– Отворите, отворите, это я!
Хозяин вышел и вскоре вернулся, неся над головой высоко поднятыми две свечи; за ним шел очень высокий стройный человек. Он забыл наклониться перед низкой дверью и стукнулся о нее головой; но черная шапка в форме берета, которую он носил, уберегла его от ушиба. Он прошел, странно двигаясь, вдоль стены и сел напротив меня, при этом свечи были поставлены на стол. Про него можно было сказать, что он человек знатный, но чем-то страшно недовольный. Он брезгливо потребовал пива и трубку и сейчас же распространил такой дым, что скоро мы оба плавали в облаках. Впрочем, в его лице было что-то настолько привлекательное, что, несмотря на его мрачность, я сейчас же его полюбил. Его густые черные волосы были разделены пробором надвое и падали с обеих сторон целым каскадом мелких кудрей, так что он напоминал персонажа с картины Рубенса. Когда он расстегнул плащ, то я увидел, что на нем надета черная куртка, расшитая шнурами, но мне очень понравилось, что поверх сапог у него были надеты тонкие галоши. Я заметил это, когда он выколачивал трубку, которую выкурил в пять минут.
Разговор у нас что-то не клеился; незнакомец был, по-видимому, очень занят теми редкими растениями, которые он вынул из бюксы[51] и с удовольствием рассматривал. Я выразил восхищение по поводу прекрасных растений и, видя, что они только что сорваны, спросил его, где он их взял: в ботаническом саду или в оранжерее Боухера. Он довольно странно улыбнулся и ответил:
– Ботаника, очевидно, не по вашей части, а то бы вы не стали так…
Он запнулся, а я тихонько шепнул:
– Глупо…
– …спрашивать, – закончил он откровенно. – Вы бы сразу узнали альпийские растения, – добавил он, – да еще те, что растут на Чимборасо.
Последние слова незнакомец сказал тихо, только для себя, и ты можешь себе представить, как странно я себя почувствовал. Все остальные вопросы замерли на моих губах. Но в душе у меня все больше и больше укреплялось какое-то предчувствие, и мне казалось, что я раньше не то, чтобы видел, но воображал себе образ этого незнакомца.
Тут снова постучались в окно, хозяин отворил дверь, и чей-то голос крикнул:
– Будьте так добры, завесьте зеркало!
– Ага, – сказал хозяин, – пришел генерал Суворов, поздно сегодня!
Хозяин завесил зеркало, и в комнату впрыгнул с какой-то неловкой подвижностью, – я сказал бы: с неуклюжим проворством, – маленький, сухой человек в плаще какого-то странного коричневого цвета. Пока человек этот прыгал по комнате, плащ обвивался вокруг его тела каким-то совсем особенным образом, составляя множество складок и складочек так, что при блеске свечей это имело почти такой вид, как будто выходит много фигур, образуясь друг из друга, как в фантасмагориях Энслена[52]. При этом он потирал руки, спрятанные в широких рукавах, и восклицал:
– Холодно! Холодно! О, как холодно! В Италии теперь не то, совсем не то!
Наконец он уселся между мной и высоким человеком, продолжая:
– Какой ужасный дым! Если бы у меня была хоть щепотка!
У меня в кармане была отшлифованная, как зеркало, стальная табакерка, которую ты мне когда-то подарил; я сейчас же вынул ее и хотел предложить маленькому человечку. Но едва он ее увидел, как закрыл ее обеими руками и, отталкивая от себя, закричал:
– Прочь, прочь, проклятое зеркало!
В его голосе было что-то ужасное, когда же я с удивлением на него взглянул, он стал совершенно другим. Когда он вошел в комнату, лицо его казалось приятным и молодым, а теперь передо мной было смертельно бледное, увядшее, испуганное лицо старика с выцветшими глазами. Я в ужасе повернулся к высокому человеку.
– Ради бога, вы видели?! – хотел я крикнуть, но тот не принимал во всем этом никакого участия и был весь погружен в свои чимборасские растения. В эту минуту другой потребовал «северного вина», как он выразился.
Мало-помалу разговор оживился. Маленький человек был мне все-таки очень неприятен. Но высокий умел сказать много глубокого и прекрасного о всякой, казалось бы, незначительной вещи, по части словесного выражения своих тонких наблюдений не все у него было гладко, иной раз он вставлял совсем неподходящее слово. Но это только придавало его речи смешную оригинальность. Он становился все более близок моей душе, смягчая неприятное впечатление, производимое маленьким человеком. Тот был точно весь на пружинах, он вертелся на стуле во все стороны, активно жестикулируя. Глядя на него, я буквально чувствовал, как меня обдает ледяным холодом, так как ясно видел, что у него было как будто два различных лица. Особенно часто принимал он вид старика, глядя на высокого человека, приятное спокойствие которого составляло странный контраст с его подвижностью, но он смотрел на него не так страшно, как тогда на меня.
В маскарадной игре земной жизни дух человека часто смотрит светящимися глазами из-под маски, узнавая родственную душу; могло быть, что и мы, повстречавшись в погребке, узнали друг друга таким же образом. Вскоре в нашем разговоре появился тот юмор, который рождается из глубоко, смертельно оскорбленного чувства.
