Начался экзамен. Я ответил на все вопросы посольского советника. Циннобер не знал ничего, ровно ничего. Вместо того чтобы отвечать, он скрипел и квакал что-то такое невнятное, чего никто не мог разобрать, он неприлично болтал своими ножками так, что раза два упал с высокого стула, и я должен был его поднимать. Сердце мое трепетало от радости, я принимал за горчайшую иронию те приветливые взгляды, которые бросал на карлика посольский советник. Экзамен кончился. Кто опишет мой ужас? Мне казалось, что молния пригвоздила меня к земле, когда советник обнял карлика и сказал ему: «Чудный человек! Какие знания! Какая проницательность!» Затем он обратился ко мне, говоря: «Вы обманули мои ожидания, господин референдарий. Вы ровно ничего не знаете и, к тому же, прошу вас не сердиться, но я должен сказать, что ваше поведение на экзамене противоречит всяким приличиям! Ведь вы не могли удержаться на стуле, вы падали с него, и господин Циннобер должен был вас поднимать. Лица, принадлежащие к дипломатии, должны быть очень сдержанны и просвещенны. Прощайте, господин референдарий». Я принял все это за какую-то странную игру и отправился к министру. Он велел сказать мне, что удивляется, как я осмеливаюсь еще утруждать его своим посещением, если намерен вести себя вроде того, как во время экзамена; он все уже знал! Место, которого я ожидал, уже было отдано господину Цинноберу! Так отняла у меня всякую надежду какая-то адская сила, и я хочу добровольно расстаться с жизнью, которая подпала под власть непонятного, темного рока! Оставь меня!
– Никогда! – воскликнул Бальтазар. – Выслушай меня прежде!
Тут он рассказал все, что знал про Циннобера, начиная с его первого появления близ ворот Кэренеса, о том, что происходило у него с карликом в доме Моша Тэрпина, и что узнал он только что от Винченцо Сбиокка.
– Слишком ясно, – сказал он, – что во всех действиях этого несчастного уродца есть что-то таинственное, и поверь, друг Пульхер, что если в деле замешаны какие-нибудь адские чары, то нужно только бороться с ними посредством твердого разума, и победа несомненна, если иметь достаточно мужества. Поэтому не торопись, не нужно делать слишком быстрых заключений. Будем вместе бороться против этого колдуна!
– Колдун, – в восторге воскликнул референдарий, – да, колдун, этот карлик – проклятый колдун! Но, Бальтазар, что же такое с нами? Или мы бредим? Колдуны, волшебство… Но ведь с этим всем давно уж покончено. Ведь уже много лет тому назад князь Пафнутий Великий ввел просвещение и изгнал из страны всякую небывальщину и все непонятное, а эта нежелательная контрабанда все-таки, вероятно, пролезла в страну! Черт возьми, да ведь об этом следует сейчас же заявить в полицию и таможенным чиновникам! Но нет, нет, только одно людское безумие или, как опасаюсь я, страшное любостяжание есть причина нашего с тобой несчастья. Этот негодный Циннобер, должно быть, страшно богат. Недавно он стоял перед монетным двором, а люди показывали на него пальцами и кричали: «Посмотрите на этого маленького юношу! Ему принадлежит все блестящее золото, которое будет там чеканиться!»
– Довольно, – сказал Бальтазар, – нет, друг референдарий, золото тут не причем, здесь кроется что-то другое. Это правда, что князь Пафнутий ввел просвещение для пользы и благочестия своего народа. Но у нас все-таки осталось много чудесного и непонятного. Я думаю, что удержали несколько прекрасных чудес для домашнего употребления. Так, например, из ничтожных семян все еще вырастают большие прекрасные деревья и даже разнообразнейшие овощи и хлебные растения, которыми мы пичкаем свое тело. Запрещено ли пестрым цветам и насекомым носить на лепестках и крыльях самые блестящие краски и даже самые замысловатые надписи, про которые ни один человек не знает, масляная ли это краска, гуашь или акварель! И никакой черт переписчик не может ни прочесть, ни списать это красивое мелкое письмо! Ого, референдарий! Я скажу тебе, что часто в душе моей происходит нечто очень странное. Я откладываю трубку и хожу взад и вперед по комнате, а какой-то странный голос шепчет мне, что сам я – чудо, и волшебник микрокосм орудует в моем существе, понуждая меня ко всяким безумным выходкам. И тогда, референдарий, я бегу вон и всматриваюсь в природу, и понимаю все, что говорят мне цветы и воды, и меня охватывает небесное блаженство!
– Ты говоришь, как в бреду! – воскликнул Пульхер.
Но Бальтазар, не обращая на него внимания, простер руки вдаль, как бы охваченный бурным стремлением.
– Слушай, слушай, референдарий! – воскликнул он. – Слышишь, какая небесная музыка несется по лесу в шуме вечернего ветра? Слышишь ли ты, что ручей сильнее запел свою песню, что кусты и деревья вторят ему прекрасными голосами?
Референдарий напряг свой слух, желая услышать музыку, о которой говорил Бальтазар.
– В самом деле, – сказал он, – через лес несутся звуки, которые прекраснее и очаровательнее всего, что я только слышал в своей жизни, и глубоко проникают мне в душу. Но это не ветер, не кусты, не деревья так дивно поют, мне кажется, что кто-то вдали точно будто затронул самые низкие тоны гармониума[22].
