– В городской школе.
– Ну, молодцы… Варвара Митревна! Дай-ка им гостинцев с елки…
Жена купца подошла к елке и стала снимать с нее гостинцы. Никитка тотчас же сообразил, что их хотят отблагодарить за христославленье одними гостинцами, и сказал Родолосову:
– Нам, господин купец, лучше денег дайте, потому мы салазки сбираемся купить, чтобы кататься.
– Дам и денег, а это само собой. Ну, вот вам по двугривенному, а хозяйка гостинцев даст! Хотите чаю?
– Пожалуй… – сказал Давыдка, переглянувшись с Никиткой.
– Только поскорее, – отвечал тот. – Деньги зарабатывать надо.
– Вишь ты, какой торговый человек, – подмигнул ему Родоносов. – В лавку, что ли, поступишь, когда в школе обучишься?
– Куда матка отдаст, туда и поступлю. Матка ладит меня в портные, к своему куму.
От купца христославы уходили веселые. Никитка подпрыгивал, сходя с лестницы, и говорил Давыдке:
– По двугривенному дал… Добрый… Еще бы в трех местах по двугривенному получить, так я себе салазки-то с железными тормозами купил бы…
– А сколько у нас теперь денег? – спросил Давыдка.
– Да должно быть больше восьми гривен.
– Ты не говори моей мамке, сколько на мою долю очистится, а то она у меня отнимет половину. Я скажу, что только тридцать копеек.
– Ну вот… я и своей-то матери не скажу, сколько.
После купца, однако, сборы были плохи, и по двугривенному уже никто больше не давал. У повивальной бабки, проживавшей на том же дворе, куда христославы пришли уже с догоревшим и погасшим огарком, дали гривенник, сапожник дал пятачок, доктор, к которому ходили тоже, только выглянул в кухню и выслал пятиалтынный, от актрисы просто-напросто горничная выгнала их вон, да еще выбранила пострелятами и охальниками: зачем смеют звониться и барыню будят?!
Больше идти было некуда. На дворе уже рассвело. Никитка стал считать собранные деньги. Оказалось рубль двадцать две копейки.
– По шестьдесят одной копейке, стало быть, на брата? – сообразил Давыдка.
– Да, но я тебе шестьдесят одну копейку не дам, – отвечал Никитка.
– Это еще отчего? Не имеешь права! – воскликнул Давыдка, и на глазах его блеснули слезы.
– Нет, имею. Гривенник я должен Кузьмичу-писарю за звезду отдать, за то, что он мне звезду помог смастерить, я ему гривенник на стаканчик обещал.
– Так это твое дело.
– Как мое? Ведь и ты со звездой ходил? Вишь, какой вострый! Вот тебе полтину, и будет с тебя. На, получай.
– Ах ты, подлец, подлец!
– А! Ругаешься! Так я же еще за цветную бумагу, и за клей, и за огарок возьму. С пустыми руками ты со мной пошел и ругаться смеешь! Гривенник еще беру. Довольно тебе и сорока копеек.
Никитка положил на ступеньку каменной лестницы, на которой они считали деньги, сорок копеек для Давыдки и, схватив звезду, побежал. Давыдка бросился за ним, нагнал и схватил за звезду.
– Звезду, коли так, сломаю. Отдай гривенник! – кричал он.
– Не отдам. Пошел прочь!
Никитка размахнулся и ударил Давыдку кулаком в ухо. Давыдка не остался в долгу и, сшибив с него шапку, вцепился в его волосы. Началась свалка. Оба мальчика упали на звезду и дрались лежа. Подбежавший дворник растащил их. Оба христослава ревели. У Давыдки была рассечена губа. Никитка поднял звезду – звезда была помята, разорвана. Вороту новой рубашки Никитки был также разорван, на щеке виднелась царапина. Его мать Матрена, видевшая драку из окна, выбежала на двор с веником, хлестнула веником Никитку по затылку, хлестнула Давыдку и крикнула Никитке:
– Иди, мерзавец, домой, иди! Вот я сейчас попрошу кума Захарыча, чтоб он тебе здоровую баню для праздника Христова задал.
