Кони шумно встряхнулись, песик заворчал слегка и приподнял голову. Теперь уже оба уха насторожил... Дедко храпит вовсю, ничего не слышит, да слышать-то нечего... Эко диво, что «он» застонал, забормотал что-то, не разберешь... Прикрыли его войлоком, чтобы не закоченел очень, ну, и лежи, не замерзнешь до времени.
И опять все стихло.
А мальчику не спится... Все ему представляется, как это поведут «его» и как хлестать будут... Ударят — раз! И отсчитают... А спина вся синяя, вся в рубцах, кровь бежит и порты вымочила...
— «Казенные» заплатят, матери ситцу красного, ему, Гараське, валенки новые... чая кирпичного капшук, вина полведра... Еще что?.. Да, печку переложат, чтобы с трубой изба была, не курная... А там, Бог даст, пошлет счастье, — еще одного «такого» дедко изловчится, сцапает, и опять двадцать монет... А «этот» сотни не дождется, потому, слабый, больной, некормленный, отощал совсем, все равно околевать... Его раз! а он завизжит, словно заяц, вот как тогда, когда дед на него навалился, а потом и визжать перестанет, замрет, закинется, захрипит и вытянется... Готово!.. В яму его зароют... А печь переложить надо беспременно, чтобы чистая была, дым не ходил бы по дому, глаза бы не ел, важно! Матери ситцу красного, ему, Гараське, валенки новые, вина полведра, чаю кирпичного... Раз! — отсчитают; два! — опять отсчитают... Дедко, вот, говорит: головы рубить не станут, а хуже!..
И опять перед полусонными глазами мальчика стоит и колышется синяя, голая спина, худая, лопатки клиньями торчат, ребра глазом пересчитать можно — и вся исполосованная, вся кровавыми рубцами накрест иссечена...
— Ну, тебя! Чтоб тебя язвило! Тьфу!..
Отвернулся мальчонка в сторону, сладко так потянулся, нахлобучил баранью папаху чуть не до самых плеч и зевнул, да так, что даже Жучок откликнулся, вскочил, отбежал немного в сторону, приподнял лапку и снова свернулся комочком на нагретом месте.
Гаснет костер, мало-помалу, темнеет совсем... Рассвет нескоро; долга сибирская зимняя ночь; кажись, конца ей не будет.
Вздрогнул старый дед и, словно подстреленный, вскочил на ноги.
— Эко, здорово выспались!.. Эй, Гарасько, буде валяться! Ставь котелок к огню поближе... Живо! Маленько поразогреемся чайком, да и в путь. Ну, что, сердешный, не замерз за ночь, что ли?
Подошел старик к «сердечному», сдернул войлок, что стоял от мороза коробом, а там ничего и нету, словно ничего и не было...
— Убег!
Проснулся и Гараська, стал у огня копошиться, а сам на деда не смотрит, только вздрогнул, как дед чуть не на всю тайгу заорал:
— Проспал, волчонок паршивый, не устерег!
— А ты что сам не стерег? Сам тоже дрыхал!..
— Врет! Далеко не уйдет! Ах, ты, собака каторжная!..
Поднял старик обрывки веревок, что здорово скрутили пленника.
— Ножом перерезаны, вон в скольких местах... Гарасько!..
Подошел дед и внуку, тряхнул его за ворот, повернул к себе лицом, а сам так в него и воззрился...
— Что же мне с тобой теперь делать?
— Ничего я не знаю... спал я... заснул как, не помню... Ничего не знаю!
— Не знаешь?! А ножик твой где?
— «Он» с собой унес, говорит, ему оченно нужно.
Старик огляделся кругом.
— А мешок с хлебом, а чайник запасный? Тоже, сказал, небось, что нужно — не пропадать же в тайге с голоду!
— А-то как же! — прошептал чуть слышно мальчонка.
Махнул дед рукой и пошел к коням снаряжаться в дорогу; стал и Гарасько копошиться по своему делу...
Чудно глядеть: малыш от земли полтора аршина, а шапка большущая, бурка по земле волочится, шашка, как у взрослого, и винтовка в чехле за плечами, потому, все отцовское, все перешло от покойного родителя. Взобрался малыш на чалого маштака и поджидает: скоро ли, мол, старый справится?
А старик копается, ворчит, поглядывает то на внука, то на пустое место, где его двадцать монетов лежали, и такую думу думает:
— Эх! Весь в отца! Вот и покойный говорил мне перед смертью: «Брось ты, батько, твои такие дела, а коли бросить не можешь, не води с собой своего внука, моего Гараську»...
Тронулись в путь. Впереди Жучок с веселым, лихо закрученным хвостиком, за Жучком малыш-богатырь, а, поотстав немного, старый дед со своим раздумьем.
Стало светать...
КНУТ НЕМЕЗИДЫ(Вполне возможное происшествие)
Христофор Богданович Баух чувствовал себя в превосходнейшем расположении духа. Почтенный, высокоуважаемый член, директор и крупный акционер Общества конно-железных и иных путей сообщений по городу имел полное право и основание находиться в таком прекрасном душевном настроении.
