ться и важничать, когда бурши начнут смеяться, то произойдет настоящая безумная комедия.
Придя в город, Фабиан думал встретить на улицах и по дороге к «Крылатому Коню» громко смеющихся людей, но этого не было. Все шли спокойно и серьезно. Так же серьезно гуляло по площади перед «Крылатым Конем» несколько академистов, которые собрались, разговаривая друг с другом. Фабиан был уверен, что карлик здесь-то, по крайней мере, не проезжал, но, бросив взгляд в ворота гостиницы, он увидел, что как раз в эту минуту вели в конюшню хорошо знакомую ему лошадь карлика. Он набросился на первого попавшегося из своих знакомых, спрашивая, видел ли он, как прискакал сюда странный и необычайно маленький карлик. Тот, кого спрашивал Фабиан, знал об этом так же мало, как и другие, которым Фабиан рассказывал, что произошло между ним и тем карликом, который выдавал себя за студента. Все очень смеялись, но уверяли, однако, что ничего подобного тому, что он описывал, не случалось. Правда, что минут десять тому назад приехали в гостиницу «Крылатого Коня» два очень представительных всадника на прекрасных лошадях.
– Не сидел ли один из них на той лошади, которую только что повели в конюшню? – спросил Фабиан.
– Да, да, – ответил кто-то, – тот, кто сидел на этой лошади, был немного мал ростом, но зато изящно сложен, с приятными чертами лица, и на голове у него развевались прекраснейшие кудри, которые только можно себе представить. При этом он оказался удивительным ездоком, так как соскочил с лошади с таким проворством и ловкостью, как это сделал бы лучший шталмейстер нашего князя.
– И он не потерял своих сапог и не скатился к вам в ноги?! – воскликнул Фабиан.
– Боже сохрани! – возразили все в один голос. – Что ты говоришь! Такой искусный ездок, как этот маленький господин!
Фабиан не знал, что сказать.
Тут прошел по улице Бальтазар. Фабиан накинулся на него, притащил его и начал ему рассказывать, как этот самый карлик, которого он встретил в лесу, и который упал с лошади, только что приехал сюда, и все считают его красивым человеком с изящной фигурой и находят, что он удивительный ездок!
– Ты видишь, брат Фабиан, – сказал Бальтазар серьезно и непринужденно, – что не все безжалостно смеются над несчастными людьми, обиженными природой…
– Но, Боже великий, – перебил его Фабиан, – да ведь здесь и речи нет о насмешке или безжалостности, все дело в том, можно ли назвать трехфутового человека, смахивающего на редьку, красивым изящным мужчиной!
Бальтазар должен был подтвердить слова Фабиана относительно роста и наружности маленького студента. Другие же уверяли, что маленький всадник был красивый изящный мужчина, причем Бальтазар и Фабиан утверждали, напротив, что они никогда не видали более безобразного карлика. Все остались при своем и разошлись, удивляясь друг другу.
Наступил поздний вечер. Оба друга отправились вместе домой. Тогда у Бальтазара как-то нечаянно вырвалось, что он встретил профессора Моша Тэрпина, который пригласил его к себе на завтрашний вечер.
– Ах, ты счастливец! Счастливейший ты человек, – воскликнул Фабиан, – ты увидишь свою любезную, прелестную мамзель Кандиду, будешь ее слушать и с ней говорить!
Глубоко оскорбленный Бальтазар отвернулся и хотел уйти, но затем одумался, остался на месте и сказал, с трудом подавляя свою досаду:
– Ты, может быть, прав, милый друг, считая меня за влюбленного дурака, я, может быть, и в самом деле таков, но ведь эта глупость есть глубокая болезненная рана, нанесенная моему чувству, и, если ее неосторожно задеть, я могу наделать разных безумств, страдая от этой мучительной боли. Поэтому, друг, если ты меня действительно любишь, не называй при мне имени Кандиды.
– Милый мой друг Бальтазар, – ответил Фабиан, – ты опять принимаешь ужасно трагический тон, ты на все так смотришь. Но при твоем состоянии духа иначе и быть не может. Не желая вступать с тобой ни в какие пререкания, я обещаю тебе, что имя Кандиды появится на моих устах не прежде того, когда ты сам дашь мне к этому случай. Позволь мне только сказать тебе, что я предвижу разные огорчения, которые придется тебе испытать из-за этой любви. Кандида очень красивая прелестная девушка, но к твоему мечтательному характеру она совсем не подходит. Когда ты поближе с ней познакомишься, ее непринужденная веселость покажется тебе недостатком поэзии, которую ты везде приплетаешь. Ты будешь вечно теряться в мечтах, и все это с треском закончится ужасною скорбью и изрядным отчаянием. Впрочем, я точно так же, как ты, приглашен на завтра к профессору, который будет занимать нас очень интересными опытами. Ну, прощай же, сказочный мечтатель. Спи, если ты можешь спать перед таким важным днем, какой будет завтра!
С этими словами Фабиан оставил друга, погруженного в глубокое раздумье. Фабиан не без основания предвидел разные патетические моменты, долженствовавшие наступить в отношениях Бальтазара и Кандиды, весь склад и чувства обоих представляли к тому немало поводов.
