О. Генннадий смотрел на небо умиленно просветленными очами; он подошел к нему, благословил и душевно молвил:
– Умна и проста твоя речь, отрок! – Поцеловал его и обратился к худенькой старушке: – Мать, одели их… Присядьте, дети, на софу, отдохните. – Прошелся по комнате к двери, ведущей в переднюю, заметил там Авдюшку и сказал: – А ты, малец, что же тут стоишь? Чей? По обличью-то, кажется, и знаком, а сию минуту не припомню, из какой семьи…
Авдюшка, мешковато покачиваясь, проговорил:
– Беспаловых… Бабушку Домну, слепенькую, помнишь?
– A-а… как же… Добрая старушка, добрая… богобоязненная… Горюны вы… Без работников изба-то… Мать у тебя работящая – Бог ей силы дает… Иди, иди присядь! – О. Геннадий указал Авдюшке на стул у двери.
Авдюшка подошел к стулу и опустился на пол. Батюшка прошел к двери направо и тихо сказал:
– Мать, одели еще паренька…
– Хорошо, отец! – послышался тихий голос из-за двери.
Сухенькая старушка вскоре вышла из спаленки и, подойдя к детям, ласково промолвила:
– Вот вам, милые, по серебряному пятачку, а тебе, умник, – обратилась она к Гаврюше, – гривенник за хорошую речь… Тронул ты нас с отцом, до сердца тронул… Да! Нет у нас злата, мы, бедные, служим Христу верой… Умный мальчик, мал ростом, а уж в третьем классе, и первым идешь… Надежда матери – попомни это!
– Покорно благодарю! – тихо обронил Гаврюша.
– Ну, растите, голуби… мужайте! – И, обратившись к Авдюшке, старушка спросила: – А ты, паренек, зачем сел на пол-то? Али не попал на стул? Как тебя звать-то?
– Авдююшкой, – глухо ответил, немного приподнявшись на руках, Авдюшка и тут же снова опустился на пол.
– На и тебе, христослав! – сунула было ему большую гривну матушка.
Но Авдюшка уперся ладонью в пол и, смотря исподлобья, скороговоркой прошептал:
– Спасибо… не надо… Я не умею славить-то Христа… Я так… за ними хожу… пенье слушаю…
– Ну и ходи, с Богом! – сказал, улыбаясь добродушно, батюшка. – А три-то копейки возьми… Отдашь слепенькой бабушке… Тебе ежели они в тягость, ей пригодятся…
– Благодарим, батюшка… Отдам бабушке…
– Да что ее не видно?
– Вишь, не можется ей эту неделю… удушье одолело… Лежит на печи…
– Жалко старую, жалко… Дай-ка, мать, ему чего-нибудь съестного, помягче, для старушки.
Вскоре поповичи поднялись с софы, подошли под благословение к старому батюшке и вышли из шатрового дома о. Геннадия.
Авдюшка шел следом за поповичами, но, идя по большой улице, дом от дома отставал от них. Он не зашел в избу, крытую тесом, к церковному старосте, и простоял в сенцах. У бурмистра просидел на резном крылечке, придерживая руку на груди, где за пазухой лежала у него булка, что дала ему матушка для слепенькой бабушки Домны. К управителю Авдюшка не зашел даже во двор и стоял, прислонившись к воротам. Около него вертелась Бездомка, собака дьячка Петровича. Она, чуя, что у Авдюшки хлеб, шла за ним по пятам весь этот путь, то забегала справа, то слева, то бросалась к нему на грудь и жалобно взвизгивала. Бездомку баловали дети, и она часто бродила с ребятами из двора во двор, потому Петрович и звал ее то Баловнем, то Бездомкой; на ту и на другую кличку она, виляя хвостом, бежала одинаково и ото всех ждала подачки.
Когда поповичи вышли от управителя за ворота, Гаврюша, увидев Авдюшку, смеясь, сказал:
– Что, христослав, не замерз ли тут? Неуж-ли и отсюда ты слушал пение?
– Не-е… Вас дожидал… Теперя куды?
– По домам! – заявил Митя. – Отдохнем до обедни: скоро Антоныч ударит в большой колокол… Вишь, совсем уж бело…
– А по избам разве не пойдете?
– По избам с тятеньками будем славить, – ответил Сеня.
– А то пошли бы к нам… Бабушке слепенькой прославили… она недужная, до церкви-то ей не дойти… К нам, поди, не скоро придете…
– Братцы, пойдем к ним! Вон как он ценит пение! – воскликнул Сеня.
– Ты вправду молвил… страсть люблю пенье… Птица ежели поет – и то любо! – сказал, улыбаясь во все лицо, Авдюшка, и сказал это так горячо, искренне, что поповичи в один голос выкликнули:
– Идем к ним!
Изба Авдюшки пряталась в глухом закоулке. Поповичи повернули направо, прошли ускоренно длинный кривой переулок, где многие избенки, казалось, то низко припадали к земле, занесенные снегом, то от старости склонялись набок, и на самом углу, пройдя крайние ворота, вошли в низенькую калитку на небольшой снежный двор. Прямо под навесом лежала корова, закрыв глаза, вяло пережевывала жвачку; вблизи нее стояла, опустив голову над соломой, буланая лошаденка с большим отвислым животом; в стороне стонала свинья; ей отвечали жалобным блеяньем две овцы. Поповичи быстро подошли к маленькому крылечку в три ступеньки, и Митя сказал Авдюшке:
– Хозяин, иди вперед!