Никитка, плача, стал опускаться в подвал.
1908
Николай Соловьев-Несмелов (1849–1901)
ХристославыКартинки с Поволжья
Бледнеет морозная ночь, алмазами искрятся в голубом небе далекие звезды; светлыми точками мигают огни по всему селу Чардыму, тихо дремлющему под пушистыми снегами; белые пары клубятся над широкими полыньями крепко скованной льдами Волги. На версту, на две по ее равнине светятся ярко горящие огни в старой деревянной церкви, стоящей на высоком холме, на самом берегу теперь молчаливой реки. Церковь полна народом; простые люди горячо молятся в эту морозную ночь в своем храме Новорожденному Младенцу Христу; лица всех обращены к маленькому иконостасу, освещенному копеечными, грошовыми свечками; умиленные взоры устремлены на святые лики темных икон. Тихий голос старца-пастыря в светлых ризах, белого как лунь, мягкий и ясный, сердечно исходит из синего, звездного, как небо, маленького алтаря. Смирение и покорность видны на лицах молящихся. Эти люди, кажется, ясно видят Чудного Младенца, лежавшего в Вифлеемских яслях, Который принес мир на землю, мир для кротких сердцем. За тихими возгласами пастыря светло и радостно разливается по всему храму стройное пение детей-поповичей. Гаврюша и Митя Пимерковы, Андрюша и Сеня Мансветовы уже с неделю приехали к родителям – причетникам Петровичу и Тихонычу – на рождественские праздники. Они отдохнули от тяжелой науки, покатались вволю с маленькими сестренками с ледяной горы, ждали, день ото дня нетерпеливее, этой Божьей ночи – и дождались. Скоро кончится утреня, и пойдут поповичи славить Христа к батюшке с матушкой, к старосте Михеичу, к бурмистру, к управителю. Гаврюша, два-три вечера перед этой ночью, уходил из низенькой горенки от брата Мити на простор, в ограду, и там, сидя за алтарем на камне, шептал что-то, глядя с пригорка в белую даль, расстилавшуюся над Волгой. Это была его тайна и пока для всех оставалась тайной.
Утреня близилась к концу; вдруг посреди стройного пения голос у Гаврюши оборвался, и мальчик ясно прошептал над ухом брата Мити: «Шла звезда и над Вифлеемом стала!» Митя вздрогнул и шепотком протянул:
– A-а! Скрыл… Ты речь приготовил!
Щеки у Гаврюши зарделись, он смутился и отрицательно тряхнул головой, отнекиваясь:
– Нет, что-о ты!
Петрович строго посмотрел на детей и погрозил пальцем. Гаврюша и Митя затихли и потупили взоры. Сладкозвучное пение снова раздалось по храму.
Прошло десять, пятнадцать минут; в церкви звенел только голос Сени – он читал отчетливо, ясно псалмы первого часа. Послышался последний возглас о. Геннадия и тут же смолк. Восковые свечи догорали, народ в храме заколыхался и волной двинулся в ограду.
Наплывало белое утро над проснувшимся селом Чардымом. В морозном воздухе серебром звенели голоса. Бледнели звезды и угасали по краям неба. За оградой кучкой стояли поповичи – Гаврюша, Митя, Андрюша и Сеня; они поджидали, когда поедет по площади домой старый батюшка, о. Геннадий. Около них прыгала косматая собака, но поповичи, казалось, ее не замечали; они не замечали и мальчонка, прижавшегося вблизи них к ограде. Собака, попрыгав с минуту, ткнулась мордой в ноги к Андрюше, гамкнула отрывисто на мальчонка. Андрюша крикнул: «Прочь, Бездомка!» – и оглянулся.
– Ты что стоишь тут, Авдюшка, что? – бросил он раздраженно вопрос мальчику.
Авдюшка, державший все время шапчонку в руках, надвинул ее на затылок и, переминаясь с ноги на ногу и посматривая на новые лапотки, не спеша ответил:
– А так… Нешто нельзя поглядеть на вас минутою?!
– Чего глядеть-то, голова с мозгом! – оборвал его Андрюша.
