Д. В. Григорович. Зима
Метель, поднявшаяся в ночь, утихла. Ветер падал с каждой минутой, разбивая хребты сизых туч, заслонявшие небо. Быстро бежавшие тучи открывали то тут, то там мутно-желтоватые пятна. Светлей и светлей становилась окрестность; вдруг ветер дунул сильнее, и, откуда ни возьмись, глянуло солнышко… Мигом всё приняло другой вид. Ослепительной белизной окинулась улица; ещё ярче сверкнули на тёмном небе занесённые снегом избушки с их белыми кровлями и резными подоконниками, увешанными льдяными сосульками, сиявшими, как алмазы. Разом всё оживилось. Заскрипели ворота и прикалитки. На улице показалась баба, закутанная так, что внаружу выглядывали один красный нос да посиневшие от стужи руки, которыми поддерживала она валёк и коромысло. За нею, из разных концов, выползли ребятишки, едва тащившие в мягких сугробах отцовские полушубки; немного погодя, сбились они в кучку; составился кружок; появилось решето, облитое льдом, с привязанною к боку верёвкой; в него уселась девчонка, еле-еле дышавшая из-под взгромождённого на неё кожуха; толпа схватилась за верёвку, раздался крик, и вот уже понеслась она, только снег столбом да ветер с морозом навстречу.
Почти в то же время, на другом конце деревни, остановились широкие пошевни, запряжённые вороной кудластой клячей, подле которой бежал долговязый жеребёнок. Из саней вылез Демьян. Прежде всего он отряхнул кожух и шапку, провёл варежками по напудренной инеем бороде и наконец принялся отворять околицу. Затем он взял лошадь под уздцы и пошёл шагом по улице.
– Ну, должно быть, в городе-то мятелица была не гораздо пуще здешней, – ишь какие намела сугробы! – произнёс Демьян, останавливаясь в недоумении перед своими воротами.
Он отгреб кой-как снег, въехал на двор, вынул из пошевней кусок мёрзлой говядины, потом узелок, завязанный в клетчатый платок, и, не распрягая лошади, вступил в сени.
Тут мужик принялся шарить по всем углам, отыскал плетушку, куда сажают кур на яйца, сунул в неё украдкою узелок и повернулся к двери, обрамлённой седой бахромой мёрзлого пара.
Дверь скрипнула, и Демьян, похлопывая лаптями и рукавицами, весело вошёл в избу.
– Здравствуй, родной, что так поздно? – вымолвила старуха, выглядывая сначала из-за печурки и тут же выбегая к нему навстречу.
– Здорово, хозяйка! – произнёс Демьян, отряхиваясь с головы до ног. – Спрашиваешь: поздно зачем?.. А выехал я из города чем свет, да така-то мятель, вьюга поднялась, ни зги не видно; со мной, как назло, ввязался жеребёнок; что станешь делать!.. Вернулся назад, обождал, ну да теперь недосуг мне с тобой калякать. На, возьми, – присовокупил он, подавая ей говядину. – Подкинь её в щи, да ступай скорей ко мне.
– Ах ты, Господи! Намедни барана зарезали, а он вишь чего… говядину покупать задумал! Аль денег тебе девать некуда, куры у те их не клюют, что ли? – заворчала старуха.
– Ну вот, лиха беда! Щи послаще зато будут! – возразил, смеясь, Демьян.
Заметно было по всему, что он находился в отличном расположении духа.
– Ну а молодые-то наши где? – спросил мужик, озираясь на стороны.
– Вестимо, не сидеть им без дела, – ворчала жена, роясь подле горшков. – На гумно пошли – молотят…
– Ладно, ладно, ступай сюда, – продолжал муж, торопливо сбрасывая с себя верхнюю одежду и развешивая её на стан, занимавший чуть не половину избы.
Он подошёл к столу, вынул из-за пазухи длинный кожаный кошель и бережно высыпал на скатерть казну свою, состоящую из замасленной, истасканной пятидесятирублёвой ассигнации и нескольких просверлённых, истёртых гривенников и пятиалтынных, между которыми виднелся орех-двойчатка, положенный туда, вероятно, для счастья и прибыли.
– На-ка, возьми её, хозяйка, да подшей хорошенько тряпицей, – сказал он, подавая жене ассигнацию. – Это, чего доброго, и в конторе её не примут, ишь какая истрёпанная, опять в город придётся ехать, здесь не разменяешь, садись скорей.
В то время как старушка примостилась к окну с иголкою и тряпьём, Демьян натянул на плечи полушубок, подпоясался новым кушаком и снял с шестка новую шапку, подаренную ему молодою.
– Готово?.. Давай! Время идти… Да вот что: неравно запоздаю там, вели Петрухе, как вернётся, убрать лошадь; она стоит, сердечная, нераспряжённая, – сказал Демьян, торопливо завертывая ассигнацию и направляясь к двери.
Он вышел на улицу и побрел частым шагом в контору.
В конторе пробыл он ещё долее, чем думал, хотя явился ранее многих других. Народу толкалось множество; наступил последний срок взноса оброка; каждому следовало получить расписку; к тому же и год подходил к исходу, – предметов для россказней нашлось множество. Демьян заболтался и кончил тем, что вышел из последних.
Несмотря, однако ж, на то, радость и довольство сияли во всех чертах мужика, когда он вновь очутился на улице.
Трудовой год, слава Господу Богу, минул благополучно; оброк внесён сполна; в домишке осталось ещё рублишков с тридцать про случай; и хлебушко есть, и гречишка есть, и сына-то поженил; хозяйка молодая, сноха, выпалась не вздорная какая, а лихая, работящая бабёнка, да такая смирная, что воду не замутит, – чего же больше и как взаправду не порадоваться?..
