– Что это ты, Охрим, под праздник приплыл к нам? – спросил его батюшка.
– А так и есть, батюшка, собственно, к вам и приплыл, – ответил Охрим, – до вас нужду имею.
– Вот тебе и раз! Ты что же, помирать решил, так чтобы я хоронить тебя ехал? – пошутил отец Мелетий. – Так уже повремени, Охрим, пока праздники кончатся.
Охрим засмеялся батюшкиной остроте, но возразил:
– Нет, я помирать ещё подожду, само собою ежели Бог не позовёт меня. Да только на что я Ему? У Него этаких грешников и без меня достаточно… А случилось, батюшка, что у сына моего, Терёшки, вчерашнего дня родился сын; выходит – это мне он внук. Так вот этого самого внука окрестить надо будет.
– Да когда же? Ведь праздник. Уже после праздника окрестим, – сказал батюшка.
– Оно-то так… Только очень уж слабое дитя вышло, батюшка, не знаем, выдержит ли… А оно без крещения неспособно выходит, – уж сделайте такую милость… Уж отслужу… Вот ещё и солнце не зашло… У нас в часовне купель завсегда стоит, с весны ещё, когда Федоткину дочку крестили. А я вас мигом на каюке доставлю и на остров, и обратно…
– Гм…
Отец Мелетий не решался. Сегодня попадья его наготовила множество всяких благ земных для вечерней трапезы. Племянник его приехал из семинарии на праздник. Он рассчитывал мирно провести вечер.
Вошли в ворота, а потом в дом. Охрим остался в передней, а батюшка прошёл к матушке такой же упитанной, красивой и благолепной, как и он сам, и сообщил ей о просьбе Охрима. Матушка в первый момент возмутилась.
– Помилуй Бог! Неужто и в канун Рождества тебя не оставят в покое? Подождёт этот младенец, а ежели и помрёт, так грехов у него ведь нет никаких, а стало быть, что с него и взять там, на том свете!
– Так-то оно, так, – возразил батюшка, – да видишь ли ты, у Охрима славная свинья по двору ходит и, сколько мне известно, она недавно опоросилась, и он мне обещал одного поросёнка, а ежели я поеду, то непременно даст пару… Понимаешь?
– Ну, это совсем другое дело… Тогда, конечно, поезжай. Только не засиживайся там, потому что у меня и кутья, и взвар, и пироги, и всё прочее уже готово.
Отец Мелетий надел менее парадную рясу, захватил метрическую книгу, ризу и крест, и вскоре Охрим, сидя на корме каюка и действуя всего только одним веслом, причём он сильно напоминал старика Харона, катил его по тихим, хотя и быстро бегущим, водам Днепра.
На острове всё было готово. Батюшка проследовал прямо в часовню. Пришли кумовья с младенцем и ещё кой-кто из охриминского племени, и начался обряд крещения.
Небольшой островок со всех сторон омывался Днепром, который, наткнувшись в своём быстром течении на это препятствие, делился тут на два рукава, за островком соединявшиеся опять в один.
На нём было около десятка хат, разной давности, а самая старая принадлежала Охриму. Весь песчаный берег был устлан чёрными недавно осмолёнными сетями, которые здесь сушились после вчерашнего лова.
Охримовцы работали сообща, родственной артелью, рыбу продавали в недалеко лежавшем городе и делили между собой барыши. В этом состояло всё их занятие.
На островке около каждой хаты был небольшой садочек с вишнями и грушами и маленький огород с луком, бураками и капустой. Повсюду сильно пахло рыбой, – и от земли, и от воды, и от хат, и от самих рыбаков.
Батюшка начал службу по обычному чину. Дьячка он не взял с собой и довольно просто обходился без него. Старый Охрим, который всегда, с малолетства, имел склонность к церковному пению, сам подпевал ему, где нужно, а уж он хорошо знал, где это нужно, потому что в продолжение многих лет присутствовал при крещении всех своих внучат и правнуков, которые потом становились полноправными гражданами островка.
В первое время ничего особенного не произошло. Только сквозь синие стёкла окон часовни батюшке показалось, что на западе вдруг точно выросло темное облако, которое заслонило собой заходившее солнце; но батюшка не придал этому особого значения и продолжал службу.
Но вот ему пришлось повернуться к кумовьям и стать прямо перед дверью часовни. Он посмотрел в дверь и широко раскрыл глаза. Всё небо было закрыто тучами, да какими! Они мчались по небу, словно их кто гнал кнутом, a издали доносился какой-то странный гул, точно Днепр вдруг повернулся да и понёс свои воды обратно.
– Отрицаешься ли сатаны? – спрашивал батюшка у кумовьёв, и кумовья отрицались.
– И дунь, и плюнь на него, – говорил батюшка, и кумовья исполняли всё, как полагалось, но в то же время у всех были тревожные лица.
– Кажется, буря собирается? – тихонько спросил батюшка у Охрима.
– Нет, Бог даст, пройдёт мимо, – ответил Охрим.
Батюшка продолжал, но в голосе его появились тревожные нотки. Вот уже стали ходит вокруг купели, и батюшка, при помощи Охрима, запел: «Елицы во Христа крестистеся», а голос его, обыкновенно такой звучный, басистый и ровный, задрожал. Теперь уже явственно слышался шум и свист свирепого ветра и зловещий рокот волны.