– А так… Голосисты вы – стра-асть! Голосом-то заведете дружка за дружкой – не уйти!..
– Ишь ты, любитель какой, а все-таки иди домой…
– Послушаю вот ваше славленье – и пойду…
– За нами хочешь ходить? Нельзя!
– Я за дверкой постою… Гляньте, батюшка старенький чу-уть бредет! – махнул рукой Авдюшка влево.
– Молчи! – сдержанно остановил его Митя.
Поповичи отошли вправо, не спеша, обошли кругом ограды и направились к шатровому дому о. Геннадия.
Не прошло и десяти минут, они робко входили уже в маленькую переднюю батюшки. Андрюша, притворяя дверь, махнул рукою в холодные сени – там послышался глухой кашель.
– Авдюшка-то не отстает, – приложив ладонь к губам, чуть слышно сказал Андрюша Сене.
– Пусти его… вишь, он любит пение – ну, и послушает… Не бойся, не помешает, – ответил Сеня и, приотворив дверь, шепнул: – Иди, Авдюшка, иди знай!
Авдюшка как-то боком, словно кто его отталкивал, вошел в переднюю…
«Рождество Твое, Христе Боже наш…» – затянул Митя светлым дискантом.
«Возсия мирови свет разума…» – подхватил Гаврюша.
«В нем бо звездам служащий звездою учаху-ся…» – слились альты Сени и Андрюши.
«Тебе кланятися, Солнцу Правды, и Тебе ведети с высоты востока: Господи, слава Тебе!» – разлились по светлой горенке голоса детей.
Подтянул было им в дверях передней и Авдюшка, но Андрюша отмахнулся рукой, как от навязчивой мухи, недовольно бросил через плечо: «Не вздорь! – И тут же громко запел: – Дева днесь Пресущественного раждает…» За ним продолжили трое его товарищей: «И земля вертеп Неприступному приносит…» И звенели, переливаясь в комнате, голоса: «Ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют». Авдюшка разинул рот и, то сдерживая дыхание, то беззвучно шевеля губами, боясь помешать «настоящим» певцам, все-таки воображал, что поет. Авдюшка развел руками, шапка у него упала, он шептал себе под нос: «Волсви же со звездою путешествуют» – в то время, когда поповичи пели: «Нас бо ради родися Отроча младо, Превечный Бог». И когда Сеня и Митя уже разом проговорили: «Батюшка с матушкой, с праздником вас поздравляем», Авдюшка все еще повторял себе: «Волсви же со звездою…»
В эту минуту Гаврюша выступил вперед и, глядя на светившуюся лампадку перед Ликом Спасителя, заговорил:
– Была холодная ночь; Вифлеем спал; дремали пастухи за городом. Далеко за полночь они услышали пение с неба, очнулись – увидели сонмы ангелов; ангелы пели: «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение…» Предстал пред ними один ангел и сказал: «Родился вблизи Вифлеема Христос – идите, поклонитесь Ему…» Ангел указал им пещеру. Пришли в ту пещеру пастухи и увидели Младенца в яслях, при Нем Матерь Его и старца Иосифа, и поклонились Христу. – Голос Гаврюши дрогнул, он на минуту растерялся. Батюшка поднял руку и благословил его, он думал, что мальчик уже окончил свою речь, но Гаврюша припомнил забытое и продолжал: – Мудрые волхвы в эту ночь увидели дивную звезду на Востоке и сказали друг другу: «Там родился Царь, каких еще не было на земле, – пойдем, увидим Его, поклонимся Ему…» И пошли к Нему с дарами мудрые волхвы. Дивная звезда шла впереди них. Пришли волхвы по звезде в Вифлеем, и звезда стала над тем местом, где были Младенец Христос, Его Матерь и старец Иосиф. Пали мудрецы пред Младенцем Христом, поклонились Ему, положили Ему злато, ливан и смирну… Нету нас злата, нет смирны, нет Ливана, мы – бедные дети бедных служителей Младенца Христа, приносим Ему, как смиренные вифлеемские пастухи, нашу веру: Христос, спаси нас! – Гаврюша сказал это с чувством, трогательно, в голосе его дрожали слезы.