Душа Демьяна плавала, словно в масле; подбоченясь, шёл он по улице, не переставая ухмыляться в бороду и посматривая то в ту сторону улицы, то в другую.
И вокруг всё как-то улыбалось ему.
Весело глядела сиявшая на солнце улица; весело улыбались охваченные светом избушки с их резными подоконниками, увешанные ярко горевшими сосульками… Демьяну было так легко, так весело на сердце, что, встретив гурьбу ребятишек с решетом и сидевшею в нём девчонкою, он никак не мог утерпеть: захлопал в ладоши и крикнул, притопывая ногами: «Эх, терех-тех-тех! У-ту-ту, погоняй, не стой!..» В другой раз, уже у самого дома, он ни с того ни с сего снял шапку и гаркнул: «Здорово, сват!» – какому-то мужику, который, по дальности расстояния, конечно, не мог слышать приветствия.
Войдя в сенички, он покосился на плетушку: тут ли она, – и, натопавшись вволю, отворил двери избы.
Запах жирных щей с говядиной порадовал Демьяна немало; да и всё вокруг как-то радовало.
Золотой луч солнца, проникая в окно, играл на полу и, захватив на пути часть стола и лавки, отражался на потемневшей медной ризе старой иконы.
На лавочке, подле окна, сидела Параша, повязанная по-бабьему; против неё торчал кленовый высокий гребень с белым пучком льну, из которого тянула она левою рукою длинную, дрожащую нитку; в другой руке её гудело, подпрыгивая, веретено, которым играл пёстрый котенок; шуму веретена отвечало мерное пощёлкивание челнока-стана, за которым сидел Пётр. Подле него, на полу, два маленькие брата возились шумно с поленом, обращённым, с помощью привязанной к концу мочалки, в борзую лошадь. Из-за перегородки раздавался весёлый треск печки и торопливое беганье старушки-хозяйки, прерываемое то звяканьем кочерги или ухвата, то шипением горшка.
В избе было тепло и даже жарко.
– Э-ге-ге, да они уж дома все!.. Здорово, сношенька, как живёшь-можешь? Здорово, Петруха. Эй, парнишки, что к отцу не идёте? – говорил Демьян, останавливаясь посередь избы и обращая поочередно к каждому смеющееся лицо своё. – А я в городе был… така-то давка на базаре, насилу телушку продал.
Заслыша речь о городе, мальчики бросили полено, подобрались к отцу и начали к нему ластиться.
– Петруха, глядь, глядь, а?! – произнес Демьян лукаво, подмигивая ему на ребят. – Вишь, лакомки какие! Думали, раз привёз гостинца, так и кажинный так будет!.. Ну что, аль не верите?.. Взаправду ничего нынче не привёз.
– Привёз! Привёз! – кричали мальчики, цепляясь ему за полы.
– Ой ли! Слышь, веры ещё неймут, а? Эки прыткие!.. А разве вы мне денег дали? Откуда я их возьму!
Парнишки выпустили из рук полу и тотчас же надули губы.
Демьян покосился на Парашу, которая остановила веретено и глядела, смеясь, на мальчиков, потом покосился на Петра и, как бы ни в чём не бывало, вышел из избы в сени, плотно заперев за собой дверь.
Он вынул из узелка синий набивной платок, спрятал его за пазуху и, закрыв узел, снова вернулся в избу.
– Ну, так уж и быть, подьте сюда, шалыганы! – крикнул Демьян мальчикам, жалобно толковавшим о чём-то за печуркой с матерью. – Стойте! Эк их! Чуть с ног не сбили… погодите… Меньшой садись на край, слыхали это? – продолжал он, раскрывая узелок. – Ну, сношенька наша любезная, – присовокупил мужик, подавая ей чёрные коты, отороченные красными и жёлтыми городочками. – Вот тебе гостинец, не побрезгай, просим носить да нас миловать.
Тут Демьян поцеловался трижды с Парашей.
– Ну, ребятёнки, вот и вам!.. Любо, что ли?.. – сказал Демьян, подавая каждому пряничный конёк с сусальным золотом и делая вид, как бы не замечая старухи, которая не переставала коситься украдкою на мужа из-за своих горшков. – Хозяйка, подь сюда!.. Ну, родная, тебе, знать, не на счастье вёз гостинец; и Господь это знает, как случилось… кажись, в том же узле был и крепко как связал его, глядь, ан нету, не знать, куда девался! Должно быть, обронил его на дороге… Не посерчай, благо, не забыл и тебя – купил. Что ты станешь делать! Дал зевуна, обронил – да и полно!
Далее Демьян не мог держаться; он нагнулся к сморщенному лицу старушки, ударил себя ладонями по коленям и залился громким смехом.
– Ну, чего ты, дурень, чего?.. Что те разбирает… Ишь, ему бы всё смешки да смешки; деньги только понапрасну рассорил… Знать, много их у тебя… Чего, эх, дурень, прости Господи, право, дурень, хоть бы на старости-то лет людей посрамился…
Она не договорила далее; Демьян вынул из-за пазухи платок, тряхнул его по воздуху, набросил его на голову своей старухи и, схватившись за бока, бросился на лавку, заливаясь ещё пуще прежнего.
Все, сколько ни было в избе, последовали его примеру.
– Ну, хозяйка, на радостях-то шевелись, не ленись, поворачивайся! Что есть в печи, на стол мечи, чего нет, побожись, – давай скорей обедать! Смерть проголодался, да и все-то вы, я чай, ждали… Ну-ка-с, сношенька, собери со стола… Эх, щи-то, щи как попахивают, только слюнки текут!..