Всякий должен был согласиться, что Кандида была очаровательно красивая девушка, с глазами, проникавшими прямо в душу, и с чудными розовыми губками. Я забыл, можно ли было назвать белокурыми или каштановыми ее прекрасные волосы, которые она умела как-то фантастично и очень красиво укладывать, но я отлично помню ту странную их особенность, что чем дольше на них смотрели, тем они казались темнее. Эта высокая стройная девушка с легкими движениями и веселым живым обхождением, была сама прелесть, само очарованье, и при такой привлекательности ей, конечно, легко прощали то, что руки и ноги ее могли бы быть меньше и деликатнее. При всем этом Кандида прочла в свое время гётевского «Вильгельма Мейстера», стихотворения Шиллера и «Волшебное кольцо» Фукэ, забыв почти все, что в них было написано, очень сносно играла на фортепиано, иногда даже пела, танцевала новейшие гавоты и франсуазы и писала тонким разборчивым почерком. Если можно было в чем-нибудь упрекнуть эту милую девушку, то разве только в том, что у нее немного слишком низкий голос, она слишком затягивается в корсет, слишком долго радуется новой шляпке и слишком много истребляет за чаем пирожного. Требовательным поэтам, конечно, не понравилось бы в прелестной Кандиде еще многое другое, но ведь им все нехорошо. Во-первых, они требуют, чтобы девушка приходила в сомнамбулический восторг по поводу всего того, что при ней говорится, причем она глубоко вздыхает, закатывает глаза, а при случае даже немножко падает в обморок, а со временем, пожалуй, даже и слепнет – знак высшей ступени утонченной женственности. Затем вышеупомянутая девица должна петь стихи поэта на мотив, который вылился у ней самой из сердца, но в ту же минуту от этого заболевать. Сама она тоже должна сочинять много стихов, но очень стыдиться, когда это выходит наружу, несмотря на то, что она сама дает поэту в руки свои стихи, написанные изящным почерком на тонкой раздушенной бумаге, причем поэт тоже со своей стороны заболевает от восторга, что ему вполне извинительно. Есть поэтические эстетики, которые идут еще дальше и находят недостойным женской нежности, чтобы девушка смеялась, ела, пила и одевалась по моде. Они почти похожи на святого Иеронима, который запрещает женщинам носить серьги и есть рыбу. Согласно требованию святого, они должны есть только слегка приправленные травы, быть постоянно впроголодь, не чувствуя этого, одеваться в грубое, плохо сшитое платье, скрывающее их фигуру, но в особенности брать себе в наставницы особу серьезного вида, бледную, печальную и немного грязную.
Что касается до Кандиды, то она была веселое и простодушное существо, и потому для нее не пропадало в разговоре ничто из того, что казалось ей легким и воздушным полетом неуловимого юмора. Она охотно смеялась всему смешному, вздыхала только тогда, когда дождливая погода мешала ожидаемой ею прогулке или, несмотря на все ее заботы, на новой шали оказывалось пятно. При этом, если представлялся к тому действительный случай, у ней являлось глубокое искреннее чувство, которое никогда не могло выродиться в пустую чувствительность, и потому для меня, а также и для тебя, любезный читатель, которые не принадлежим к чересчур требовательным людям, Кандида была бы вполне подходящей. Но с Бальтазаром легко могло бы все повернуться иначе! Но вскоре мы увидим, верно или нет напророчил прозаический Фабиан.
Нет ничего удивительного, что Бальтазар не мог спать всю ночь от беспокойства и от невыразимого сладостного страха. Весь преисполненный образом милой, сел он за стол и написал изрядное количество красивых и благозвучных стихов, которые изображали его состояние души в мистическом рассказе о любви соловья к пурпуровой розе. Он хотел взять их с собой на литературный вечер Моша Тэрпина и сделать посредством их нападение на неопытное сердце Кандиды, как и когда это будет возможно.
Фабиан слегка улыбнулся, когда, явившись по уговору в известный час, чтобы взять с собой друга, нашел Бальтазара в особенно изящном костюме. Он надел зубчатый воротник из самых тонких брюссельских кружев и короткое бархатное платье с прорезными рукавами. При этом на нем были французские сапоги с высокими острыми каблуками и серебряными пряжками, английская шляпа из самого тонкого кастора и шведские перчатки. Это был настоящий немецкий костюм, который необыкновенно шел к нему, особенно ввиду того, что он красиво завил волосы и прекрасно расчесал свою маленькую острую бородку.
Сердце Бальтазара забилось восторгом, когда в доме Моша Тэрпина вышла ему навстречу Кандида в старонемецком костюме, приветливая, с очарованием во взоре, в словах, во всем существе; словом, такая, какою всегда ее видели.
«Благодатная прелесть!» – вздохнул Бальтазар из глубины своего сердца, когда Кандида, сама дивная Кандида, подала ему чашку дымящегося чая. А Кандида взглянула на него сверкающими глазами и сказала:
– Вот ром и мараскин[21], сухари и печенье, пожалуйста, кушайте, что хотите.
Но вместо того, чтобы взглянуть на ром, мараскин, сухари и печенье, восхищенный Бальтазар не мог отвести от прелестной девушки своего взора, полного болезненной муки любви, и искал слов, которые могли бы выразить то, что он чувствовал в глубине сердца. Но тут его хватил сзади своим увесистым кулаком профессор эстетики, громадный силач, внушивший ему опасение, как бы не пришлось пролить на пол гораздо больше чая, чем то было прилично. Профессор воскликнул громовым голосом: