– Никогда не прекращай молиться, – сказала миссис Швайгер со слезами на глазах. – Никогда не прекращай верить.
Мое лицо тоже заливали слезы, когда мы отъезжали. Я долго махала, высунув руку в окно. Если во мне еще оставались крупицы веры, они окончательно рассеялись в тот день, во время нашего переезда за двести миль до Джексонвилла.
Насколько я знаю, если не считать периодически оставляемых записок на двери, Рамона толком не общалась с миссис Швайгер. У нее было правило: где бы мы ни жили, никогда ни с кем не сближаться – так легче незаметно сбежать посреди ночи. Она обманывала хозяев квартир на большие деньги, а потом всегда отмахивалась, говоря:
– Им дороже выйдет нас искать.
Подогреваю на обед еще тарелку курицы с клецками. Слышу, за окном кто-то разговаривает. Раздвигаю жалюзи – это Гретхен снова болтает по телефону. Наверняка со своим бойфрендом. Хотя детям он не очень нравится, порвать с ним она не может. По крайней мере, сейчас. Сажусь на диван, ем и подглядываю за ней в щелочку. Разговор серьезный. Она еще ни разу не улыбнулась. Постоянно теребит волосы и поглядывает на дверь. Доедаю и, не отрывая взгляда от соседки, подхожу к окну. Она закончила разговор и направляется к своей двери. Я распахиваю свою. Делаю вид, что случайно ее заметила.
– О, привет!
– Привет, – машет с трубкой в руке.
– Курица с клецками – очень хороша.
– Это подруга моей мамы приготовила.
Выхожу на крыльцо. Застываю на месте. Неотрывно смотрю на нее, и она, судя по всему, чувствует себя неловко. Делаю глубокий вдох.
– Не знаю, сколько времени нужно, чтобы прибраться в квартире Рамоны… Так что если вы не сможете, ничего страшного. Просто вдвоем было бы побыстрее… Там, в основном, мусор один, вряд ли займет много времени…
– Конечно, – отвечает она, прижимая телефон к бедру. – Когда?
– Я каждый день до пяти работаю… – Смолкаю, глядя на проезжающую мимо машину.
– Хотите, сегодня съездим?
Прямо сейчас?
– А вы можете?
– Позвоню маме, спрошу, получится ли у нее посидеть с детьми.
Закрываю дверь. Сердце выпрыгивает из груди. Какое мне вообще дело до барахла Рамоны? Что там может быть такого ценного? От злости на саму себя бросает в жар. Обмахиваюсь, чтоб немного остыть. Как же было глупо с моей стороны просить Гретхен о помощи! Зачем? Прийти в квартиру перебирать мусор? Для этого помощь не нужна. Очень смущаюсь. Наверное, откажусь.
Вдруг – стук в дверь. Подпрыгиваю от неожиданности. На пороге стоит Гретхен. Сейчас с облегчением скажу ей, что отказываюсь от своей глупой затеи.
– Мама заедет примерно через час.
– Но я собиралась…
– Вместе поедем или каждая на своей?
Такого я совсем не ожидала. Сердце бешено колотится.
– Мне после нужно будет заглянуть кое-куда, – сочиняю на ходу. – Так что лучше вам поехать на своей.
При этих словах у нас обеих, очевидно, упал камень с души.
– Я зайду, когда приедет мама.
Закрываю дверь. Что из вещей Рамоны мне нужно будет забрать? Что я там найду и куда мне это положить? В мешок для мусора? Или в коробку? А может, всего лишь в конверт?
В конце концов, беру с собой упаковку мешков для мусора – понятно же, куда отправится большая часть барахла. Три мили до дома Рамоны Гретхен едет следом за мной. Всю дорогу ломаю себе голову, о чем же мы будем говорить.
Подъезжаем. Трехэтажный многоквартирный дом в окружении потрескавшихся тротуаров. Дыра – такая же запущенная, как сама Рамона. Мы с Гретхен направляемся к конторе, и тут до меня вдруг доходит, что сегодня воскресенье, а значит, найти здесь хоть кого-нибудь вряд ли получится. Затаив дыхание, жму на звонок.
– Наверное, в воскресенье тут никого нет, – произносит Гретхен.
Снова звоню и застываю в ожидании, уставившись на дешевую деревянную дверь.
Нам навстречу спускается лысоватый мужчина с брюшком. Дым от его сигареты заполняет маленькую прихожую.
– Вы меня ищете? – обращается он ко мне, щурясь от дыма.
– Рамона – моя мать, – говорю без предисловий.
Он разворачивается и предлагает подняться.
– Я сомневался, что вы придете.
Следуем за ним. Грошовый линолеум скрипит под ногами. Если не считать пары невзрачных венков на дверях, о приближении Рождества здесь ничего не напоминает. Мужчина отпирает дверь и молча уходит. Пытаюсь нащупать выключатель на стене изнутри. Лампочка в потолке прихожей вспыхивает неровным светом, освещая замызганный пол. В квартире стоит спертый запах пыли и грязи.
– Пойду посмотрю, где тут еще свет включается, – говорю Гретхен, пропуская ее внутрь.
Ноги на каждом шагу липнут к полу. Подхожу к окну, открываю занавески. Оборачиваюсь. Чувствую тяжесть в груди, появляется одышка. Повсюду сплошной мусор: газеты, железные банки, бутылки, протухшие остатки еды, обертки, коробки из-под хлопьев. Зажимаю нос.
– Извините, что притащила…
Гретхен уже роется в кухонных шкафчиках.
– Надо раздобыть мешки для мусора.
