[10].
Какая-то глухая, странная злоба поднялась у Бругина на всё и на всех. Подойдя к ёлке, он потушил две-три свечи и вдруг задумался и широко раскрытыми пустыми глазами глядел на зелёные ветви дерева.
Музыка, обрывки французских и русских фраз, топот ног – всё исчезло, забылось, ёлка точно поднялась от земли и перенеслась далеко-далеко. Он увидел себя ребёнком, вспомнил свою мать, вспомнил, как она любила своего Нику. И вдруг ему точно шепнул кто в ухо: «Муся».
Бругин провёл рукою по глазам; в них была какая-то влага. Он вышел в прихожую, оттуда на площадку лестницы и уехал домой.
V
Бругин поднялся по лестнице, отпер, не звоня, карманным ключом входную дверь своей квартиры, прошёл освещённый коридор, взялся за ручку двери кабинета, постоял минуту и, тихо ступая на цыпочках, направился к дальней nursery. За дверью послышался милый, как нежное воркованье, голосок Муси и ласковые тихие ответы бонны.
– Скоро ёлка? – говорит ребёнок.
– Сейчас, деточка, закрой глазки и лежи смирно, пока я не скажу «готово».
– Хорошая будет у нас ёлка?
– Светлая, хорошая, с ангелом наверху.
– С ангелом! – ребёнок тихо засмеялся. – А папа и мама придут на мою ёлку?
– Н-не знаю, Мусик. Папа и мама приедут усталые и… верно, у себя помолятся за свою больную Мусю и благословят её.
«Помолятся», «благословят»… слова эти защекотали горло стоявшего за дверьми барона, и снова на глаза навернулась непрошеная влага.
– А вдруг, Нюта, ты скажешь «готово», я открою глаза, и папа и мама тут?
Девочка снова тихо, радостно засмеялась, но бонна не ответила ничего.
В узенькую щель двери, за которою стоял Бругин, блеснула ниточка красноватого света и, ломаясь, трепеща, легла на линолеум коридора, ещё минута, и ёлка зажжена, он услышал «готово» и, не давая себе отчёта, сделал шаг вперёд. Муся радостно, тихо вскрикнула и протянула к нему худенькие, прозрачные ручки.
Сильное, властное чувство крови впервые заговорило в Бругине. Подойдя к кроватке, он дрожащими руками вынул из пазов крючки, спустил боковую решётку и встал на колени, осторожно, тихо протянул левую руку под подушку, правой обнял исхудалое тельце и прижал к груди свою крошечную Мусю.
– Девочка моя, девочка, крошка, Муся, – шептал он, и крупные слёзы падали из его глаз, и пластрон его рубашки с лёгким «краком» гнулся и ломался, букетик красной гвоздики выскочил из петлицы и по лепесткам рассыпался по полу и одеялу.
Муся, худенькая, хрупкая, как крошечная птичка, выпавшая из гнезда, прижалась к отцовской груди и лепетала что-то непонятное, нераздельное, но что лучше слов передавало восторг, переполнявший её маленькое любящее сердечко.
Бонна Нюта стояла у ёлки и глядела на группу, не замечая, что и у неё, на её добрых карих глазах накипали слёзы и падали на передник.
А крошечная ёлка, поставленная на низенький столик, горела рождественскими огнями, кругом её сидели в креслах и на диванах нарядные куклы и глядели друг на друга эмалевыми блестящими глазками, над ёлкою, подвязанный на резиновых нитях, чуть-чуть колыхался толстый восковой ангел с голубоватыми блестящими крыльями, с золочёной трубой в правой руке, а на самой верхушке ёлки сияла громадная золотобумажная звезда.
Мир невидимой рождественской тайны, мир сказочный, кукольный и мир действительных человеческих страданий слился в одно.
– Оставь меня, папа, оставь! – вдруг прохрипела Муся. – Нюта! Нюта! – И, вся изогнувшись, посинев, Муся, подхваченная умелыми руками бонны, залилась хриплым «лаем» коклюша.
Барон, весь бледный, вытянувшись, стоял у кровати; каждый удар кашля эхом отзывался в его груди.
Впервые он физически почувствовал свою связь с этим ребёнком. Страдающая Муся была часть его самого, его тела, его крови; грудь его дышала часто и глубоко, как бы желая помочь задыхавшейся детской грудке. Он поводил шеей и с усилием глотал слюну, точно его самого душила мокрота, клокотавшая в сдавленном горлышке Муси.
VI
Баронесса вернулась домой в беззаботно-птичьем настроении. Горничная Вера встретила её внизу у лестницы и, взяв из её рук веер и букет, почтительно последовала за нею в прихожую и заперла дверь.
Сбросив на руки подоспевшего лакея соболий плащ, баронесса сделала шаг в коридор и остановилась, подняв с раздражением брови. В первый раз, несмотря на дальнее расстояние, до неё долетел отрывистый, то хриплый, то звонкий, как крик, кашель ребенка.
Зоя Владимировна строго посмотрела на Веру.
– В детской, вероятно, отворена дверь? – И, предупреждая движение горничной, она сама прошла в коридор до его поворота; оттуда до неё ещё яснее долетел коклюшный свист и хрип; дверь в nursery действительно осталась открытой за бароном, и вырывавшийся из неё столп света ложился тёплым пятном на пол коридора и противоположную стену.
