Наконец, сам Мош Тэрпин подскочил к карлику и закричал, в десять раз громче всех остальных:
– Прекрасно, великолепно, дорогой господин Циннобер!
В числе общества находился молодой принц Григорий, который тоже приехал учиться в университете. Принц отличался самой очаровательной внешностью и, кроме того, его обхождение было так свободно и благородно, что ясно обличало его высокое происхождение и привычку вращаться в высших кругах.
И вот принц Григорий не отходил от Циннобера и безмерно хвалил его, как прекраснейшего поэта и самого искусного физика.
Странное зрелище представляли они, находясь вместе. Рядом с прекрасной фигурой принца странно поражал этот необычайный человечек, который едва держался на своих тоненьких ножках, высоко задирая свой длинный нос. Взоры всех женщин были обращены не на принца, а на карлика, который то поднимался на цыпочки, то опять опускался и раскачивался от этого, как какой-нибудь картезианский чертик.
Профессор Мош Тэрпин подошел к Бальтазару и сказал:
– Что скажете вы моему питомцу, моему дорогому Цинноберу? За него говорит очень многое, и теперь, когда я хорошенько к нему присмотрелся, я подозреваю, что судьба его должна была быть очень интересна. Священник, который его воспитал и рекомендовал мне, выражался очень таинственно об его происхождении. Обратите внимание на его благородную осанку и непринужденные манеры. Он, наверное, княжеской крови, а, может быть, даже и королевский сын.
В эту минуту доложили, что подан ужин. Циннобер неловко проковылял к Кандиде, смело подхватил ее руку и повел ее в столовую. В безумной ярости несчастный Бальтазар бросился вон из этого дома и в ночной темноте бежал домой среди бурного ветра и ливня.
Глава 4
О том, как итальянский скрипач Сбиокка пригрозил Цинноберу засунуть его в контрабас, а референдарий Пульхер никак не мог получить места в министерстве иностранных дел. – О таможенных чиновниках и задержанных чудесах. – Очарование Бальтазара посредством набалдашника.
На большом мшистом камне в самой глухой части леса сидел Бальтазар и задумчиво смотрел в глубину, где пенящийся ручей шумел, пробираясь между обломками скал и густым кустарником. Темные тучи носились по небу и спускались с гор; шум деревьев и вод звучал, как глухие стоны, и тут же слышались крики хищных птиц, поднимавшихся из чащи к широкому своду небес, теряясь в проносившихся тучах.
Бальтазару казалось, что он слышит в дивных голосах леса безутешные жалобы природы, что сам он должен изойти в этих жалобах, и все его существо состоит из чувства глубочайшего безысходного горя. Сердце его разрывалось от боли, и пока горячие слезы падали из его глаз, ему казалось, что на него смотрят духи лесного ручья, простирают из глубины свои снежно-белые руки и манят его в прохладную бездну.
Тогда пронесся по воздуху из широкой дали веселый звук рогов и спустился в грудь его, утешая; в ней проснулось стремление, а вместе с ней и сладостная надежда. Он осмотрелся вокруг, и пока звучали рога, зеленые сени леса показались ему не так уж печальны, шум ветра и шелест листьев – не так уже жалобны. Он заговорил.
– Нет, – воскликнул он, вскакивая с камня и глядя вдаль сверкающим взором, – надежда еще не потеряна! Слишком ясно, что какая-то темная тайна или злые чары проникли в жизнь мою, подобно преграде. Когда я, терзаемый, порабощенный своим чувством, от которого разрывалась моя грудь, признался в любви прекрасной и нежной Кандиде, разве не прочел я в ее глазах свое счастье, не почувствовал его в пожатии ее руки? Но как только является этот проклятый урод, вся любовь переносится на него. К нему, этому ненавистному карлику, обращены взоры Кандиды, и тоскливые вздохи вылетают из ее груди, когда подходит к ней этот неуклюжий юноша и дотрагивается до ее руки. Его окружает какая-то тайна, и пусть винят меня в том, что я верю в глупые бабьи сказки, я буду утверждать, что этот юноша заколдован и может, как говорится, морочить людей. Не глупо ли, что все смеются и издеваются над этим уродливым, совершенно обиженным природой человечком, а стоит ему появиться, как все кричат, что он самый умный, красивый и ученый студент, какой только есть между нами? Да что я говорю? Разве не случается этого даже со мной? Разве не кажется мне нередко самому, что Циннобер умен и красив? Только в присутствии Кандиды чары не имеют надо мной власти, и Циннобер есть и остается глупым и безобразным карликом. Но я борюсь против вражеской силы, в душе моей есть какое-то смутное предчувствие того, что нечто нежданное даст мне в руки оружие против этих злых чар!
Бальтазар отправился назад в Кэрепес. Выходя из лесной аллеи, он увидел на дороге небольшой экипаж, нагруженный дорожными вещами, из которого кто-то дружески махал ему белым платком. Он подошел к экипажу и узнал знаменитого скрипача Винченцо Сбиокка, которого он необыкновенно ценил за его прекрасную выразительную игру, и у которого он уже два года брал уроки.
– Как хорошо, – воскликнул Сбиокка, выскакивая из экипажа, – как приятно, что я могу сердечно с вами проститься, мой дорогой Бальтазар, мой милейший друг и ученик!
– Как, – сказал Бальтазар, – вы покидаете Кэрепес, где все вас так уважают и ценят и никто не может вас заменить?
