Каким чудом попала она сюда? Какой случай привел ее в общество советника, тогда как я не слыхал, чтобы он когда-либо был с нею знаком? Я не думал об этом, она снова была со мной! Я стоял неподвижно, точно пораженный волшебным ударом; советник тихонько толкнул меня:
– Ну, что, дружок?
Машинально пошел я дальше, но видел одну ее и из стесненной груди моей с трудом вылетели слова: «Боже мой, Боже! Юлия здесь?» Я стоял у чайного стола, и тогда только Юлия меня увидала. Она поднялась с места и сказала, почти как чужая:
– Очень приятно видеть вас здесь, вы прекрасно выглядите!
Тут она снова села и спросила сидящую рядом с ней даму:
– Можно ли ожидать, что на той неделе будет что-нибудь интересное в театре?
Ты подходишь к роскошному цветку, сладостный запах которого плывет тебе навстречу, но едва ты нагнулся, чтобы ближе рассмотреть милый лик, из сияющих лепестков выползает холодный скользкий василиск и хочет убить тебя своим враждебным взглядом. Это самое случилось со мной.
С дурацким видом раскланялся я с дамами и, чтобы дополнить ядовитое еще и смешным, быстро отступив назад, вышиб из рук стоявшего за мной советника чашку горячего чая, разлив ее прямо на его тонко сложенное жабо. Многие рассмеялись над его несчастьем и еще больше над моей глупостью. Так все сложилось вполне дурацким образом; но я вооружился покорным отчаянием. Юлия не смеялась, мой блуждающий взор упал на нее, и меня точно коснулся луч дивного прошлого из жизни, полной любви и поэзии. Туг кто-то в соседней комнате стал импровизировать на фортепиано; это привело все общество в движение. Говорили, что это приезжий виртуоз по имени Бергер, который божественно играет, и его надо внимательно слушать.
– Не стучи так ужасно чайными ложками, Минхен! – воскликнул советник и, мягким движением руки указывая на дверь, нежно проговорил: – Итак, – приглашая дам приблизиться к виртуозу.
Юлия тоже встала и медленно пошла в другую комнату. Во всей ее фигуре было что-то чуждое. Она казалась мне выше, и красота ее стала роскошнее прежнего. Странный покрой ее белого платья с богатыми складками, только наполовину прикрывавшими ее плечи, грудь и спину, и с пышными рукавами, доходившими до локтя, волосы, расчесанные спереди на две стороны и странно сложенные сзади во множество мелких косичек, – все это придавало ее облику что-то средневековое. Она имела почти такой вид, как женщины на картинах Мириса, и мне все казалось, что я где-то уже отчетливо видел своими глазами то существо, в которое превратилась Юлия. Она сняла перчатки, и замысловатые браслеты, обвитые вокруг сгиба ее кисти, еще больше способствовали тому, чтобы это полное сходство живее и ярче вызвало след какого-то темного воспоминания.
Прежде чем войти в соседнюю комнату, Юлия повернулась ко мне, и мне показалось, что ее ангельски прекрасное, молодое, прелестное лицо исказилось злобной насмешкой. Во мне шевельнулось что-то ужасное, точно какая-то внутренняя сила, судорожно сжимавшая все мои нервы.
– О, он дивно играет! – прошептала около меня барышня, воодушевленная сладким чаем, и, я сам не знаю как, рука ее повисла на моей, и я ее повел, или, вернее, она повела меня, в соседнюю комнату.
Как раз в это время Бергер изобразил бушевание самого дикого урагана; как грохочущие морские волны, вставали и опускались могучие аккорды; это принесло мне облегчение. Около меня стояла Юлия и говорила мне сладким ласкающим голосом:
– Я бы хотела, чтобы ты сидел за фортепиано и нежно пел мне о прошлом счастье и надежде!
Враг оставил меня, и в едином имени – Юлия! – я хотел выразить все небесное блаженство, которое в меня вселилось… Но другие входящие лица отделили ее от меня. Она заметно меня избегала, но мне удавалось то дотронуться до ее платья, то вблизи упиваться ее дыханьем, и в тысяче ослепительных красок проходила мимо меня весна моей жизни.
Бергер заставил смолкнуть бурю, небо прояснилось и, как золотые утренние облачка, понеслись нежные мелодии, тая и расплываясь в pianissimo[46]. Виртуозу достался на долю вполне заслуженный успех, общество расходилось по комнатам, и я незаметно очутился прямо около Юлии. Дух мой окреп, я хотел удержать ее и обнять с безумной мукой любви, но между нами протиснулось проклятое лицо слуги, который, держа большую тарелку, противно крикнул: «Не угодно ли?!» Среди стаканов с дымящимся пуншем стоял изящно отшлифованный бокал, по-видимому, полный того же напитка. Как очутился среди простых стаканов этот, знает лучше всего тот, кого я всегда знал как Клеменса в Октавиане; он делает на ходу приятный завиток одной ногой и особенно любит красные плащи и перья. Юлия взяла в руки тонко отшлифованный и странно сверкавший бокал и протянула его мне, говоря:
– Так ли охотно, как прежде, возьмешь ты стакан из моих рук?