И вдруг в то самое время, как батюшка взял у кума младенца, чтобы троекратно окунуть его в купель, в часовню ворвался сильный ветер, какая-то баба подбежала к двери и затворила её. Батюшка окунал младенца, младенец орал, а руки отца Мелетия дрожали.
«Как же это я, Господи ты Боже мой, доставлюсь домой?» – думал батюшка с величайшей тревогой и в то же время пел, как полагалось по чину: «Ризу мне подаждь светлу…»
Кончив обряд, батюшка стал снимать ризу, а ветер неистово выл вокруг часовни. Все ушли и младенца унесли, остались только батюшка и Охрим, и оба молчали.
– Что ж мы теперь будем делать, Охрим? – спрашивал батюшка.
А Охрим только крестился.
– Да уж это как Господь Бог укажет, повременим… Авось, и утихомирится… Пожалуйте в горницу, батюшка, закусить…
– Какая же теперь закуска, Охрим? Нынче сочельник, меня попадья ждёт.
– Да это, батюшка, само собою… А пока что пожалуйте закусить…
Они вышли из часовни. Охрим затворил дверь и задвинул тяжёлый засов. На дворе была совершенная тьма. Небо, залитое свинцом, казалось непроницаемым, неистовый ветер дул на них как-то со всех сторон разом, высоко поднимая полы батюшкиной рясы, сдувая на сторону его роскошную бороду, развевая по ветру его длинные шелковистые волосы.
А сверху сыпалось что-то странное, не то холодный дождь, не то снег, не то крупа какая-то. Вдали, там, где бесконечно широкой лентой тянулся Днепр, то там, то здесь, среди глубокого мрака поднимались и мелькали высокие белые гребни, и слышались рёв и стон.
– Вот она, зима-то, когда пришла!.. – сказал Охрим.
– Что ж мы будем делать? – спросил отец Мелетий дрожащим голосом.
– А что Бог даст, батюшка. Пожалуйте, пожалуйте в хату.
Батюшка как-то духовно ослабел и без протеста подчинился приглашению Охрима. В его хате было много народу – и все родня. Бабы возились около стола, на котором были приготовлены пироги и жареная рыба. Все стояли, не решаясь сесть без Охрима и без батюшки.
Отца Мелетия усадили за стол, что-то он пил и что-то ел машинально, благословлял трапезу, но душа его была в величайшем беспокойстве. Знал он дурную привычку старого Днепра. Раскачает он свои глубокие воды и уже будет свирепствовать не одну и не две недели, особенно в такую пору года.
– А поди-ка, погляди, как погода… – не раз говорил батюшка и, кто-нибудь выбегал из горницы и возвращался и говорил:
– Да всё так же: стонет и ревёт.
Вышел наконец и сам батюшка и, со страшным усилием борясь с ветром, приблизился к берегу. По ту сторону уже не видно было огней. Деревня заснула, а может быть, и совсем снесло её с лица земли. Потемнела река и слилась с темнотой ночи – ничего нельзя было разглядеть. Только слышалось клокотанье воды да сыпались на берег брызги от волн, разбивавшихся о камни.
– Эх, Охрим, Охрим, – с упрёком восклицал батюшка. – Что же это ты со мной сделал и зачем это я тебя послушался?..
Охрим стоял, глубоко задумавшись и низко опустив свою старую, видавшую много бурь, голову, и думал о том, что в самом деле он страшно виноват не только перед батюшкой и матушкой, но и перед всей деревней. Да, он виноват, потому что он прожил на острове больше полувека и знал, что такое тихая погода в декабре и сколько на неё можно рассчитывать. Не раз и не десять раз, а может, и не сто, бывало, что застигнет такая буря рыбака среди реки, и один только Бог знает, как он спасает свои кости.
И вот он – старый, умудрённый рыбачьим опытом, под такой великий праздник заманил батюшку на остров, где в зимнюю пору по нескольку недель приходится сидеть без всякого сообщения с тем берегом, да и со всем Господним миром…
И вдруг старый Охрим тряхнул головой.
– Э, что тут! У нас есть руки, а у вас, батюшка, крест. Коли Бог не судил, так и буря не возьмёт. Эй, рыбаки, тащи сюда все каюки, и дубки, и шеланды, какие есть, да собирайтесь все сюда… Посадим мы батюшку в самый большой дубок и окружим его нашими лодками… Нельзя, чтобы в такой великий праздник церковь была без батюшки.
Это было безумное распоряжение, но никто из потомков Охрима не посмел ослушаться. Зашевелился остров. Из разных затонов тащили на верёвках лодки всевозможных форм, большие и малые. Замелькали огни в фонарях. У всех явился какой-то необычайный подъём духа, все чувствовали, что исполняют какой-то важный долг.
Тесно сплотились лодки и составили странную, необыкновенную флотилию, и началась борьба. Днепр не так страшен оказался на середине, как у берегов. Волны ударяли в боковые лодки, но к этому рыбаки были привычны. Тихо двигалась необычайная ночная процессия. Батюшка сидел в большом глубоком дубке, окружённом другими лодками, он держал перед собою крест, и ему было хорошо. Лодки рыбаков защищали его от волн. Все работали вёслами молча, сосредоточенно, ежеминутно крестясь и шепча молитвы.
А старый Охрим сидел на самой передней лодке, держа в руках два фонаря, и оттуда от времени до времени раздавалась его команда: