И Кирюшка, как только мать его приласкает, так всю обиду сразу забудет, голову под материнский серый байковый платок запрячет, носом и щеками трётся. А мать его ласкает и всё что-то хорошее приговаривает, а иногда вдруг скажет:
– И на кого я тебя покину, Кирюшка?
Скажет и замолчит. Тогда Кирюшка высунет из-под платка одно большое ухо и маленький, косо посаженный глаз.
– А и врёшь, никуда ты от меня не уйдёшь, всё равно назад вернёшься, уж я знаю.
Но Кирюшка жил на свете всего шесть лет и пять месяцев, мать жила гораздо дольше и уже по этому одному знала больше сына.
Не хотелось ей покидать Кирюшку, а пришлось.
Умерла прачка Лизавета. Остался Кирюшка без матери.
Родных у него не было, и он жил всё у той же квартирной хозяйки. Только с матерью они угол снимали, а теперь угол этот сдали другой прачке, а Кирюшка определённого места не имел, днём бродил по всей квартире, а ночью пристраивался где-нибудь в уголке.
Квартира, в которой было две комнаты и кухня, сдавалась по углам, жильцы – все люди рабочие, по целым дням не бывали дома. Кирюшка присаживался то у одного окна, то у другого, мастерил что-нибудь на подоконнике; когда не было большого мороза, выбегал во двор и, подвязав свой единственный конёк, пробовал скользить по обледеневшим камням. Так он и при матери жил.
Голоден он бывал редко. Кроме квартирной хозяйки, все жильцы старались выделить ему что-нибудь из своей еды, а по праздникам заводили разговор о том, что мальчика нужно определить в приют.
Кирюшка сначала внимательно прислушивался к этим разговорам, всё ждал, что его в приют определять станут, а потом и ждать бросил. Понял, что всё это так, разговоры одни, и всем тётенькам и дяденькам не до него. У каждого своё дело, свои заботы и очень мало свободного времени, чтобы ещё хлопотать о чужом ребенке.
А Кирюшка был мальчик тихий, не шумливый, серьёзный, никому не мешал, никому на глаза не совался. Подойдёт, сядет смирнёхонько и только смотрит да слушает. Говорил он совсем мало, и не столько от робости, сколько потому, что его никогда никто ни о чём не спрашивал, а когда Кирюшка начинал что-нибудь рассказывать, то тётеньки и дяденьки его плохо слушали, всё больше о своём думали.
Жила у них в углах Маня, девочка лет двенадцати; она в школу учиться ходила. Мане этой тоже не до Кирюшки было. Она, как и другие, о своём думала, и ей было некогда его слушать. А девочка она была добрая: огрызок карандаша ему подарила и синюю обёртку от старой тетрадки. На чистой стороне этой обёртки можно было рисовать. И Кирюшка рисовал, только недолго. Карандаш скоро истёрся, а чинить никто не взялся: ухватиться было не за что. Так Кирюшка и остался без карандаша.
Отчего в праздник скучно?
Время подходило к Рождеству. Стояли морозы, и на улице в дырявых валенках и летнем пальто было холодно. Приходилось сидеть дома, а дома было скучно, и особенно скучно делалось по праздникам, тогда, когда всем становилось веселее.
Наступил первый день Рождества. Сквозь морозные узоры оконных стёкол подвального этажа пробилось солнце, и зайчики заиграли по чисто мытому полу.
В квартире всё было по-праздничному. У кроватей чистые ситцевые занавески повешаны, столы и табуретки добела вымыты, а перед образами лампадки теплятся. Жильцы в церковь ходили, хотели Кирюшку с собой взять, да только мороз большой, а у него пальто летнее и валенки дырявые.
Так и не взяли. А как вернулись из церкви, стали каждый у своего столика кто чай, а кто кофе пить.
Кирюшку везде угощали. Выпил он чашечку и у толстой торговки, что яблоками торговала, выпил другую у прачки, что занимала их угол, где он прежде с матерью жил. Манина мать и торговка швабрами его кофе напоили. Звали ещё и другие, а только он больше не мог. Сказал: «Благодарствуйте, тётеньки».
И за обедом его все угощали. Плотно поел Кирюшка, да и жильцы поели плотнее, чем всегда. К празднику каждый себе мясное сварил. А как посуду убрали, все до одного спать полегли. Устали, от работы ещё не отошли, всем отдохнуть хотелось.
Девочка Маня в школу ушла. Ей учительница велела придти помогать ёлку убирать. Зажигать ёлку на второй день хотели.
Кирюшка к окошку на табуреточке уселся.
Смотреть в комнатах не на что, все за занавески попрятались, а из окошка тоже ничего занятного не увидишь. Окошко в подвале, из него, если даже на самый подоконник влезть, от человека только сапоги да калоши увидишь.
На дворе такой мороз, что и во всем тёплом холодно. В голове у Кирюшки всё мысли, да такие невесёлые. Остался он при одном коньке. Мать к праздникам непременно второй обещала, да не вышло.
И до сапог тех, что матери с господского мальчика подарили, Кирюшка всё ещё не дорос. Думал, дорастёт к празднику, и тоже не вышло.
Скучно прошёл первый день, а как второй подошёл, ещё скучнее стало.
Все жильцы собрались и в гости ушли.
Кирюшка и сам любил в гости ходить. Прежде с матерью они часто ходили. Принарядится, бывало, прачка Лизавета, вихры сыну частым гребнем вычешет, маслом голову вымажет, рубашку из-за пояса выправит, и пойдут. А в гостях чай пьют, угощаются, разговаривают. Под разговоры чай легко пьётся. Блюдечек не считают, только подставляй. Хорошо в гостях! А как умерла мать, Кирюшку никто в гости не брал. Не брали и не звали.