– Юлия, Юлия! – вздохнул я.
Берясь за бокал, я дотронулся до ее нежных пальцев, огненная электрическая искра прошла по всем моим жилам, я пил, пил, и мне казалось, что голубые огоньки вспыхивают и лижут бокал и мои губы. Бокал был осушен, и я сам не знаю, как случилось, что я сидел на оттоманке в кабинете, освещенном только одной алебастровой лампой, и Юлия, Юлия сидела рядом со мной, смотря на меня с той же детской чистотой, как бывало прежде.
Бергер снова сидел за фортепиано, он играл анданте из дивной моцартовской симфонии, и на лебединых крыльях песни носились, и поднималась вся любовь и радость лучшей и солнечной поры моей жизни. Да, это была Юлия, сама Юлия, прекрасная и кроткая, как ангел; наш разговор – тоскливая любовная жалоба – был скорее во взглядах, чем на словах; ее рука покоилась в моей.
– Теперь я никогда тебя не оставлю, твоя любовь – это искра, которая горит во мне, воспламеняя высшую жизнь искусства и поэзии; без тебя, без твоей любви все мертво и безмолвно. Разве ты не потому пришел, что ты – мой навечно?
В эту минуту около нас закачалась дурацкая фигура с паучьими ногами и торчащими жабьими глазами и, противно визжа и глупо улыбаясь, воскликнула:
– Куда это запропастилась моя жена?!
Юлия поднялась и сказала чужим голосом:
– Не пойти ли нам в зал? Мой муж меня ищет. Вы были очень забавны, мой милый, в том же духе, как прежде, только будьте осторожней с вином!
И человек с паучьими ногами схватил ее за руку; она, смеясь, последовала за ним.
– Утрачена навеки! – закричал я.
– Да, конечно, кодилия[47], милейший! – проблеяло какое-то животное, игравшее в ломбер.
Прочь, прочь бежал я, туда, в лоно бурной ночи.
Сказка «Приключения накануне Нового года» входит в цикл «Фантазии в манере Калло». Написана в январе 1815 года. Переводилась также под названиями «Приключения в Сильвестрову ночь» и «Приключения в новогоднюю ночь». В сюжете новогодней истории отражены автобиографические мотивы – мучительный выбор Гофмана между привязанностью к верной жене и страстью к юной Юлии Марк. В этой сказке люди теряют свои тени и отражения и подчиняются демоническим силам.
Однажды в ночь как раз под Новый год один странствующий товарищ попал в Берлин, где с ним произошла некая вполне волшебная история. Он встречает в Берлине Юлию, свою возлюбленную. Такая девушка существовала на самом деле. Гофман преподавал ей музыку и был в нее влюблен, но родные помолвили Юлию с другим мужчиной, более богатым, молодым и привлекательным на вид. Умело смешивая юмор и нравственное начало, чувства и эмоции, реальный и нереальный мир, Гофман добивается полного внимания своего читателя.
Повествование заключает в себе «рассказ в рассказе» об Эразме и Джульетте, названный «Сказкой о потерянном отражении» и чрезвычайно популярной в России в начале ХХ века.
Компания в погребке
Гулять по Унтер-ден-Линден[48] могло бы быть очень приятно, но не накануне Нового года, в изрядный мороз и вьюгу. Я заметил это, наконец, будучи без плаща и с непокрытой головой, когда после лихорадочного жара наступил ледяной холод. Я прошел через Оперный мост к Шлоссу, обогнул его и перешел через Шлюзный мост около монетного двора. Я был на Егерштрассе прямо около Тирмановой лавки. Там горели в комнатах приветливые огни. Я хотел уже туда войти, потому что сильно озяб, и мне нужно было хорошенько хлебнуть чего-нибудь крепкого; оттуда как раз выходило какое-то очень веселое общество. Они говорили о великолепных устрицах и прекрасном вине.
– Прав был тот, – воскликнул один из них (я заметил при свете фонаря, что это был стройный улан), – прав был тот, кто в прошлом году в Майнце ругал этих проклятых молодцов, которые в одна тысяча семьсот девяносто четвертом году не хотели расстаться с вином[49].
Все громко расхохотались. Я невольно прошел несколько шагов вперед и остановился перед погребком, где освещено было только одно окно.
Не чувствовал ли себя однажды шекспировский Генрих таким же усталым и смиренным, когда вспомнил про английское пиво?[50] Право, со мной случилось то же самое, мой язык жаждал бутылку хорошего английского пива. Я быстро спустился в погребок.
– Что угодно? – спросил хозяин, приветливо снимая фуражку.
Я потребовал бутылку доброго английского пива, трубку хорошего табаку и вскоре погрузился в такое дивное филистерство, что сам черт почувствовал почтение и оставил меня. О, советник юстиции, если бы ты видел, как я ушел из твоей светлой чайной комнаты и спустился в темный погребок, ты бы имел полное право отвернуться от меня с гордым видом и пробормотать: «Нет ничего удивительного, что такой человек портит тончайшие жабо!» Без шляпы и без плаща я должен был производить несколько странное впечатление. У хозяина уже вертелся на языке вопрос, но тут постучали в окно, и раздался чей-то голос: