– Кайл, это я. Можешь открыть глаза? Видишь меня?
Наверное, веки казались ему каменными, так долго он их открывал. В конце концов, Кайл справился с этим и попытался улыбнуться.
Он очень удивился, когда увидел докторов. Кайл думал, мы одни. Вот только не знал, где именно. Он попытался что-то сказать, но слова не выговаривались, и я видела по взгляду, что его это удивляет. Врачи постарались объяснить, что с ним случилось.
– Больше никто серьезно не пострадал, Кайл, – сказала я. – Только легкие раны.
Прошло не меньше недели, прежде чем я осмелилась рассказать ему о мальчике.
– Он пытается говорить, – улыбнулся доктор. – Это хороший знак.
Когда мы остались одни, я склонилась над Кайлом и поцеловала его.
– Я знаю, ты выкарабкаешься! Воспрянешь из пепла и запоешь.
Глаза Кайла оставались неподвижными, но взгляд был осмысленным.
– Помнишь? Помнишь петуха? Так вот это ты! Ты встанешь с постели, будешь говорить, ходить и водить машину. Слышишь?
Он пролепетал что-то невнятное. Я вытерла слезы.
– Ну конечно! Ты же никогда ко мне не прислушивался! Так с чего теперь вдруг начинать? Правда?
Один уголок рта Кайла пополз вверх, и я поцеловала его в голову с той стороны, где виднелась вмятина.
– Помнишь зеленый внедорожник? Советовала ведь не покупать! И что?
Взгляд Кайла погрустнел.
– Он дважды заглох посреди шоссе. Дважды! А оранжевая рубашка! Я говорила, что оранжевый ужасно на тебе смотрится. И что же было потом? Тебя вечно принимали за дорожного рабочего.
Он снова попытался улыбнуться, а я крепко сжала его руку.
– Но на этот раз ты будешь меня слушаться! Даю вам восемь недель на выздоровление и возвращение домой, сержант Дэниелс!
Кайл закрыл глаза. Я знала, что перед его внутренним взором проносились обрывки видений и воспоминания. Он вспоминал меня, детей и злополучную оранжевую рубашку, в которой можно было перекрыть движение.
– Макс!
Я подпрыгнула в кресле рядом с постелью Кайла, посмотрела на него. Было далеко за полночь, и он лежал с закрытыми глазами.
– Макс! Макси!
Макс – наша первая собака, большой любвеобильный метис лабрадора. Прошло два дня с тех пор, как муж вышел из комы, и это были первые внятно произнесенные им слова. Я громко рассмеялась и сказала ему, мы попозже еще обсудим, как так получилось, что он выговорил имя собаки раньше, чем мое.
Я больше так и не уснула: все утро наблюдала за Кайлом, молясь о том, чтобы, проснувшись, он заговорил и захотел поставить меня на место. Я внимательно на него смотрела, когда он открыл глаза.
– Жук, – произнес он.
Я покатилась со смеху. Сначала собака, а вот теперь жук!
Слово прозвучало хрипло, сонно, невнятно, но я смогла его разобрать.
– Яблоко, – сказал он.
Безудержно смеясь, я позвала доктора.
– Генерал.
Дома Кайл постоянно называл меня генералом, намекая на то, что я им командую.
– Ну вот ты и заговорил, – сказала я, легла с ним рядом и поцеловала.
Когда в течение следующих нескольких дней Кайл научился составлять длинные сочетания слов, он стал расспрашивать меня о нашей совместной жизни. Имя Эммы он вспоминал десять минут, а вот как зовут сына, так и не вспомнил. Откровенно говоря, про Итана он вообще забыл. В конце концов, он смог произнести «Эмма», а вот выговорить «Итан» ему стоило большого труда – пришлось повозиться со звуками. Я почти целый день показывала ему разные предметы и называла их. Он повторял за мной: чашка, вода, лед, лампа, одеяло, подушка, носки, нижнее белье, нос, рука, волосы, кофе, яйца. Мы снова и снова повторяли одни и те же слова, потому что многие из них Кайл произносил совсем неразборчиво. Первые несколько раз, вспоминая алфавит, ему приходилось долго бороться с каждой буквой, но уже спустя несколько попыток от A до Z он добрался меньше, чем за десять минут.
Физиотерапевт каждый день работал с его конечностями, чтобы помочь восстановить силы, и Кайл все больше и больше преисполнялся решимости самостоятельно встать с постели. В День благодарения я присела к нему на кровать, и мы вместе позвонили маме – узнать, как там дети. После взрыва прошло больше двух месяцев; Кайл впервые за это время попытался поговорить с детьми. Ему казалось, что он хорошо все выговаривает, но дети понимали его с большим трудом. Когда стали прощаться, он промолчал. Я знаю, какие мысли его одолевали.
– По телефону бывает плохо слышно, – сказала я.
До конца дня Кайл не произнес ни слова. Я знала – телефонный звонок его здорово вымотал. На следующий день он проснулся, посмотрел на меня и заявил:
– Тебе нужно ехать домой.
Я положила руку ему на макушку, на едва пробившиеся волоски.
– Что?
Его голубые глаза подернулись влагой.
– Чем дольше ты здесь…
Он запнулся, отыскивая нужные слова.
– Они подумают, что я умираю.
Я поняла, что он имеет в виду детей, и начала спорить, мол, мама их убедит, что он с каждым днем набирается сил, однако Кайл меня остановил:
– Мои родители здесь. Поезжай. Отправь их в школу.
