– О, об этом я давно думал, – глубоко вздохнув, проговорил Ваня. – Я носился с этой мыслью целый год. Видя перед собой постоянно, как вы перебиваетесь изо дня в день, я стал искать, кроме уроков, ещё другой какой-нибудь работы. Мой знакомый, губернский архитектор, дал мне чертить планы.
– Это, должно быть, те, которые видела Соня и назвала картинами? – живо спросила Анна Николаевна.
– Те самые, – ответил Ваня. – Я в продолжение трёх месяцев почти не спал над ними. Мне хотелось заработать на ёлку детям. Я хотел помочь вам… А сегодня, – уже торопливо продолжал он, точно боясь, что не успеет всего высказать, – сегодня, когда я увидел слёзы Милочки, я не выдержал, пошёл к архитектору и взял вперёд у него денег на платья и на шитьё их. Я потом всё-всё отработаю, – краснея от волнения и радости, говорил юноша.
– Но, Ваня, ведь тебе эта работа не по силам, – вырвалось у Анны Николаевны. – Это ты уж слишком. Я не могу тебе этого позволить. Не могу… Я…
– Ничего, ничего, мамаша, – живо прервал её Ваня. – Обо мне не беспокойтесь, я сильный, могу много работать, я ведь в папу… Вот только бы вам с детьми перебиться, пока я буду в технологическом институте, а потом… потом мы заживем так же, как при папе, – докончил он уже весело и весело-самоуверенно тряхнул густыми волосами. – Правда, Милочка?.. – и, не дожидаясь ответа, вскочил со стула и подбежал к своей младшей сестренке.
Через минуту Соня, захлёбываясь от хохота, сидела на плечах у Вани, который бегал вокруг ёлки, догоняя Митю, и ржал по-лошадиному, изображая коня. «Весь в отца!» – подумала Анна Николаевна, глядя на возбуждённое и озарённое беспредельной радостью лицо пасынка. В весёлом шуме, наполнявшем комнату, ей мысленно слышится самоуверенный голос Вани, повторяющий: «Я сильный, могу много работать, я – в папу!»
Тихое радостное чувство овладело ею. От недавнего раздражения и недовольства жизнью не оставалось и следа. Угнетавшая её тоска, трепет перед неизвестным будущим своих детей исчезли, словно туман при восходе солнца. Она видит впереди мощную фигуру пасынка, смело вступившего на дорогу своего отца, она видит протянутую ей сильную руку, и снова звучат его слова: «Я сильный, я – в папу!»
И. А. Бунин. ВолхвыИз «Провансальских пересказов»
«Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с востока и говорят: где родившийся Царь Иудейский? ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему…»[12].
Старый провансальский поэт рассказывает, как они детьми встречали волхвов на зимней пустынной Арльской дороге.
Он рассказывает приблизительно так:
– Дети, – говорили нам матери в канун праздника волхвов, – если вы хотите видеть их шествие к Младенцу Иисусу, идите скорей им навстречу: уже вечереет. И несите им какие-нибудь дары…
И вот мы бежим, бежим по большой дороге на Арль.
– Дети, куда это вы так спешите?
– Навстречу волхвам!
Мы бежим в наших провансальских колпачках, в маленьких деревянных сабо, с бьющимся от радости сердцем, жадно глядя в даль, в нашем воображении уже полную дивных видений, прижимая к груди наши дары: лепёшки (для самих волхвов), сушёные фиги (для их слуг и рабов), пучки сена (для их верблюдов)… Свищет ветер, холодно. Зимнее солнце склоняется к Роне. Ручьи подёрнуты ледяной коркой, трава по их берегам помёрзла. Краснеют безлиственные ветки ив, по ним зябко прыгают красношейки… И ни души кругом – разве какая-нибудь бедная вдова с вязанкой сухого хвороста на голове или старик в лохмотьях, который шарит под колючим кустом: не попадется ли улитка?
– Куда это вы, дети, так поздно?
– Навстречу волхвам!
И опять вперёд, ещё резвей и веселей, вприпрыжку, бегом – по бесконечно белеющей дороге, выметенной зимним ветром. Крик, песенки, смех, головки назад – совсем молодые петушки…
А день уже на исходе. Колоколенка Майана давно скрылась за чёрными остриями кипарисов, кругом только голая, пустая равнина. Мы зорко рыщем по ней глазами: ничего, кроме игольчатых клубков перекати-поля, что мчит, крутит ветер по жнивью!
Впрочем, порой встречался какой-нибудь запоздалый пастух, который, завернувшись в свой истрёпанный плащ, гнал домой свою отару.
– Дети, куда это вы в такую пору?
– Навстречу волхвам… Не можете ли сказать, они ещё далеко?
– Навстречу волхвам? Ах да, правда-правда, нынче ведь канун их праздника… Они уже близко, вы их вот-вот встретите…
И опять вперёд!
Но вот и совсем вечер. Солнце, преследуемое зимними облаками, спускается всё ниже и ниже. Мы смолкаем, нам уже немножко жутко. Ветер ещё резче дует навстречу, мы бежим уже не так резво… И вдруг:
– Вот они!
Из груди у нас всегда вырывался в этот миг безумно радостный крик – и дивное, царственное великолепие ослепляло наши глаза: блеском, торжеством роскошнейших красок вдруг загорался запад. Там полосами пылал пурпур, золотом и рубином горел солнечный венец, раскидавший в зенит неба свои длинные зубцы-лучи…
– Волхвы! Волхвы! Видите венец, корону? Вон мантии, знамена! Вон кони и верблюды!
