– А меня Аннушка с двоими насилу пропустила, – заявил кто-то из угла комнаты.
Маленькие жмутся к старшим, прячутся за юбки, выглядывают из-за спин.
Никто громко не говорит, но все гудят, точно пчёлы в улье, и гудение это разом смолкает при появлении новых гостей. Общее внимание на некоторое время сосредоточивается исключительно на них.
– Ишь как расфрантилась! Сапоги на пуговках, – перешептываются девочки, разглядывая во все глаза входящую Лизу Рассолову.
Стуча каблуками и шурша подкрахмаленными оборками, она бойко и с достоинством человека, вполне уверенного, вошла в залу. Но не успела она поздороваться и с половиной собравшихся, как вдруг почувствовала, что уже что-то случилось. Она обернулась. В дверях стояла Люша Александрова, вся в локонах, в жёлтых туфлях с помпонами, в красном шерстяном платье с широким голубым поясом.
Такого великолепия никто не ожидал. Восторг, вызванный Люшей, захватил всё общество. Но вот новые гости – в залу входила Маня со своим спутником.
От смущения Кирюшка как-то ещё больше ушёл в свои сапоги. Эти сапоги и большие, покрасневшие от мороза уши прежде всего бросались в глаза. Пальто он не снял. Идти было далеко; он промёрз, и Маня решила, что так, не раздеваясь, он скорее согреется, а жарко не будет, пальто летнее, всё равно что пиджак. Сразу попав на свет и в толпу, мальчик оторопел и, крепко сжав Манину руку, исподлобья косился на всех.
– Это кто же? Брат? Какой смешной! А уши-то какие! А сапоги! – слышалось вокруг Кирюшки, и он, смущаясь ещё больше, всё ниже опускал голову, а над ним Маня спокойно и рассудительно объясняла девочкам, что это не брат, а просто так, мальчик с квартиры.
– А Вера Павловна только братьев приводить велела, – наставительно вставил кто-то, но Маня ещё вразумительнее объяснила, что чем месту зря пропадать, пусть хоть мальчик с квартиры на ёлке побывает. И ещё Маня рассказала, что Кирюшка сирота, что ему скучно, и рассказала это так, что все сразу поняли, что Кирюшке самое место на ёлке! И Кирюшка это понял, поднял голову и чуть-чуть с ласковой застенчивостью всем улыбался, сказать что-то хотел, да не успел. Вдруг такое началось, что он так с открытым ртом и остался.
Праздник
Дверь в классную распахнулась. Тесня друг друга, бросились туда дети, а там, среди большой комнаты, стояла, сверкая и блестя, огромная ель, а в уголке теснились, расчистив ей место, нагромождённые друг на друга чёрные классные столы.
Сотни глаз впились в ёлку, сотни взволнованных дыханий всколыхнули застоявшийся воздух, пропитанный свежим запахом хвои. Ель дрогнула и, точно живая, колыхнула всем навешанным на ней золотом. А потом девочки, те, что постарше, стали ходить вокруг дерева хороводом и пели что-то очень хорошее, но совсем непонятное Кирюшке, а он тихо стоял в сторонке у стенки, слушал своими большими ушами и смотрел, не мигая, маленькими, но зоркими глазами.
Потом дети играли в разные игры и водили хороводы. Звали и Кирюшку, а только он не пошёл, он и так не скучал, ему и так весело было. Когда в кошки-мышки играли, так он даже приседал от волнения, когда кошка мышку настигала. Кошкой был мальчик худой и юркий, а мышкой девочка, маленькая, толстая, но очень быстрая. Долго кошка поймать мышку не могла, зато как поймала, так вцепилась, что с трудом оттащили. Ну, а потом, как все устали и свечи на ёлке догорели, тётенька, та, которая всем распоряжалась, велела детям на пол сесть. Маленьких вперёд пропустили. Кирюшка не из больших был, так он впереди очутился.
Сели все, и вдруг с потолка белую занавеску спустили. Огарки на ёлке потушили. Запахло свечами, хвоей палёной. Темно стало, так темно, что друг друга никто не видел, а видели все одну белую занавеску, и по занавеске этой вдруг санки полетели. Уж кто там видел, кто кого вёз, Кирюшка не разобрал. Видел какие-то рога, рога прямо на него лезли, а он от них назад пятился. Потом на занавеске человек в белом колпаке с петухом дрался, какие-то люди кверх ногами на головах стояли… Было что посмотреть! И все смотрели, охали, ахали, ещё просили.
Потом занавеску опять под потолок убрали, лампы зажгли, и стала та, которая всем распоряжалась, подарки раздавать. И чего только она всем не надавала! Комодики, шкапчики со стёклами, куколки, книжки с картинками, плиты с приборами, копилки, пеналы, корзиночки, посуда чайная…
Всего у неё много было, а только всё-таки всем не хватило.
– Мне, мне ничего не дали.
– А мне что же? – раздавалось кругом. Одна маленькая, так даже расплакалась. Самой стыдно, голову в сестрину юбку запрятала, а руку тянет. Плачет да просит куклу. Ну а у той, которая всем раздавала, уже нет ничего. Всё, что на столе было, всё как есть, раздала. А кругом всё просят. Отказывать ей, видно, не хочется. Велела тем, кто ничего не получил, подходить, а сама стала с ёлки всё золото снимать. Снимает и раздаёт.
Подошёл и Кирюшка. Точно ёжик, застучал он по полу своими сапогами.
Рыбку золотую ему дали, сама рыбка вся золотая, а пёрышки по краям зелёненькие.