Я свесила ноги с кровати, посмотрела на него.
– Нет, Кайл!
– Они будут торопиться… – Он умолк, задумался. – Работать… – Взглянул на меня. – Когда много всего делаешь, как это сказать?
– Будут заняты.
– Они будут заняты и не примутся думать, что я умер. Сейчас они сидят дома и думают о худшем.
Я знала, что Кайл отчасти прав. Мы с детьми всегда нервничали, когда он возвращался домой после многомесячных отъездов. У нас формировался свой уклад, при котором мы привыкали обходиться без него и боялись, что он будет чувствовать себя брошенным и ненужным в нашей повседневной жизни. Я не могла вообразить, как Эмма с Итаном представляют себе его возвращение сейчас, когда он так искалечен. Дети даже не знали, какие у него раны, и что Кайл сейчас способен делать, а чего не может. Хотя я ужасно боялась оставить его одного, он был прав. Дети услышали его голос, теперь они должны знать, что с ним все хорошо.
Он потянулся к моей ноге, сжал ее.
– Ты им нужна. Поезжай, а потом…
Я жестом его остановила:
– Эй! Я тут генерал, не забыл? Я все устрою, а потом вернусь.
Он улыбнулся.
– Ради тебя я буду ходить.
– Ты имеешь в виду, будешь ходить вместе со мной.
Я все время отправляла домой по электронной почте фотографии Кайла, но перед отъездом его мама сфотографировала нас вместе, чтобы показать детям, что мы по-прежнему одна команда и у него все хорошо. Что значит хорошо для нас теперь, я и сама не знала, но хотя бы могла сказать Эмме с Итаном, что отец жив и день ото дня становится крепче. А чего еще нам желать?
Глава одиннадцатая
«В религии достаточно света для тех, кто хочет верить, и достаточно тени, чтобы ослепить тех, кто не хочет».
МЕЛИССА
Телефонный звонок заставил меня подскочить на месте. Выбираюсь из постели и стремглав бегу на кухню.
– Алло, – произношу в трубку.
– Мелисса, это Пэт.
Мой начальник из универмага Уилсона. Моргаю, стараясь разглядеть часы на микроволновке. Сейчас пять утра.
– Джош попал в аварию.
Усиленно пытаюсь вспомнить, кто такой Джош.
– Он ехал на работу.
А, Джош из почтового отдела!
– Сможете выйти на работу сегодня с утра?
Я сто лет не работала в субботу. Пытаюсь вспомнить, чем собиралась сегодня заняться. В голову ничего не приходит.
– Конечно. Да. Схожу в душ и приеду.
Перед глазами возникает образ Кайла.
– Подождите! Он сильно пострадал?
– Знаю только, что его отвезли в больницу Юниверсити-Парк.
За ночь выпало не меньше четырех дюймов снега, и машину ведет на ледяной корке, когда я выезжаю из гаража. Медленно и осторожно добираюсь по скользкой дороге до городской площади. В первый раз в жизни чувствую, что мне здесь очень нравится. Нравится тишина сонных улочек, нравятся три украшенных к рождеству елки возле беседки, дурацкий пластмассовый Санта в аптечной витрине и развешанные на каждом окне пожарной части рождественские венки. Рамона умерла; наконец я чувствую себя свободно – надеюсь, кто-нибудь когда-нибудь сможет мне объяснить, почему. Снег медленно, лениво опускается на землю. Думаю о Кайле: ноги у него сейчас такие же слабые и невесомые, как эти снежные хлопья. И вдруг осознаю: я никогда не была знакома ни с одним военным, не говоря уж о тех, кому довелось побывать на войне. Как же непроста их служба и как тяжело приходится их семьям – они ведь вынуждены постоянно переживать разлуку с близким человеком и обходиться без него.
Захожу в универмаг со служебного входа и прямиком направляюсь в почтовый отдел. В путевом листе указано, что доставка назначена на шесть утра. Готовлю полки на складе, хотя из-за гололеда машина наверняка опоздает. Потом захожу в офис проверить, не пришел ли еще кто-нибудь. Внутри темно. Дергаю дверь – не заперта. Захожу, включаю свет, осматриваюсь. Если позвонить в больницу, постороннему они про Джоша ничего не расскажут. За рабочим столом Джоди стоят архивные шкафы; интересно, в них можно отыскать номер телефона Джоша, или личные данные заносят только в компьютер?
Подхожу к одному из шкафов и пытаюсь наобум там поискать. Выдвигаю ящик: похоже, документы компаний-поставщиков. По очереди выдвигаю каждый ящик, просматриваю папки в надежде найти знакомые имена. В третьем – личные дела сотрудников фирмы. Пытаюсь найти среди них Джоша, и вдруг до меня доходит, что фамилии-то его я не знаю. Лишь случайно через минуту на глаза попадается папка с надписью Джошуа Дюмон. Достаю ее, беру со стола у Джоди стикер и ручку, пролистываю папку и записываю номер его мобильного. На всякий случай нахожу дополнительный телефон контактных лиц для экстренной связи – родителей Джоша, Майка и Карлы Дюмон, и домашний адрес. Задвигаю ящик, выключаю свет и ухожу из офиса. Ночной охранник где-то там у себя на посту просматривает записи камер наблюдения или обходит магазин, поэтому, чтобы не привлекать внимания, иду уверенно, делая вид, что оказалась здесь в столь ранний час по неотложному делу.