– Да, Бальтазар, – ответил Сбиокка, и лицо его вспыхнуло жаром внутреннего гнева, – я оставляю место, где все люди так тупы, что оно напоминает большой сумасшедший дом. Вы не были вчера в моем концерте, потому что были за городом, а то вы бы могли постоять за меня против этой безумной толпы, которая меня обидела.
– Да что же случилось? Ради Бога, что такое случилось?! – воскликнул Бальтазар.
– Я играл труднейший концерт Виотти, – начал Сбиокка. – Этот концерт – моя гордость, моя отрада. Вы слышали его в моем исполнении, он всегда производил на вас сильное впечатление. Я смело могу сказать, что вчера я был особенно в ударе, in anima, особенно в духе, spirito aleto. Ни один скрипач во всем свете, сам Виотти не мог бы меня превзойти. Когда я кончил, разразилась целая буря. Ну, словом – furore, как я и ожидал. Я выхожу вперед со скрипкой под мышкой, желая вежливо поблагодарить публику, и что же я вижу, что слышу! Вся публика, не обращая на меня никакого внимания, толпится в одном углу зала, крича: «Bravissimo, bravissimo, божественный Циннобер! Что за игра! Какая выдержка, какая выразительность! Что за искусство!» Я бегу туда, проталкиваюсь. Передо мной стоит молодец трех футов ростом и скрипит отвратительным голосом: «Очень, очень вам благодарен. Я играл, как умею, но я действительно лучший виртуоз во всей Европе и в других известных частях света». «Тысяча чертей, – кричу я, – но кто же играл?! Я или этот червь земли?!» Карлик опять начинает скрипеть: «Весьма, весьма благодарен». Я желаю броситься на него и схватить его всей пятерней, но тут все на меня набрасываются и начинают говорить безумные вещи о зависти, ревности и безвкусии. Тем временем кто-то кричит: «А какая музыка! Божественный Циннобер! Дивный композитор!» Я кричу еще громче прежнего: «Да вы с ума сошли, вы взбесились! Это концерт Виотти, а играл его я, я, знаменитый Винченцо Сбиокка!» Но тут меня схватывают, говорят об итальянском бешенстве, la rabbia, и о странных случаях, насильно утаскивают меня в соседнюю комнату, обращаются со мной, как с больным или с сумасшедшим. Вскоре вслед за этим вбегает синьора Брагацци и падает в обморок. С ней случилось то же, что и со мной. Едва она кончила свою арию, как весь зал задрожал от криков: «Bravo, bravissimo, Циннобер!» И все закричали, что нет на свете другой такой певицы, как Циннобер, а тот опять заскрипел свое проклятое: «Весьма благодарен». Синьора Брагацци лежит в горячке и, вероятно, вскоре умрет, я же, со своей стороны, спасаюсь бегством от этого сумасшедшего народа. Прощайте, милейший мой Бальтазар! Если вы где-нибудь увидите синьорино Циннобер, скажите ему, пожалуйста, чтобы он лучше не показывался в том концерте, где буду я, а не то я непременно схвачу его за его паучьи ножки и засуну в контрабас через отдушину F. И тогда он может всю жизнь играть концерты и петь какие угодно арии. Прощайте, мой милый Бальтазар, и не бросайте скрипки.
С этими словами Винченцо Сбиокка обнял удивленного Бальтазара и сел в экипаж, который тотчас же быстро уехал.
– Ну, не прав ли я, – сказал себе Бальтазар, – что этот проклятый Циннобер заколдовал и морочит людей?
В эту минуту мимо пробежал какой-то юноша, он был бледен, расстроен, лицо его выражало безумие и отчаяние. Бальтазару сделалось тяжело на сердце. Ему показалось, что он узнал в юноше одного из своих друзей и скорее бросился за ним в лес.
Не прошел он и двадцати шагов, как увидел референдария Пульхера, который стоял перед большим деревом и говорил, обратив свои взоры к небу: «Нет, я больше не могу вынести этого позора! Все надежды мои разбиты! Все помышления обращены к могиле. Прощай, жизнь, прощай, свет, надежды, прости, любовь…»
Тут референдарий в отчаянии вынул из кармана пистолет и приставил его себе ко лбу.
Бальтазар подбежал к нему с быстротою молнии, выхватил у него из руки пистолет и воскликнул:
– Пульхер, ради Бога, скажи, что с тобой? Что ты делаешь?!
Референдарий некоторое время не мог придти в себя. В полубесчувственном состоянии опустился он на землю. Бальтазар подсел к нему и говорил все утешительные слова, какие только мог выдумать, не зная причины отчаяния Пульхера.
Сто раз спрашивал Бальтазар, что случилось с референдарием такого ужасного, чтобы внушить ему страшную мысль о самоубийстве. Наконец Пульхер глубоко вздохнул и начал:
– Ты знаешь, милый друг Бальтазар, мое стесненное положение, знаешь, что я возлагал все свои надежды на место тайного экспедитора, открывшееся при министре иностранных дел; ты знаешь, с каким прилежанием и рвением я к нему приготовлялся. Я представил письменную работу, которая, как узнал я к своей великой радости, имела полный успех у министра. С какой уверенностью шел я сегодня утром на устный экзамен! Я нашел в комнате маленького уродливого малого, которого ты, вероятно, знаешь под именем Циннобера. Посольский советник, который должен был меня экзаменовать, приветливо встретил меня и сказал, что на то самое место, которое желаю получить я, явился также и господин Циннобер. Поэтому он будет экзаменовать нас обоих. Тут он тихонько шепнул мне на ухо: «Вам нечего бояться вашего соперника, любезный референдарий, письменные работы, которые представил маленький Циниобер, ужасны».