Сегодня, не только благополучно, а даже, сверх ожидания, удивительно удачно прошло общее собрание, и годовой отчет принят с выражением горячей признательности со стороны акционеров... Да и как не принять!.. Дивиденд вырос чуть не вдвое. Все меры правления одобрены и утверждены, признательные граждане утвердили даже прибавку, и очень крупную, господам директорам, кроме наград, обычно и щедро назначенных к предстоящим праздникам. Закрылось общее собрание довольно рано, при громе сочувственных аплодисментов, а после трудов праведных и общественных, так сказать, деловых ликований, все: и сам Христофор Богданович, и Карл Карлович Думер-Керлер, и Шримс-Кухен, Иван Иванович, и Живодеров генерал, и Шмуль, Шульц, Спинжаков-Мишутка... одним словом, весь цвет правления, все отправились к Донону, где заранее заказан был обед по двадцать пять рублей с куверта, без вина, вино особо — и какой обед!
Недаром его меню обдумывалось дня за три; а кое-что выписывалось даже специально, прямо из Парижа.
Да-с, я вам доложу, у нас в городе пообедать можно, ежели со вкусом, да кто толк понимает, ну, а Христофор Богданович Баух на этом деле не только одну собаку съел, даже щенком породистым закусил... Недаром говорили все: по шерсти и кличка...
Кроме этих, так сказать, политических причин прекрасного состояния духа Христофора Богдановича, были и личные, отчасти благоустроенные заранее, отчасти случайные, подарки судьбы в некотором роде. К последним относился, например, совершенно неожиданный отъезд супруги его, Элоизы Антоновны, дамы еще довольно видной, даже красивой, но уж слишком энергичной в отношении своего супруга. Элоиза Антоновна вообще не признавала в своем муже никакого крупного достоинства, а это иногда было очень обидно для главы дома и крупного общественного деятеля, да и как же иначе? Все говорят: «Многоуважаемый, достойный, удивительный делец и общественный радетель», а она: «Дурак!» И больше ничего! И вот, эта-то самая Элоиза Антоновна внезапно предприняла путешествие в Париж, недели на три, если не больше. Конечно, Христофор Богданович мог бы иметь некоторое основание огорчиться внезапным отъездом супруги, так как мог подозревать настоящие причины путешествия, да и подозревал в действительности; но тут так же внезапно приехала некая особа, более приятная, милая, веселая вдова-докторша, Ольга Николаевна, и обещала навестить временно покинутого супруга, даже через час хотела приехать, прямо из театра, напоить чайком соломенного вдовца...
И вот Христофор Богданович, в ожидании такого приятного посещения, слегка дремал в своем роскошном кабинете, при свете ярко освещенного камина, почему эта на диво меблированная комната освещалась каким-то таинственным красноватым светом... Из густого мрака виднелись неясные очертания округленных форм соблазнительных статуй, сверкала кое-где дорогая бронза, и вся фигура хозяина, распростертого в покойном вольтеровском кресле, была преисполнена олимпийского спокойствия и величия.
Христофор Богданович дремал и, вместе с тем, бодрствовал. Он мечтал и вспоминал, вспоминал и мечтал... и все эти мечты и воспоминания складывались удивительно приятно и жизнерадостно, текли, так сказать, млеком в берегах кисельных, даже еще немного слаще.
Где-то далеко, точно на башне, часы торжественно так, дорогие столовые часы отсчитали ровно одиннадцать.
И вот Христофор Богданович видит себя вновь на возвышении, грациозно опершегося на пюпитр; перед его глазами ряд внимательных и, очевидно, благорасположенных слушателей. Он, видите ли, проводит новые мероприятия к еще большему процветанию дорогого для них общественного дела; он докладывает о том, что, несмотря на блестящие результаты деятельности правления, можно и даже должно еще более заботиться о преуспевании. Если нельзя увеличить дивиденд, расширяя само предприятие, то можно добиться того же путем уменьшения расходов. Например, вполне возможно сокращение корма для этих десятков тысяч лошадей, без всякого риска для их здоровья, сокращение половины всем этим дармоедам: кучерам, кондукторам и прочим по нисходящей линии. Все это Христофор Богданович доказывал и уяснял самым научным способом; он указывал, например, на обстоятельство, давно замеченное даже лицами посторонними, стоящими, так сказать, вне курса дела, на то, что по рельсам вагон катится, так сказать, будто бы даже без помощи тяговой силы, лошадей в данном случае, что стоит только дать толчок к первому поступательному движению, в чем могут помочь даже дармоеды-кондуктора, и лошадкам уже совсем легко продолжать поддерживать дальнейшую энергию, что легкая умеренная рысь для четвероногих сочленов, то бишь, представителей простой, грубой, животной силы составляет даже не труд, а приятный моцион, и что полагающиеся до сих пор два гарнца овса могут быть совсем без вреда для их здоровья сокращены на один и не ежедневно, а так раза два в неделю, или даже накануне двунадесятых праздников, что будет иметь даже некоторое нравственное значение. Христофор Богданович при этом обратился к цифрам, и перед глазами акционеров нарисовалась такая круглая, соблазнительная цифра будущих барышей, что многие полезли в карманы за платками с целью утереть намокшие внезапно губы... Оратор даже слегка коснулся литературы. Он увещал слабых духом не пугаться репортер