И мы замирали в изумленье, в восторге. Но не проходило и минуты, как всё это великолепие, вся эта слава и роскошь гасли, исчезали, и мы снова, в большом разочаровании, оказывались одни, в сумерках, в поле.
– Где же они, где?
– Прошли за горами!
Стонала совка. Нас охватывал страх. Мы со страхом спешили назад, домой…
– Ну, что же, видели волхвов? – спрашивали нас дома.
– Нет… Они прошли далеко, за горами.
– А вы шли по какой дороге?
– По дороге в Арлатан.
– Ах, дурачки, дурачки! Там волхвов никогда не встретишь, нужно было идти по старой римской дороге… А если бы вы знали, что это за красота, когда они входят в Майан! Трубы, барабаны, слуги, рабы, верблюды… Теперь они уже в церкви, в вертепе, поклоняются Младенцу Иисусу. После ужина бегите скорей в церковь…
И мы наспех ужинали, бежали в церковь. Церковь была уже полна, блистала огнями алтаря, звездой, сиявшей над ним, и ярко озарённым вертепом, где волхвы в своих разноцветных мантиях – красной, синей и жёлтой – уже поклонялись Младенцу Иисусу, полагали перед Ним свои дары: Гаспар – злато, Мельхиор – ладан, Валтасар – смирну… И, как только мы входили, пробирались вперёд между женских юбок, орган, сопровождаемый пением всех молящихся, медленно зачинал, а потом широко и грозно раскатывал свои мощные звуки величавый рождественский гимн:
Нынче, в утренний час,
Встретил я на большой дороге
Караван трёх великих волхвов…
И. Потапенко. Бурная ночьРождественский рассказ
Осень затянулась до того, что счастливые жители юга отчаялись когда-нибудь увидеть снег – не тот лапчатый сероватый снег, что падал уже несколько раз лишь для того, чтобы в тот же миг растаять и образовать чёрную жидкую грязь, а снег настоящий, белый, как молоко, густым слоем серебрящий всю окрестность, – снег, позволяющий выпрячь лошадей из телег, бричек и двухколёсных «бед» и запрячь их в полозья и сани и ехать на ту сторону Днепра, жать и возить в дома камыш, заменяющий степному жителю дрова, – снег, хрустящий под ногами, как косточки молодого жареного цыплёнка на зубах.
Да и Днепр… Далеко уедешь по нём на санях, когда он ещё и не замерзал. Ранними утрами у берегов его появлялась тонкая ледяная плёнка, да и та к полудню тотчас же растает под лучами солнца.
Каждый день мимо села, меж раскиданных там и сям островков, на которых жили рыбаки, проходили большие пароходы от моря вверх и сверху к морю, останавливавшиеся около городов и больших местечек.
А на дворе уже стоял декабрь, да ещё поздний. Вот уже минул и Филиппов пост и наступил канун Рождества.
– Ну и праздник же будет, – говорили, с сокрушением покачивая головами, обыватели приднепровского села Бубыри, – некуда и на Иордань выйти! Какой же это праздник?
– А ты погоди роптать на Бога, – возражали люди, умудрённые опытом, – Бог, Он знает, когда что надобно послать человеку. Может, под Иордань такой мороз затрещит, что тебе трёх кожухов мало покажется.
Но пока это были одни только предсказания, которые к тому же делались не пророками, а обыкновенными жителями села Бубыри.
И как раз в это время на самом большом из островков, лежавших против Бубырей, ближе к другому берегу Днепра, произошло событие, хотя по существу своему и весьма обыкновенное, но, по обстоятельствам, призванное сыграть важную роль в жизни приднепровского села.
Случилось это накануне Рождества. С острова приплыл на узеньком каюке сам Охрим, старый родоначальник нескольких поколений рыбаков, застроивших и оплетших своими рыболовными сетями весь остров.
Лет пятьдесят тому назад он, ещё молодым человеком, поселился там с женой, когда остров был необитаем, занялся рыбачеством и наплодил целое племя. Лет ему было теперь десятков восемь, а может, и девять, – ни он, ни кто другой достоверно этого не знал.
Крепкий, плечистый, чуточку согбенный, с лысой головой и с густо обросшим какими-то серыми волосами лицом, он не казался ни слабым, ни дряхлым, спина его ещё отлично тянула лямку, когда из воды вытаскивали невод с рыбой, а голова выдерживала большие порции водки – продукт, совершенно необходимый в рыбачьем ремесле.
Причалил он свой каюк к берегу, сам поднялся на высокую кручу, в село, да прямо к батюшке, отцу Мелетию, а батюшка как раз в это время возвращался из церкви, отслужив там вечерню.
Ещё и солнце не взошло, а в воздухе было тихо и тепло, и ничто не обещало грядущей перемены.
Батюшка – молодой, осанистый, с красивой светлой бородой, с благолепным лицом, служил в Бубырях лет десять и очень нравился своим прихожанам главным образом за то, что был красивый и представительный. Охрим встретился с ним у ворот церковного дома. Отец Мелетий узнал его, переложил свою толстую палку с серебряным набалдашником из правой руки в левую и дал Охриму благословение.