– В этом есть одна зацепка, – сказал высокий.
– Ах, боже мой, – перебил я, – черт везде устроил для нас зацепки: в стенах комнат, в лавках, в кустах роз, и везде-то мы оставляем частичку нашего драгоценного «я». Мне кажется, почтенный, что со всеми нами случилось нечто именно в этом роде, мы все понесли какую-то утрату, я в эту ночь как раз лишился плаща и шляпы. И то и другое, да будет вам известно, попалось на крючок, да так и осталось там, в передней у советника юстиции!
Высокий и маленький человек заметно вздрогнули, как от удара. Маленький посмотрел на меня своим безобразным старым лицом и затем сейчас же вскочил на стул и сильнее натянул покров на зеркало, а высокий в этот момент стал заботливо снимать нагар со свечи. Разговор с трудом возобновился; упомянули о славном молодом художнике Филиппе и о портрете одной принцессы, который он сделал с любовью и в духе благочестивого стремления к высокому, внушенного ему глубокой святостью чувств его госпожи.
– Удивительное сходство, – сказал высокий, – это не портрет, а картина.
– Да, это так верно, – сказал я, – как будто отражение украдено из зеркала.
Тут маленький человек со старым лицом дико вскочил с места и, уставившись на меня сверкающими глазами, закричал:
– Это глупо! Это бессмысленно! Кто может украсть изображение у зеркала?.. Кто это может? Ты, может быть, думаешь, что черт?.. Ого, братец, он разобьет стекло своими ужасными когтями, и нежные белые ручки образа женщин тоже будут изранены и окажутся в крови. Это глупо! Ну-ка, покажи мне такое отражение, картину, украденную у зеркала, и я готов подпрыгнуть на сто сажен вверх нарочно для тебя. Ты, видно, совсем обезумел, бедняга!
Тут высокий человек поднялся, подошел к нему и сказал:
– Не трудись попусту, мой друг, а не то выставят тебя за дверь, и вид у тебя будет совсем плох, при твоем-то отражении в зеркале.
– Ха, ха, ха, ха! – захохотал и завизжал маленький человек с безумной насмешкой. – Ты так думаешь? Ты думаешь? Зато у меня есть моя собственная тень, несчастный ты малый! У меня-то есть тень!
Тут он выбежал вон, и с улицы еще слышно было, как он насмешливо хохотал и произносил: «У меня-то ведь есть еще тень!»
Высокий казался уничтоженным. Смертельно побледнев, откинулся он на стул и схватился обеими руками за голову, издавая тяжкие глубокие вздохи…
– Что с вами? – спросил я участливо.
– О, – отвечал он, – этот злой человек, который был нам так неприятен и преследовал меня даже здесь, в моем привычном погребке, где я бывал прежде один. Ну, разве зайдет сюда какой-нибудь гном, который, забравшись под стол, подъедает хлебные крошки… Этот злой человек снова напомнил мне о моем самом великом горе! О, я утратил навеки, утратил мою… Прощайте!..
Он встал и пошел по комнате к двери. За ним было светло – он не отбрасывал тени! В восторге побежал я за ним.
– Петер Шлемиль! Петер Шлемиль! – радостно закричал я.
Но в этот момент я увидел, как он сбросил туфли, перемахнул через Жандармскую башню и исчез в темноте. Когда я хотел вернуться в погребок, хозяин захлопнул дверь прямо перед моим носом, говоря:
– Избави Бог от таких гостей.
Видения
Матье – мой добрый приятель, а его привратник – отличный сторож. Он сейчас же мне отпер, когда я позвонил в колокольчик у двери гостиницы «Золотой орел». Я рассказал, что мне пришлось уйти с одного званого вечера без шляпы и без плаща, в кармане которого лежал ключ от моей квартиры, а достучаться до глухой хозяйки было бы невозможно. Этот приветливый человек (я разумею привратника) отпер мне комнату, поставил свечи и пожелал спокойной ночи. Большое прекрасное зеркало было завешано; я сам не знаю, как пришло мне на ум отдернуть завесу и поставить свечи на подзеркальник. Посмотрев в зеркало, я увидел, что я так бледен и расстроен, что меня едва можно узнать.
Мне показалось, что в глубине зеркала колеблется какой-то смутный образ, я стал все с большей и большей силой напрягать свое зрение и ум. И вот в странном волшебном блеске яснее нарисовались черты прекрасной женщины, – я узнал Юлию. Охваченный тоской и жаркой любовью, я громко вздохнул: «Юлия! Юлия!» Тогда послышались стоны и вздохи за пологом кровати, стоявшей в противоположном углу комнаты. Я прислушался, стоны становились все явственнее. Образ Юлии исчез, я решительно схватил свечку, быстро откинул полог постели и заглянул туда. Как описать тебе чувство, пронизавшее меня, когда я увидел знакомого мне маленького человека, который лежал там с молодым, но страдальчески искаженным лицом и глубоко вздыхал во сне: «Джульетта! Джульетта!» Имя это зажгло мою душу, ужас мой пропал, я схватил и сильно потряс спавшего, крича ему:
– Эге, приятель! Как это вы попали в мою комнату? Просыпайтесь и убирайтесь, пожалуйста, к черту!