– Дертье Эльвердинк, – как бы сквозь сон проговорил Перегринус. – Левенгук! Быть может, потомок естествоиспытателя Антона ван Левенгука, изобретателя знаменитых микроскопов?
– Что наш Левенгук, – возразил с усмешкой господин Сваммер, – потомок того знаменитого мужа, собственно нельзя сказать, так как он сам и есть этот знаменитый муж. А что он около ста лет тому назад похоронен в Дельфте, так это одни басни. Поверьте, дражайший господин Тис! А то вы, пожалуй, еще усомнитесь и в том, что я – знаменитый Сваммердам, хотя я и называюсь ныне Сваммер, отчасти ради краткости, отчасти для того, чтобы избавиться от разговоров с каждым любопытствующим глупцом о предметах моей науки. Все утверждают, будто я умер в тысяча шестьсот восьмидесятом году. Но обратите внимание, достойнейший господин Тис, что я стою перед вами жив и здоров, а что я – действительно я, это я могу доказать каждому, даже последнему дураку, по моей Biblia naturae[55]. Вы верите мне, достойнейший господин Тис?
– Со мною, – отвечал Перегринус тоном, показывающим его внутреннее смятение, – со мною за самое последнее время произошло столько странных вещей, что, если бы я не видел всего этого воочию, я бы вечно в том сомневался. Теперь же я готов верить всему, как бы дико и нелепо оно ни было! Очень может быть, что вы – покойный Иоганн Сваммердам, и как выходец с того света знаете больше, чем обыкновенные люди. Но что касается бегства Дертье Эльвердинк, или принцессы Гамахеи, или как бы она там ни называлась, то вы в жестоком заблуждении. Благоволите выслушать, как все произошло.
И Перегринус преспокойно рассказал все свое приключение с дамой, от ее появления в комнате Лэммерхирта и до водворения ее у господина Сваммера.
– Мне кажется, – сказал господин Сваммер, когда Перегринус умолк, – мне кажется, будто все, что вам угодно было мне рассказать, какой-то удивительный, но и весьма приятный сон. Но я не стану с вами спорить, и лишь прошу вас удостоить меня вашей дружбы, в которой я, быть может, буду очень нуждаться. Забудьте мою прежнюю неприветливость, и сойдемтесь поближе. Ваш батюшка был очень прозорливый человек и мой сердечный друг, но что касается учености, глубокомыслия, здравости суждений, жизненного опыта, то сын далеко ушел вперед. Вы не поверите, как высоко я ценю вас, мой достойнейший господин Тис.
«Теперь пора, – прошептал мастер-блоха, и в то же мгновение Перегринус почувствовал внезапную легкую боль в зрачке своего левого глаза. Он понял, что мастер-блоха вставил ему в глаз микроскопическое стекло, но поистине он не мог и предположить того действия, какое оно оказало. За роговой оболочкой глаз господина Сваммера увидел он странные разветвления нервов, причудливо перекрещивающихся в разных направлениях, и, следуя за ними в самую глубь мозга, он обнаружил, что это были Сваммеровы мысли. А смысл их был приблизительно таков: «Не думал я, что так дешево здесь отделаюсь, и что меня так мало станут расспрашивать. Уж на что папенька был простак – ни в грош я его не ставил, – ну, а сынок так совсем какой-то полупомешанный, да с большой долею детского слабоумия в придачу. Рассказывает мне, простофиля, все свое приключение с принцессой и не догадывается, что она все уже сама мне рассказала, и что между нами и раньше существовали дружеские отношения. Но что делать, надо подладиться к нему, раз мне нужна его помощь. Он так прост, что всему поверит и даже, по своему глупому добродушию, будет готов на жертвы в моих интересах, а в благодарность за благополучный исход дела я посмеюсь у него за спиной, когда Гамахея опять станет моей».
– Мне показалось, – сказал господин Сваммер, вплотную подойдя к господину Перегринусу, – мне показалось, точно у вас на галстуке сидит блоха, дражайший господин Тис!
А мысли гласили: «Черт возьми, а ведь это правда был мастер-блоха! Вот проклятая история, если только Гамахея не ошиблась».
Перегринус быстро отступил назад, уверяя, что совсем не питает отвращения к блохам.
– В таком случае, – произнес господин Сваммер, низко кланяясь, – в таком случае позвольте засвидетельствовать вам свое почтение, любезнейший господин Тис.
А мысли гласили: «Чтобы черт тебя побрал, проклятый дурень».
Мастер-блоха вынул микроскопическое стекло из зрачка изумленного Перегринуса и сказал:
– Вы знаете теперь, милый господин Перегринус, какое замечательное действие производит этот инструмент, подобного которому вы не найдете в целом мире. И вы увидите, какую власть он даст вам над людьми, когда самые их затаенные мысли будут лежать открыто перед вашими очами. Но если бы вы стали постоянно носить в глазу это стекло, то беспрестанное познание чужих мыслей подавило бы вас своей тяжестью, ибо слишком часто повторялось горькое разочарование, которое вы только что испытали. Я буду неизменно сопровождать вас, когда вы будете отлучаться из дома; я буду сидеть либо в вашем галстуке, либо в вашем жабо, либо еще в каком-нибудь укромном месте. Захочется вам узнать мысли вашего собеседника, щелкните только пальцами, и стекло тотчас очутится в вашем глазу.
Господин Перегринус Тис, понимая огромную пользу этого дара, хотел было уже рассыпаться в горячих выражениях благодарности, как вдруг вошли два депутата высшего совета и объявили ему, что он обвиняется в тяжком преступлении, вследствие чего должен быть помещен в дом предварительного заключения, а все его бумаги конфискованы.
