колокольчик! Он просто зазнался! Не может даже ответить, – прошептала статная Иномея.
– И не говорите! Я его прошу, прошу, а он не обращает на меня никакого внимания, точно я какая-нибудь Фиалка, а не Никтериния, благоухающая только ночью! – гордо произнесла последняя, пахнув своим чудным ароматом.
– Ну и выбрали композитора! – громко сказала длинноногая Тубероза. – Поручили бы составить гимн Тюльпану, вот он бы составил. А то – Колокольчику!.. – И Тубероза фыркнула.
– Однако времени терять нечего! Пора начинать! – скомандовал жёлтый Лакфиоль, игравший роль распорядителя. – Эй, вы! Кто поёт сопрано первое? Становитесь рядом.
Вышли Незабудки, Ромашки, Фиалки и стали рядами.
– Вторые сопрано и альты! – командовал Лакфиоль.
Резеда, Кадеция, Анютины Глазки и Маргаритки пробрались сквозь толпу и стали тут же.
– Тенора! Эй, где вы, тенора? – кричал Лакфиоль, тщетно их отыскивая. – Ну, так я и знал! – воскликнул он, поймав Душистый Горошек, который ухаживал за Бэль-де-Нюи. – Только знают, что куры строить!..
С трудом удалось разыскать теноров и водворить их на место.
Душистый Горошек, Ландыши, Левкои, Лупинус и Портулак, хотя и выражали своё негодование, что их оторвали от их милых спутниц, но всё-таки стали на места.
Нарцисс, исполнявший соло, ни с кем теперь не любезничал: он ожидал Розу – царицу цветов, рассчитывая, в своём самомнении, покорить её сердце.
– Басы! – низким голосом произнёс Лакфиоль. И, неуклюже ступая, потянулись краснорожие Пионы, цветные Георгины, белый Табак. Тюльпан стал тут же.
Тубероза хотела присоединиться к басам, но суровый Лакфиоль отогнал голенастую бесстыдницу прочь, говоря:
– Здесь тебе не место! Ты ведь не бас! У тебя никакого голоса нет; стань там, с прочими, в сторонке и слушай!
Пристыженная Тубероза удалилась.
– Ну, теперь всё готово, я иду докладывать её величеству королеве. Ах, да! Беги скорее, – послал он Василька, – разбуди Бэль-де-Жур[2] и Маки, что они спят! Пусть хотя сегодня, в такую ночь пободрствуют! Ну, живо! А ты, Колокольчик, раздай ноты, приготовьтесь, и как только королева прибудет, так и начинайте! – окончил он, уходя за Розой-королевой.
Немного погодя Роза появилась во всём своём величии. Пышно распустившиеся лепестки свешивались, как мантия, по сторонам; весь костюм её был великолепен; золотая корона сияла при лунном свете на головке красавицы-королевы. Гордо выступая за Лакфиолем, окружённая толпою фрейлин, придворных, состоявших из чайных, белых, ярко-красных, пунцовых и других оттенков Роз, она подошла к трону, нарочно для неё устроенному на плечах могучего Ревеня. Лакфиоль дал знак, и гимн раздался.
Миллионы тоненьких серебристых голосков пели; их нежные голоса летели к небу. Каждое из Божиих творений возносило хвалу Творцу, так дивно их создавшему и одевшему одних в такие роскошные одежды и наделившему других таким чудным запахом.
Месяц всё ниже и ниже опускался, не переставая ярко освещать эту святую ночь. Мариулла чувствовала, что она сама цветок и, вместе с другими, поёт гимн Христу-Младенцу.
Вдруг из месяца вышел сам Младенец-Христос. Он стал спускаться по лунным лучам к возносящим Ему хвалу цветам и…
Мариулла проснулась. Луч северного зимнего солнца бил ей прямо в глаза. Она взглянула на часы: было девять утра.
В дверь кто-то постучался. Она быстро оделась и отворила.
– Госпоже Мариулле Боншанс! – подавая письмо, сказал почтальон. – С праздником, барышня, – прибавил он.
Мариулла дала ему серебряную монету; он ушёл. Она начала читать; письмо было от матери; старушка извещала, что скоро думает приехать навестить дочь. Хорошее расположение духа овладело Мариуллой.
«А цветы-то надобно снести», – припомнилось вдруг девушке, и она ещё раз открыла картонку и посмотрела на все эти фиалки, розы, маки, иномеи, так недавно оживившиеся во время её сна; она вздохнула, уложила опять их в коробку и понесла заказчице, перебирая в уме все подробности своего сновидения.
Н. А. Лухманова. Чудо Рождественской ночи
I
Барон Нико Бругин спускался с лестницы, застегивая последнюю пуговку изящной перчатки и бормоча своими румяными губами припев модной, кафешантанной пошлости, слышанной им на одном великосветском рауте.
Бругин ехал на веселую ёлку и к «милой женщине», которая с такой грацией, с таким изящным цинизмом умела тратить чужие деньги, что он и другие друзья его наперерыв готовы были открыть перед нею свои бумажники, чтобы только видеть, как розовые пальчики вытаскивали оттуда ассигнации, как смеялись при этом влажные пунцовые губки, как, вместо слов благодарности, взмахивала и опускалась тёмная бахрома ресниц, пронося тень над бездонно-чёрными глазами.