Авдюшка выдвинулся и, поправив шапочку, ответил: «Милости просим!» – толкнулся в низенькую дверку, тут же ввалился в темные сенцы и с усилием дернул дверь в избу, но она застыла и не поддавалась его маленькой ручонке. Гаврюша и Сеня ухватились за скобку, дернули вдвоем, дверь распахнулась, и христославы все разом вошли в облаке пара в избу. Авдюша крикнул в чуланчик:
– Мамушка, славельщики! Сведи бабушку-то с печи… Погодите малость, бабушку приведем!..
Высокая женщина с изжелта-бледным лицом степенно вышла из чуланчика, коротко молвила: «Здравствуйте, ласковые! Присядьте к столу», – и пошла к печи. Она на ходу случайно задела ногой за овцу, лежавшую с ягненком у рукомойника; ягненок поднялся, сунулся мордой к привязанному вблизи теленку и жалобно заблеял – овца ответила ему протяжным блеяньем. Авдюшка вспрыгнул за матерью на приступок; с печи послышался удушливый кашель, прерванный возгласом: «Бабушка, поднимись, мы тебя с мамой сведем… Христа будут славить… помолишься». Медленно, с трудом свели слабую старушку с печи и, поддерживая под руки, довели ее до переднего угла. Авдюшка сказал ей:
– Стой так… Вон там божница-то! – и вытянул ее правую руку вперед.
Сгорбленная старушка широко раскрыла незрячие глаза, по морщинистым щекам ее разлилась умиленная улыбка: бабушка Домна, казалось, внутренно видела темную икону Богоматери с Предвечным Младенцем на руках, видела и чуть мигавший огонек в синей лампадке и внятно прошептала: «Царица Небесная, утоли мою печаль!» Поповичи запели. Старушка выпрямилась, затрепетала, как встревоженная птица, и медленно, с отрывистым кашлем опустилась на колени – кашель ее вскоре утих, и она повторила за поповичами слова пения. «Ангелы с пастырьми славословят, и земля вертеп Неприступному приносит», – повторила она громко, из незрячих очей ее струились слезы, а на бледных губах играла радостная улыбка. «Батюшка Христос! Благодарю Тебя, что дал грешной услышать пение ангельское!» – проговорила старушка и склонила седую голову на земляной пол… Авдюшка, стоявший слева, взял бабушку под руку и помог ей подняться.
Бабушка Домна заговорила отрывисто, поминутно откашливаясь:
– Ах, милые! Где они? Авдюша, покажи их!.. Даша, принеси квашонку, накрой шубой, посади на ее, кой поменьше!
Дарья быстро принесла из чуланчика высокую квашонку, повернула дном кверху, накрыла тулупом белой шерстью наружу и сказала Мите:
– Милый, присядь минутою! Примета такая идет от старых людей: посидит дите в христославленье на квашонке да на шубе, урожай добрый будет на лето… А вы, касатики, присядьте вот на лавочке… Посиди и ты, матушка!
Настало глубокое безмолвие. Затих запутавшийся в веревке и бившийся теленок, затих и снова заблеявший было ягненок, вытянул голову к овце, и овца беззвучно лизала его шею. Из двери чулана высунула головенку белобрысая девчоночка, карие глазенки ее с любопытством смотрели на поповичей, рот ее полуоткрыт, веснушчатые щеки ярко зарумянились. Прошло минут пять раздумчивого молчания, и бабушка Домна снова повторила:
– Где они, милые, где? Покажи их, Авдюша!
Авдюша подвел ее к поповичам. Бабушка Домна провела костлявой рукой по волосам Сени, осторожно ощупала его лицо, проговорив:
– Круглолицый, кудрявый и волос мягкий… Доброе дите… Петровичев сынок али Тихонычев?
– Тихонычев, бабушка.
– Так, так! Тебя, должно, грудным еще на руках носила, когда зрячей была… Агевну-то, маменьку твою, довольно знаю… тихая она… По маменьке и ты пошел… добрый!.. А Петровичевы ребятки кои тут?
– Вот мы, бабушка, – откликнулись Гаврюша и Митя.
– A-а, чую по голосам-то… Забыли, поди, старую. Бывало, в страдную пору, как родители ваши на поле выезжали, сиживала тоже с вами. Хорошие ребята, хорошие, храни вас Бог!.. Дарьюшка, дай им по кокурочке!
– Не надо, бабушка! – отозвался Митя.
– Нельзя, ласковый, чем Бог послал, делиться надо… Знаю, Дарьюшка ко курочки пекла, хоть из ржаного теста, а с маслицем, с запеченным яичком, вкусны они… Горазда на это Дарьюшка…
– Ах, бабушка, забыл! Тебе матушка попадья булку прислала… – торопливо воскликнул Авдюшка.
– Радельщица, вспомнила… Где ты ее повстречал?
– Да вот с ребятами к батюшке от заутрени заходил.
– Неужто славил?
– Не-е… да-а…
Дарья прошла в чулан, на ходу отвела в сторону девчоночку, на ходу обронила тихо: «Не мешайся тут, Фроська!» – и вскоре вынесла на деревянном кружке горку круглых рассыпчатых лепешек с запеченными яйцами в скорлупе и, не спеша, раздала поповичам по лепешке, сунула одну и сыну Авдюшке, сказав:
– На и тебе, да смотри, не съешь до обедни!
– Не-е! Разве можно! – протянул Авдюшка, осклабив довольной улыбкой белые зубы.
Босоногая Фроська крепко держалась за синий сарафан матери и печально заглядывала ей в глаза. Дарья отдернула ее от себя, проговорив твердо:
– Не ласться, не дам… В соблазн войдешь, кой грех, поешь… Прогневишь Бога…
– Дай, маменька… я подержу-у… – облизывая пухлые губы, пропищала Фроська.
– Что держать-то! Обедня отойдет – дам, поешь.
По селу гулко прогудел первый призывный звон колокола к обедне. В маленьком одиноком оконце, в улицу, по морозным узорам алмазами блеснули первые