Господин Перегринус клялся и божился, что он не знает за собой ни малейшей вины. Но один из депутатов с улыбкой заметил ему, что невиновность, возможно, обнаружится через несколько часов, а до тех пор он обязан подчиниться приказу властей.
Что оставалось господину Перегринусу Тису, как не сесть в карету и отправиться в тюрьму.
Можно себе представить, с какими чувствами проходил он мимо комнаты господина Сваммера.
Мастер-блоха сидел в галстуке арестованного.
Еще в детстве Гофман брал уроки живописи у Иоганна Готлиба Земана, подолгу просиживал в библиотеке, рассматривая рисунки старых мастеров. Он начинает рисовать карикатуры на знакомых и на себя, пишет виньетки, ради шутки подписываясь под ними именем Эвальда Тринкуло – королевского шута из шекспировской «Бури». В письме двадцатилетний Гофман сообщает: «В будни я юрист и немного музыкант, зато по воскресеньям я весь день рисую, а вечером до поздней ночи сочиняю очень забавные вещи».
Э.Ю. Гюнтер вспоминал: «Гофман никогда не расставался с карандашом». Быстрым рисунком он фиксировал нелепое и смешное в окружающем его мире. Как и сказкам, рисункам Гофмана присущи гротеск, ирония, сатира. Чтобы он не рисовал, почти все оказывалось карикатурой, которая органически была присуща его необыкновенному дарованию. Один из автопортретов на бумаге в натуральную величину обожавший розыгрыши Гофман поместил на окне за цветочными горшками, надеясь напугать жену. Позднее этот рисунок обнаружил его друг Гитциг. По общему мнению, этот ироничный портрет был схож с оригиналом.
Оставленные потомкам рисунки и живописные картины Гофмана помогают осмыслить и жизнь, и литературное творчество великого немецкого сказочника.
Приключение четвертое
Неожиданная встреча двух друзей. – Советник Кнаррпанти и его юридические принципы. – Любовное отчаяние чертополоха Цехерита. – Оптический поединок двух магов. – Сомнамбулическое состояние принцессы Гамахеи. – Сонные мысли. – Как Дертье Эльвердинк сказала почти правду, и как чертополох Цехерит бежал с принцессой Гамахеей.
Ошибка ночного сторожа, задержавшего господина Пепуша как ночного громилу, открылась очень быстро. Но в его паспорте были обнаружены кое-какие неправильности, вследствие чего ему было предложено посидеть в ратуше, пока он не представит за себя поручителем кого-нибудь из франкфуртских граждан.
И вот господин Георг Пепуш сидел в отведенной ему комнате и ломал себе голову, кого же во Франкфурте ему представить за себя поручителем. Он так долго был в отсутствии, что его могли забыть даже и те, кого он хорошо знавал раньше, да он теперь и адреса никого из них не помнил.
В сквернейшем расположении духа высунулся он в окно и принялся громко проклинать свою судьбу. Вдруг рядом с ним отворилось другое окно, и чей-то голос воскликнул:
– Как? Что я вижу? Ты ли это, Георг?
Господин Пепуш немало был изумлен, увидав друга, с которым близко сошелся во время своего пребывания в Мадрасе.
– Черт возьми, – сказал господин Пепуш, ударив себя по лбу, – черт возьми, надо же быть таким забывчивым! Ведь я же знал, ведь я же знал, что ты благополучно приплыл в родную гавань. Чудеса слышал я в Гамбурге о твоем странном образе жизни, а прибыв сюда, и не подумал тебя разыскать. Впрочем, у кого, как у меня, голова набита такими мыслями. Ну, да все равно, хорошо, что случай послал мне тебя. Ты видишь, я заключен, но ты в одно мгновение можешь вернуть мне свободу, если поручишься, что я действительно Георг Пепуш, которого ты знаешь уже много лет, а не какой-нибудь вор и разбойник!
– Да, нечего сказать, – воскликнул господин Перегринус Тис, – не сыскать тебе лучшего безупречного поручителя! Ведь я сам арестован за тяжкое преступление, какого не только не знаю за собой, но и предположить не могу, в чем оно заключается…
Однако будет нелишне прервать здесь разговор обоих друзей, встретившихся столь неожиданным образом, и сообщить благосклонному читателю, что же, в конце концов, послужило поводом к заключению господина Перегринуса Тиса. Трудно, даже невозможно описать, как зарождаются разные слухи; они подобны ветру, который возникает неизвестно откуда и уносится неизвестно куда. Так вот, по городу распространился слух, будто в вечер рождественского сочельника из большого общества, собравшегося у одного богатого банкира, совершенно непостижимым образом была похищена некая весьма знатная дама. Об этом толковали все и каждый, называли имя банкира и громко жаловались на недостаточную бдительность полиции, допустившей совершиться такому наглому насилию. Совет вынужден был учинить следствие; были допрошены все гости, бывшие у банкира в вечер сочельника. Каждый из них заявил, что, как он слышал, из общества была похищена какая-то знатная дама, а банкир выражал горькие сожаления, что в его доме случилась подобная история. Но никто не мог назвать имени похищенной дамы. Когда же банкир представил список бывших у него гостей, оказалось, что в нем нет ни одной дамы, которой бы недосчитывались. И когда оказалось, что так же обстоит дело и со всеми жительницами города, постоянными и приезжими, из коих ни одна женщина или девушка не потерпела в рождественский сочельник никакого ущерба, то совет заключил, как и следовало, что распространившиеся слухи ни на чем не основаны, и все дело должно почитаться исчерпанным.