– Сейчас придет. Он в булочную за сухарями послан, – отвечала мать Давыдки.
– Пора уж Христа славить идти.
– Вернется из булочной, так и пойдете, – проговорил слесарь. – Покажи-ка звезду-то…
– Звезда хорошая, только не вертится. Наш Кузьмич хотел ее сделать мне, чтоб вертелась, но не смог.
– Живет и эта…
– Дяденька, голубчик, нет ли у вас стерлинового огарочка для Давыдки, а то все я да я?.. Моя и звезда, мой и огарок, а от Давыдки ничего… – просил Никитка.
– Откуда у нас огарки! Видишь, керосин горит.
– Ну, что ж это такое! Идем вместе, а от Давыдки ничего…
– А как же бы ты один-то пошел? Нешто одному петь сподручно? – спросил слесарь. – Фасону настоящего не выйдет, коли один. По одному христославы не ходят. Еще и двух-то мало.
– Я не просил бы, дяденька, но у меня огарок мал. Весь сгорит, так как нам тогда?
– Ну, и без огня хорошо! Сгорит – и без огня славить будете.
Прибежал Давыдка с сухарями в корзинке.
– Пришел? А я тебя уж давно жду, – проговорил он, увидав Никитку, поставил корзинку на стол и прибавил: – Я одевшись, я давно уже готов, даже в пальте. Пойдем.
– Да выпей ты, постреленок, прежде хоть кофею-то с сухариками, – сказала мать.
– Нет, маменька, мы пойдем. А три сухаря я с собой… По дороге съем.
Давыдка закусил один сухарь, два другие опустил в карман пальто и выбежал с Никиткой на лестницу.
– Булочник ждет нас, – сказал Давыдка Никитке. – Я сказал ему, что мы придем Христа славить. Он сказал, что по сладкой булке нам даст.
Они стали спускаться с лестницы.
– «Христос раждается, славите», – запел Никитка, репетируя.
Давыдка стал ему подтягивать.
В нижнем этаже отворилась дверь на лестнице. Дворник Панкрат в новой полосатой шерстяной фуфайке и чистом переднике выносил из кухни ведро разных отбросов, накопившихся с вечера.
– С праздником, дяденька Панкрат! – хором крикнули ему Никитка и Давыдка.
– А, христославы! – откликнулся дворник. – Ну, здравствуйте, здравствуйте! И вас с праздником… Куда? По жильцам?.. Да спят еще все.
– Прежде по лавкам норовим.
– Зайдите в полковницкую-то кухню. Там все вставши, кофе пьют.
Панкрат распахнул двери в кухню и крикнул:
– Надо вам христославов? Христославы на лестнице. Давыдка слесарев и Никитка.
– Ну что ж… пусть зайдут, – послышалось из кухни. – Трешенку дадим.
Никитка уж чиркал спички о коробку и зажигал звезду.
Вот они в кухне. За большим некрашеным кухонным столом, наполовину накрытым красною скатертью, сидели за кофеепитием кухарка – полная женщина, молодой лакей – тщедушный человек с усами и по-утреннему не во фраке, а в гороховом пиджаке и горничная – рябоватая женщина. Горничная рассматривала подаренную ей с вечера с елки господами шерстяную материю и говорила кухарке:
– Как хочешь, Афимья, а твоя материя, что тебе подарили, куда лучше. Твоя, прямо я скажу, на пятиалтынный в аршине дороже.
– Полно, полно тебе. В чужих руках всякий кусок больше кажет, – отвечала кухарка.
Христославы стали перед образом и запели «Христос раждается», потом «Дева днесь»… Кухарка выдвинула ящик в кухонном столе и гремела медяками, перебирая их. Наконец христославы кончили петь, поклонились и произнесли:
– С праздником!
– Спасибо, спасибо, и вас также… – отвечала кухарка. – Вот вам три копейки… Спрячьте.
Давыдка посмотрел на трехкопеечную монету и сказал лакею:
– Анисим Павлыч, прибавь и ты хоть что-нибудь.
– По загривку – изволь, – проговорил лакей.
– Зачем же по загривку-то? – вступилась за христославов кухарка. – Дай им медячок.
– Ну вот… Из каких доходов? Я с лавочников на праздник не получал.
– С гостей сегодня получишь. У каждого свой доход.
Лакей вынул из брючного кармана портмоне, долго рылся в нем, нашел две копейки и дал мальчикам.
– Дай им и за меня, Афимьюшка, две копейки. Я после тебе отдам, – сказала горничная кухарке.
Христославы вышли на лестницу.
– Семь копеек все-таки… – проговорил Давыдка и спросил Никитку, который взял деньги: – Сейчас поделимся?
– Ну вот… Дележку будем делать по окончании. Я буду в карман складывать, а потом и отдам тебе половину.
– А не зажилишь?
– Вот леший-то! Сам без звезды, сам без огарка – и такие слова!.. – попрекнул Никитка Давыдку.
Из полковницкой кухни они прямо побежали в булочную. В булочной за прилавком стоял толстый булочник к белой рубахе с засученными по локоть рукавами и в белом переднике. Нарочно, для ансамбля, должно быть, у него белелась и щека красного лица, вымазанная мукой. Он сам и его жена, тоненькая, вертлявая и нарядная, с розовым бантом на груди, отпускали покупателям сухари и булки. Булочница была полная противоположность своего мужа и в довершение всего русская, тогда как сам булочник был немец, хотя и обрусевший.