Пульхер был прав. Эти полные, все сильнее и громче дрожавшие аккорды, которые звучали все ближе и ближе, действительно напоминали звуки гармониума, величина и сила которого, вероятно, превосходила все когда-либо виданное и слыханное. Когда друзья прошли дальше, им представилось такое волшебное зрелище, что они остановились, как вкопанные, пораженные удивлением. В некотором отдалении от них медленно ехал через лес человек, одетый почти на китайский лад, только на голове его был широкий берет с красивыми развевающимися перьями. Экипаж напоминал открытую раковину из сверкающего хрусталя, и два высоких колеса были, по-видимому, из того же материала. Когда они вертелись, раздавались те самые дивные звуки гармониума, которые друзья услыхали издали. Два белых, как снег, единорога в золотой упряжи везли экипаж, в котором сидел вместо кучера серебряный фазан, державший в клюве золотые вожжи. Сзади сидел большой бронзовый жук, который хлопал своими блестящими крыльями, вероятно, для того, чтобы прохлаждать удивительного человека, сидевшего в раковине. Проезжая мимо друзей, человек этот приветливо кивнул им. В ту же минуту из сверкающего набалдашника длинной трости, которую держал он в руке, упал на Бальтазара луч, от которого он почувствовал в сердце жгучий удар, глухо ахнул и содрогнулся.
Человек взглянул на него и еще приветливей прежнего поклонился ему и улыбнулся. Как только волшебный поезд исчез в густой роще, все еще издавая нежный отзвук гармониума, Бальтазар бросился другу на шею вне себя от восторга и упоения и воскликнул:
– Референдарий, мы спасены! Вот тот, кто разрушит чары проклятого Циннобера!
– Не знаю, что со мной делается, – сказал референдарий, – не знаю, бодрствую я или сплю, но несомненно, что меня охватывает неведомое чувство блаженства, и надежда и утешение возвращаются в мою душу.
Глава 5
О том, как князь Барзануф завтракал лейпцигскими жаворонками и данцигской водкой, выпачкал себе брюки масляным пятном и повысил тайного советника Циннобера в действительные тайные советники. – Книга с картинками доктора Проспэра Альпануса. – О том, как швейцар укусил за палец студента Фабиана, а на том оказалось платье со шлейфом, из-за которого над ним смеялись. – Бегство Бальтазара.
Не следует умалчивать долее о том, что тот министр иностранных дел, к которому был принят Циннобер в качестве тайного экспедитора, был потомок того самого барона Претекстатуса фон-Мондшейн, который тщетно искал в книгах турниров и в хрониках родословного дерева феи Розабельвэрде. Его звали так же, как и его предка, Претекстатус фон-Мондшейн, он был человек самого тонкого воспитания и тонкого обхождения, никогда не перепутывал почтительных местоимений, писал свое имя французскими буквами и вообще отличался четким почерком и даже работал иногда сам, особенно в дурную погоду. Князь Барзануф, потомок великого Пафнутия, нежно любил его, так как у него на всякий вопрос находился готовый ответ, он играл в свободные часы с князем в кегли, был великий знаток в денежных делах и не имел равных себе в гавоте.
Случилось, что барон Претекстатус фон-Мондшейн пригласил князя на завтрак покушать лейпцигских жаворонков и выпить стаканчик данцигской водки. Когда князь явился к барону, он нашел в приемной, в числе многих приятных дипломатических особ, маленького Циннобера, который, опираясь на свою палку, смотрел на него своими блестящими глазками и, не обращая на него внимания, положил в рот жареного жаворонка, которого только что стащил со стола. Увидев карлика, князь милостиво ему улыбнулся и сказал министру:
– Послушайте, Мондшейн, скажите, что это у вас в доме за красивый и умный маленький человек? Это, вероятно, тот самый, который пишет таким гладким прекрасным слогом и почерком те сочинения, что я получаю от вас с недавнего времени?
– Да, ваше высочество, – ответил Мондшейн, – сама судьба привела мне его, это умнейший и искуснейший работник во всем моем бюро. Его зовут Циннобер, и я особенно рекомендую вашей милости и благорасположению этого прекрасного молодого человека. Он у меня всего несколько дней.
– Вот потому-то именно, – сказал красивый молодой человек, который подошел в это время к говорившим, – если позволено будет мне заметить вашему превосходительству, мой маленький юный коллега еще ничего не сделал. Работы, которые имели счастье быть благосклонно замечены вашей светлостью, сделаны мною.
– Что вам нужно?! – гневно воскликнул князь.
Циннобер подошел прямо к князю и чмокал от жадности и аппетита, пожирая жаворонка. Говоривший был тот самый молодой человек, который писал работы, но князь воскликнул:
– Что вам угодно?! Ведь вы еще даже не брали в руки пера. А то, что вы прямо около меня пожираете жареного жаворонка так, что даже, как я должен заметить, к моей великой досаде, на моих новых брюках появилось масляное пятно, и то, что вы при этом так неприлично чмокаете, да! Все это доказывает вашу полнейшую неспособность к дипломатической карьере. Идите-ка домой и не показывайтесь мне больше на глаза. Пожалуй, можете принести мне какое-нибудь хорошее средство для чистки моих брюк, может быть, тогда я приду в более милостивое настроение!