– Я с собой привезла, – отвечаю, направляясь к двери. – Забыла в машине.
– Давайте принесу, – говорит она, протягивая руку.
Нащупываю в кармане ключи. Вынимаю, отдаю ей.
У нее большие добрые глаза.
– Я мигом.
Подкатывает тошнота. Со скрипом открываю окно, и в лицо ударяет порыв морозного воздуха. Заглядываю в маленькую спальню. На полу – пружинная сетка, сверху – матрас. Интересно, здесь умерла Рамона? Или на том диване? Или перед ним, прямо на грязном коврике?.. Перешагивая через горы мусора, пробираюсь в спальню, а из нее – в туалет. Здесь тоже мусор, на полу валяется какое-то тряпье. Многих людей наверняка переполняет чувство горечи, когда они разбирают родительские вещи. Это и скорбь о любимом человеке, и гордость, и благодарность. А есть такие, как я – которые брезгуют дотрагиваться до барахла своих родственничков. Чувство потери для меня – вовсе не скорбь, а, скорее, ужас, разочарование и сожаление.
– Кухню возьму на себя.
Испуганно вздрагиваю. Гретхен протягивает упаковку мусорных мешков.
– Мне спрашивать, что оставить, или…
– Оставляйте все, чем еще можно пользоваться. Сдам в комиссионный. Мне ничего не нужно.
Кивает и идет на кухню. Я же отправляюсь в гостиную.
Чтобы не запачкать руки, использую один из мешков как перчатку. Все, чего ни коснись, вызывает отвращение. Ты жила, как свинья, Рамона. Отправляю в мешок обертку от гамбургера и полупустую бутылку какого-то пойла, следом – початую банку консервированных венских колбасок и стопку журналов. Сметаю всякую дрянь с дивана прямо в мешок. Приподнимаю подушки – в сиденье набился мусор и засохшие остатки пищи. Подушки продавлены и покрыты пятнами. Резко хватаю одну из них и кидаю в окно. Краем глаза замечаю, что за мной наблюдает Гретхен, застыв у кухонной раковины. Порывисто беру оставшиеся две подушки и отправляю вслед за первой. Выглядываю – лежат на асфальте, маленькие и расплющенные.
– Как ты, нормально?
Не могу себя заставить развернуться и посмотреть Гретхен в глаза. Киваю и продолжаю заполнять мешки. На телевизоре – фото в черной рамочке. Мы с Рамоной стоим рядом с огромной пластмассовой коровой. Она попалась нам по пути, у придорожной кафешки, когда мы переезжали на очередную квартиру.
– Какая прелесть! – сказала Рамона. – Давай сфотографируемся.
В тот день было очень солнечно. На снимке я щурюсь, а Рамона беспечно покуривает с таким довольным видом, будто мы из «Диснейуорлда» возвращаемся.
Рядом с этим фото – еще одно, поменьше. Мы перед корявой рождественской елкой, увешанной попкорном, рядом старый телевизор на металлических ножках. Оглядываюсь по сторонам, надеясь обнаружить еще какие-нибудь фотографии или сувениры, но ничего не нахожу.
За спиной хлопает дверь. Оборачиваюсь. Гретхен ставит на кухонный стол две пустые коробки.
– Сбегала к мусорным бакам поискать, во что бы сложить тарелки с кастрюлями.
Я даже не заметила, как она вышла.
Гретхен принимается упаковывать посуду, потом заходит в гостиную.
– Еду я выкинула. Там и было-то немного. Все открытое, заветренное или…
– Тухлое.
– Кухонные принадлежности – в коробках. Если вам что-нибудь нужно…
– Ничего, – не даю ей закончить.
Работаем еще примерно час. Молчим. Гретхен то и дело выносит на помойку переполненные мешки. Пару раз с лестничной площадки раздается ее голос – говорит по телефону. Наверное, узнает, как там дети. Она делает еще три вылазки, а затем возвращается и проходит в спальню. Слышу, за спиной у меня зашуршал пакет. Разобравшись с гостиной, отправляюсь вслед за ней. Останавливаюсь на пороге спальни. Гретхен сняла простыни с кровати и передвигает матрас, чтобы проверить, не завалялось ли там чего. Помогаю прислонить его к стенке, а потом мы вместе поднимаем пружинный блок и водружаем его сверху. Металлический остов рамкой окружает гору мусора под кроватью.
– Уму непостижимо! – Хватаю мешок и принимаюсь набивать его банками и бутылками.
Гретхен перебирает стопку газет и журналов на прикроватной тумбочке, а я выгребаю одежду из шкафа. Когда-то Рамона носила красивые юбки, платья и брюки, которые мягко подчеркивали ее формы и выделяли длинные ноги. Теперь же я достаю поношенные рубашки, вытянутые свитера, дырявые брюки…
– Мелисса!
Поднимаю голову. Гретхен стоит у тумбочки со стопкой газет в руках.
– Тут написано ваше имя.
Протягивает мне маленький незапечатанный конверт. Внутри – клочок бумаги. Читаю: «Мелисса, я знаю, что была для тебя плохой матерью. У тебя есть брат и сестра. Может, ты захочешь…» Переворачиваю бумажку, надеясь, что там продолжение. Разражаюсь громким хохотом.
– Это что, шутка?!
Продолжаю безудержно смеяться, прислонившись к стене. Вновь перечитываю записку. Глаза наполняются горячими слезами. В голове роятся мысли и слова.
– У меня никогда никого не было… кроме нее.
Протягиваю записку Гретхен.
– Она не сделала для меня ничего хорошего. И вот теперь…