– С праздником, Карл Иваныч… – заговорили христославы и, встав перед ремесленными и торговыми правами, заключенными в рамку, под стекло, запели «Христос раждается» и «Дева днесь»… Булочник и булочница, не останавливаясь, продолжали отбирать булки и сухари покупателям, а когда христославы кончили петь, булочник дал им по сахарной булке и пятачок и сказал:
– Ну, уходите, уходите. И так тесно…
Из булочной христославы прошли в мелочную лавочку. В лавочке покупателей совсем еще не было. Лавочник, прифрантившийся для праздника в новый синий кафтан, кончал свой туалет. Заколупнув из кадки русского масла, он только что смазал себе волосы и теперь расчесывал их гребнем. Христославы, поздравив его с праздником, запели перед темной иконой старого письма, перед которой теплилась хрустальная висячая лампада. Оставив расчесывать волосы, лавочник и сам с ними пел козлиным голосом. Когда ирмос и кондак были пропеты, спросил христославов:
– Выручка-то у вас общая?
– Общая.
– Ну, вот вам пятиалтынный. Только из-за того пятиалтынный даю, что оба вы наши покупатели, а то у меня положение по три копейки на нос.
Из лавочки христославы побежали в лабаз.
– Постой… Сколько у нас теперь денег-то?.. – говорил Давыдка. – В полковницкой квартире получили семь копеек, у булочника пять…
– Да чего ты боишься-то? Не надую! – оборвал его Никитка.
Лабазник, суровый мужик в нагольном новом полушубке, пивший чай за прилавком в прикуску с карамелью, жестяная коробка с которой стояла тут же, дал три копейки и по паре карамелек на брата.
Из лабаза христославы толкнулись в аптеку, но оттуда их протурили. Постояв на улице в раздумье, они загнули за угол улицы и зашли еще в две мелочные лавки. В результате приращение выручки на восемь копеек. Трактиры были заперты, мясные и зеленные лавки также.
– Ну что же, пойдем к купцу… – сказал Давыдка.
– Надо с парадного подъезда идти, а то кухарка может и не допустить к купцу-то, – рассуждал Никитка, который был опытнее Давыдки и ходил уже славить Христа в прошлом году с одним мальчиком, быв у него подручным.
– А с парадного швейцар не впустит, – возразил Давыдка.
– Впустит. Швейцару мы даром Христа прославим.
Они побежали к своему дому. Швейцар той лестницы, по которой жил купец, выметал щеткой сор из подъезда.
– Дяденька Калистрат Кузьмич, мы к вам Христа прославить, – сказал Никитка.
– Ага! Ну что ж, славьте… – сказал швейцар и спросил: – Вы из здешнего дома, что ли?
– Из здешнего, дяденька.
– Ну, славьте, славьте, пойдемте.
Швейцар привел христославов к себе в каморку, под лестницу. Христославы пропели. Швейцар протянул им пятак.
– Мы, дяденька, это вам не за деньги, а за милую душу. Не надо нам денег, – сказал Никитка. – Пустите нас только пройти к купцу Родоносову по парадной лестнице.
– Берите уж, берите… И так пущу, – кивнул им швейцар. – Сегодня пятаков-то мы этих наковыряем еще.
И вот Никитка и Давыдка у дверей купца. Они позвонились с парадной лестницы. Им отворила нарядная горничная в шерстяном фиолетовом платье и в белом переднике от груди до колен, с ярким красным бантом у горла и пахнувшая жасминной помадой.
– Христославы, – отрекомендовался ей Никитка. – Дозвольте у господ Христа прославить. Мы здешние, со двора…
– А зачем по парадной лестнице лезете? У нас сам этого не любит, – сказала горничная и прибавила: – Ну, погодите, я спрошу.
Она заперла дверь перед их носом и вскоре опять отворила и объявила:
– Идите в столовую, а только прежде ноги хорошенько о половик оботрите.
Купец Родоносов в сообществе всей семьи своей сидел в столовой и пил утренний чай. Блестел громадный, ярко вычищенный самовар, тут же помещался на столе и никелированный кофейник, стояла на блюде сдобная польская баба, черневшая изюмом. В углу горела елка для потехи ребятишек купца, которые сидели вокруг стола и макали в чай и ели сухари и булки. Около ребятишек стояли и лежали, вчера еще подаренные им, игрушки. Ребятишки положили еще с вечера эти игрушки с собой в постели, спали с ними и до сих пор еще не разлучаются. Купец Родоносов был в новом шелковом халате нараспашку, а жена его в юбке и ночной кофточке с множеством кружев и вышивок.
Христославы, войдя в столовую, покосились на ребятишек, встали перед образом и запели.
– Ребятки, подтягивайте, подтягивайте! Петя! Коля! – командовал Родоносов своим ребятишкам, но те стыдились и молчали.
Родоносов, чтобы ободрить их, стал подтягивать христославам сам, но его ребятишки упорно молчали.
– Эка дурья порода! – выбранился он на своих детей и, когда христославы кончили петь, спросил Никитку: – Чьи вы?
– Я прачкин сын, а он слесарев сын. С здешнего двора. Маменька моя Матрена. Она стирала у вас.
– Матрена? Ах да, да… Помню… – подхватила Родоносова.
– Звезду-то сами клеили? – допытывался Родоносов.
– Сами.
– Молодцы! Вот, ребятишки, у кого учитесь. Видите, звезду себе склеили, – обратился Родоносов к своим детям. – А вы умеете только ломать все да в носу у себя ковырять. В школе учитесь, что ли? – спросил он христославов.