Жильцы, как уходили, все сказали, что до вечера дома не будут, одна Маня хотела ещё домой забежать.
– Сейчас к бабушке пойдём, – скороговоркой объясняла она, – потом к дяденьке, а от дяденьки домой. Белый фартук надену и – в школу на ёлку. А с ёлки к крестной. Там мы с мамкой и заночуем.
Много было у Мани мест, куда в гости ходить.
Остались дома квартирная хозяйка да Кирюшка. Хозяйке никуда уйти нельзя – у неё квартира, а Кирюшке идти некуда.
Стала хозяйка гостей поджидать, да те что-то не шли, а Кирюшка и не ждал никого; не ходил никто к нему. Вот так-то, от разного как будто, а только им обоим одинаково скучно стало.
Хозяйка лампадку поправила, в кухню пошла, щи на край плиты отодвинула, раз-другой лениво по квартире прошлась, а потом и на кровать улеглась.
– Сосну я минуточку, – сказала она Кирюшке, – а ты, если кто придёт, меня разбуди!
Хозяйка похрапывает на постели, часы тикают. На стенке, возле Маниной кровати, белый фартук висит, туго накрахмаленные оборочки растопырил. В квартире чистота, тишина, скука сонная.
Поглядел Кирюшка в окошко, но стекло замёрзло. Подул, рукавом рубахи потёр, а только, как ни старался, ничего, кроме старого и скучного, не увидал. Всё камни, лужицы подмёрзшие, даже сапог и калош что-то долго нет. Не проходит никто. А вот и калоши, да ещё знакомые…
Неказистый кавалер
Хлопнула входная дверь. Маня вошла.
– Засиделись у дяденьки, – объявила она, быстро снимая пальто и платок. – Причешусь, фартук надену – да и в школу, а из школы к крёстной. А ты чего невесёлый? – спросила она Кирюшку.
– Я ничего, – ответил Кирюшка и отвернулся к окошку.
– А делал что? – допрашивала Маня.
– А ничего, сидел всё, – не оборачиваясь, ответил мальчик.
Маня посмотрела на вздутую на спине рубашку, на большие уши, на рыжеватый затылок с забегавшими на шею косицами.
– Кирюшка, а Кирюшка! – окликнула она, но уже каким-то другим голосом.
Чуткое ухо Кирюшки уловило перемену, и он чуть-чуть повернулся к ней.
– Слушай, что я тебе скажу, – быстро и с увлечением заговорила Маня, – пойдём-ка со мной на ёлку в школу. Нечего тебе здесь одному сидеть. Хочешь?
– Хочу, – как-то внутрь себя произнёс мальчик, и его глазёнки заблестели.
Что значит «ёлка», он ясно себе не представлял, но в слове «пойдём» было столько заманчивого, что его большой рот раздвинулся до самых ушей.
Сборы были непродолжительные. Маня ещё с утра оделась по-праздничному, а у Кирюшки в запасе и не было ничего лучшего. Маня, оглядев мальчика ещё раз, даже пожалела, что сгоряча его пригласила, но делать было нечего. Не оставлять же его дома, когда он уже и шапку, и пальто себе достал.
– Ну, а сапог-то у тебя разве нет? – спросила она, косясь на дырявые валенки.
– Есть, да большие, – виновато ответил мальчик.
– Всё лучше, чем валенки, – решила Маня. – Обувайся-ка поскорей!
Кирюшка вытащил из-за кухонной перегородки сапоги. Обулся, встал на ноги и весь ушёл в сапоги.
– Говорил же, что большие, – проговорил он, поднимая на Маню смущённые глаза. – Барыня подарила, а мамка сказывала, что надо подождать, когда подрасту.
– А ну-ка, походи, – предложила Маня. Кирюшка прошёлся. От его топота проснулась хозяйка.
– Никак куда собрались? – спросила она, высовывая голову из-за ситцевой занавески, закрывавшей кровать.
– Да вот, хочу его на ёлку в школу взять, – сказала Маня. – Учительница позволила брата или сестру привести, так чем месту-то зря пропадать, пускай он сходит.
– Ну что ж, идите себе с Богом. Да кавалер-то у тебя больно неказистый, Маня, – оглядев ребят, заметила хозяйка.
– Ну, ничего, как-нибудь, – ответила девочка. – Там народу будет много, и не рассмотрят.
Собрались и пошли.
Хозяйка к окошку подошла, даже присела, чтобы поглядеть, как они по двору пойдут.
У Мани новое платье из-под пальто так и торчит, башмаки тоже новые, на голове платок байковый. Исправная девочка. Ну, а Кирюша рядом с ней сплоховал. В сапогах чуть не тонет, пальто рыжее и самое летнее, а шапка, если бы не его большие уши, прямо бы на плечи слезла.
Новые гости
В небольшой зале, освещённой висячей лампой, давно уже не хватает места, чтобы сидеть, а пространство, чтобы ходить, всё сокращается. Почти никто не пришёл в одиночку. Учительница позволила привести каждой ученице брата или сестру, но среди девочек нашлись и такие, что привели и брата, и сестру.
– Ты что же это, никак троих привела? – слышится вопрос.
– Ничего не поделаешь, следом бегут, – виновато отвечает бледная девочка с рыжей косой, а из-за её юбки выглядывают дети, похожие на испуганных и любопытных мышат.