Поздно уже было. Некоторые из маленьких даже спать захотели.
Насмотрелись, устали, запросились домой. Стали все собираться, в платочки подарки и угощения завязывать.
Маня очень хлопотала, помогала маленьким, вещи им разыскивала, одевала их. Были такие, что позабыли, в чём пришли.
Кирюшка всё за Маней следом ходил, а потом это ему и надоело. Суетня, писк, возня. Пошёл он ещё раз на ёлку посмотреть. Какая она сделалась, когда с неё всё поснимали?
В классной ни души. Одна настенная лампа горит. Столы в уголке чуть чернеют. На тёмной хвое кое-где что-то поблёскивает, а что – не разобрать с порога.
Шагнул Кирюшка, и захрустели под его подошвами ореховые скорлупки. Испугался он, оглянулся. Нет никого, ёлка да он. Подошёл Кирюшка к самому дереву, стал вокруг обходить, пальцем хвою потрогал.
– Вот она какая! – тихонько про себя проговорил он и на пол в уголочке за ёлкой присел.
– Пускай, – думает, – Маня сюда за мной придёт, лучше я здесь пока посижу, а то там теснота, давка… Хорошо здесь…
Под ёлкой
Ушли последние гости, и Аннушка, школьная прислуга, заперев на крючок кухонную дверь, взялась за щётку и пошла класс подмести, но в коридоре встретилась ей Вера Павловна.
– Не надо. Завтра всё уберёте, – сказала она.
Так Аннушка и ушла обратно к себе в кухню.
Вера Павловна осталась в квартире одна. В квартире тишина. После детского гама кажется как-то особенно тихо. Тихо, одиноко и скучно. Часы тикают, где-то обои трещат. Прошла Вера Павловна в класс, осмотрелась, не забыл ли кто чего. Нет, всё чисто подобрали, на полу одни скорлупки да бумажки от леденцов валяются. И на ёлке ничего не осталось, кроме дождя.
Каждый год собирается Вера Павловна спрятать украшения, чтобы не покупать к следующему, и каждый год это ей не удаётся. Денег едва хватает на подарки одним ученицам, а отпустить с пустыми руками никого не хочется.
Вера Павловна подошла к ёлке совсем близко. Остановилась. Стоит, смотрит, прислушивается. Странный звук… точно сопит кто-то… Да, сопит… Вера Павловна заглянула под ель. Она была близорука и не сразу разобрала, что это за тёмный комочек на полу лежит. Наклонилась к комочку Вера Павловна и тогда только всё разглядела: и маленького мальчика, и большие сапоги, и даже хвостик золотой рыбки, торчащий из зажатой руки.
Но как низко не наклонялась Вера Павловна, как ни всматривалась в лицо спящего, а всё-таки не вспомнила, с которой из девочек она его вместе видела. У неё на ёлке столько гостей и столько хлопот было, что всех детей она рассмотреть не успела.
И решила Вера Павловна не будить мальчика, пока за ним не придут. Придти должны с минуты на минуту, потому что нельзя так ребёнка забыть, чтобы о нём не вспомнить. Сестра забудет, так мать или отец вспомнят и прибегут. Пускай спит себе пока мальчик. Может быть, он и сказать не умеет, где живёт. Проснётся, домой запросится, а куда его вести, неизвестно. Нет, пускай себе спит спокойно.
Долго сидела над мальчиком Вера Павловна. Всё ждала, но никто не приходил. Наступила ночь. Озяб Кирюшка, как шёл на ёлку, насмотрелся всего, устал страшно и спал так, что не слышал, как Вера Павловна взяла его на руки, раздела и уложила на составленные два кресла. Ничего не слышал Кирюшка, крепко его сон взял.
Утром проснувшись, он долго не понимал, где он и что с ним. Всё молчал, всё исподлобья заячьими глазками косился. Только как ёлку увидел, сразу всё вспомнил, понял, что это он на ёлке остался, и отвечать на расспросы стал. Рассказал Кирюшка, что пришел на ёлку с девочкой Маней и что живёт он в доме, где лавочка. Но в школе девочек, которых звали Манями, было много, а на улицах домов с лавочками и того больше. Вера Павловна и Аннушка хорошо поняли только одно, что некому торопиться искать Кирюшку, потому что матери у него нет.
Потом Аннушка на целый день в гости ушла.
Как хорошо вдвоём
Остались Вера Павловна и Кирюшка вдвоём. Пили они вместе чай, сладкий-пресладкий, булка поджаристая, свежая. А за чаем всё разговаривали. Вера Павловна спрашивала Кирюшку, а он всё рассказывал. Давно его так не расспрашивали, давно его так не слушали! И рассказывал же Кирюшка всё, что упомнил: и про второй конёк, который мать непременно к праздникам подарить хотела, не забыл, и про то, как его в приют определять хотят, да всё почему-то не определяют.
Слушала Вера Павловна и вдруг точно заскучала. Кирюшка ей про свои сапоги говорит, объясняет, что не дорос ещё до них, а сам всё на Веру Павловну поглядывает. «Заскучала, совсем заскучала», – думает.
– Вы бы, тётенька, в гости куда прошлись, – вдруг предложил он.
Удивилась Вера Павловна.
– Это зачем же ты меня в гости посылаешь?
– А так, потому что праздник. Чего же вам так-то сидеть? А что Аннушка ушла, так это ничего. Квартиру я постеречь могу. На меня часто оставляли.
Рассмеялась Вера Павловна.