Прищурив свои холодные глаза, баронесса, едва сдерживая свой гнев на бонну, двинулась дальше и… остановилась на пороге детской. На руках бонны лежало почти бездыханное тело малютки Муси; у кроватки стоял барон, смятый, растрёпанный, бледный, и самым «мещанским» образом совал себе в рот носовой платок, чтобы удержаться от слёз и рыданий, которые душили его, а на низеньком столе стояла ярко освещённая ёлка, и над нею горела громадная рождественская звезда.
Инстинктивно, испуганная внезапным молчанием ребёнка и слезами барона, Зоя Владимировна подошла к бонне и взглянула на посиневшее, мёртво-бледное лицо ребёнка. Сердце её вдруг сжалось.
– Что с Мусей? Она жива?
– Господь с вами, баронесса, ей лучше; разве такие были прежде приступы, – тихо отвечала ей бонна.
– Дайте мне её, – вдруг прошептала баронесса, протягивая к ней руки.
– Баронесса!
– Говорят вам, дайте!
Бонна осторожно переложила ребёнка на две ручки, охваченные драгоценными браслетами и затянутые в перчатки.
Зоя Владимировна чуть не ахнула: тело ребёнка до того было легко, что переданный ей сверток батиста и кружев показался ей пустым. Мало-помалу измученная грудка ребёнка стала дышать ровнее, смоченные слезами муки длинные золотистые ресницы дрогнули и приподнялись, под ними блеснули, полные ещё влаги, синие глазки, ещё минута, сознание осветило личико Муси, розовость разлилась по нему, разомкнулись бледные губки, и она прошептала: «Мама, точно ангел».
Через полчаса Муся лежала в своей кроватке и снова тихо, весело ворковала, как пригретый солнцем голубёнок. На полу, у кроватки, утопая вся в блестящих белых волнах газа и кружев, сидела баронесса, локончики на её лбу распустились и некрасивыми прядями лежали во все стороны.
Брильянтовый полумесяц, подмигивая своими огнями, нырнул за прозрачные облака спутанных волос. Белая страусовая эгретка[11], как «отданное» знамя, трепалась у самого уха. Лицо баронессы без пудры раскраснелось, взгляд серых светлых глаз потеплел, и она «мещански» звонко смеялась, глядя на мужа, у которого вся грудь рубашки представляла собой одни ухабы и рытвины, усы, забывшие всякую дисциплину щипцов и фиксатуара, держали себя «вольно»: один – наверх, другой – вниз. Покрасневшие от слёз глаза барона весело щурились, в то время как он с самым серьёзным видом нажимал пуговку у большого картонного льва, который ревел и встряхивал гривой.
VII
Одна за другою догорают рождественские свечи на Мусиной ёлке. Звезда таинственно мерцает на верхушке дерева. Утомлённый счастьем ребёнок засыпает тихо, с улыбкой, не успевшей сбежать с бледных губок. Барон Нико Бругин и баронесса Зоя Владимировна сидят ещё на полу, не смея встать из страха потревожить первый лёгкий сон ребёнка. Они глядят друг на друга, и при трепетном свете рождественских огней впервые видят себя людьми, без прикрас, без обмана изящного костюма, без лжи, условных поз и улыбок. Они простые муж и жена, они жалкие отец и мать, так как ни титул их, ни богатство не могут избавить их ребёнка от страдания и смерти. Восковой толстый херувим с голубоватыми крыльями и с золочёной трубой в правой руке, не перестающий колыхаться на резиновых нитях, теряет в их глазах, очищенных слезами страдания, свой сентиментально-комический вид и напоминает им тех ангелов, которые на день Рождества Христова возвестили земле «мир и в человецех благоволение». Тихонько, едва дыша, встаёт с пола баронесса, встаёт и барон, оба на цыпочках идут к двери, на пороге обёртываясь ещё раз, чтобы взглянуть на тихо спящую малютку. Инстинктивно, как бы ища опоры, баронесса протягивает руку мужу, барон обнимает её, прижимает её к своей груди, и оба, глядя на воскового херувима, шепчут: «Бог милостив – Муся поправится».
Нюта со своей доброй улыбкой прибирает тихонько nursery. Маленькой щёткой она подметает с пола осыпавшиеся иглы ёлки, разноцветные бумажки от «щелкушек» и с ними в одну кучу попадает и выпавший из перчатки баронессы адрес манежа: «Совместный курс езды на велосипедах для дам и мужчин».
Муся спит, и в окно с неба, как символ примирения и прощения, смотрит яркая рождественская звезда.
С. М. Макарова. Рождественский фонарь
– Ну что? Всё есть? – спрашивает паренёк, выбегая на улицу и останавливаясь перед весёлой толпой мальчиков.
– Всё, как есть всё, – отвечает торжественно один из них, – только свечей мало, кабы ещё парочку добыть, так большущую вещь смастерили бы.
– Нате, вот целёшеньких две притащил, – перебивает его радостно пришедший, подавая две сальные свечки. – У тятьки выпросил. Уж и ругал-то он меня, за волосы оттаскать обещался, а всё ж дал! Да вот ещё красной бумаги лист выпросил, как жар горит, ажно больно глазам глядеть.
– Молодец Филька! – закричали пареньки.
– Куда ж мы? – спрашивает весь сияющий Филька.
– Да к Стёпке, у него в доме никого, одна бабушка с малыми возится.