дставил, что корни погрузятся в нее так, как это сделали все мы.
Никто не сказал ни слова. Мы сели в машину, Дэвид развез всех по домам, и никто из ребят не попрощался и даже глаз не поднял. Прежде чем вернуться домой, Дэвид остановился возле ручья и помылся, но я все еще видел розовые следы на его коже. Когда мы приехали домой, я убежал к себе в комнату, залез под одеяла, и не собирался больше из-под них вылезать. В итоге я заснул и не просыпался до следующего утра.
Спускаясь вниз к завтраку, я не знал чего ждать.
Но вроде бы все было в порядке. Мама и Папа пили кофе и смотрели новости. Дэвид ел кашу и рассказывал про колледж, говорил родителям что поранил руки когда играл с парнями в футбол, а Дрю схватил его слишком сильно и они оба грохнулись на тротуар.
Я все думал, что Дэвид отведет меня в сторону и поговорит со мной о случившемся, или скажет что-то вроде «если расскажешь кому-нибудь, похороню тебя вместе с той дебилкой», он он этого так и не сделал. Я ожидал, что полиция постучится в дверь и скажет что нашла под тем кустом Хромую Кристи, и что они знают, что это сделали мы, и остаток жизни мы проведем за решеткой. Но этого тоже так и не случилось. Думаю, большинство людей безнаказанно совершивших преступление вроде этого, чувствовали бы себя чертовски хорошо, но не я. Я чувствовал себя плохо, чувствовал себя плохим. Если бы поимка и расплата за совершенное прекратили ночные кошмары, я бы с радостью позволить им закрыть меня.
Я слышал, кто-то когда-то сказал - время лечит. Не помню, где я это услышал, по телевизору скорее всего, но кто бы это не сказал, он был прав. Сначала я думал, что уже не буду таким, как раньше, но вскоре я начал забывать о Хромой Кристи. Оказалось, что ее исчезновение никого в городе особо не заботит, даже ее родители не поднимали большой шумихи. Скорее всего, они был счастливы избавиться от такой обузы, как она. В общем, в городе об ее исчезновении много не говорили. К следующему Хэллоуину все шло так, словно ничего и не случилось.
В том году я пошел в старшие классы. Встретив Одри, заимел свою первую подружку. На День Благодарения она пришла и познакомилась с моими родителями и Дэвидом, вернувшимся домой на праздники. Он переехал из-за учебы в Лаббок, и говорил что ему там хорошо, и что он неплохо устроился. Я нервничал при виде его, боялся что он скажет при Одри что-нибудь неуместное, но он этого не делал. Он был паинькой, каким был всегда, когда рядом с ним кроме меня и его друзей был кто-то еще.
Остина, Этана или Дрю в тот год я так и не увидел. Они выпускались в том же году, что и Дэвид, так что я думаю, что они тоже уехали куда-нибудь учиться. Я надеялся на это. Что касается меня, то видеть иx снова я не хотел.
Всё, кажется пришло в норму. Насколько это вообще возможно..
До того рождественского утра.
Я проснулся первым. Еще до рассвета. После ночного кошмара, впервые за некоторое время. Я думал они ушли насовсем, до кануна Сочельника, когда из камина вылезла Хромая Кристи, одетая в наряд Санты и поползла ко мне, волоча по полу свои перетянутые ноги. Смеясь. Смеясь и крича одновременно. Я проснулся весь в поту, как в былые времена и встал, потому что заснуть в любом случае не смог бы. Решил посмотреть телевизор, пока не проснутся остальные и мы не продолжим праздновать Рождество.
Наверное я потирал глаза, когда шел по коридору из своей спальни в гостиную, потому что почувствовал это под ногами раньше, чем увидел. Кровь. Пропитавшая ковер в гостиной и выступившая между пальцев ног, когда я шагнул в комнату.
Я не помню, но наверное я кричал. Просто где-то через минуту я понял, что папа и мама здесь, рядом, и мы втроем разглядываем гостиную. Сначала мы молчали, лишь тихая рождественская музыка звучала из радио. Затем мама закричала и побежала к елке, красной от пропитавшей ее крови Дэвида. Его внутренности красно-розовой спиралью обматывали дерево, а внутренние органы свисали как украшения. Две выпотрошенные ступни - остались лишь кожа и слой мяса - висели прямо над камином. Прибитые к стене и наполненные маленькими кусочками угля, похожими на черную гальку. Руки и ноги горели в камине, издавая запах поджаренных колбасок, потрескивала и лопалась подгорающая кровь. Мой брат больше не был моим братом. Его останки целиком - ну, почти целиком - стояли прислоненные к стене, в конце комнаты. Его торс, шея и голова. Вскрытые и набитые углем, кусками покрупнее тех, что наполняли ступни. Его кожа была растянута до предела и раздута до отказа. Щеки бугрились как защечные мешки хомяка. Вместо глаз в глазницы были вдавлены два иссиня-черных уголька. Его кожа была бледной, как снег, и пока я стоял, разглядывая его, из другой комнаты доносилась песня «Фрости-снеговик». Если бы у меня была волшебная шляпа, я надел бы ее на голову Дэвиду, чтобы посмотреть проснется ли он.
Мама на полу вопила и выкрикивала имя моего брата, ее руки и колени были в крови. Папа был с ней, пытался ее успокоить, но кричал чуть ли не громче чем она. Он старался не смотреть на комнату, он смотрел на маму, глаза которой разглядывали каждый его сантиметр.
Наверно, я был слишком шокирован, чтобы отреагировать так, как нужно. Или, может быть, после того, что мы натворили, глубоко внутри, я ожидал чего-то подобного. Но я подошел к перекрученному Дэвиду поближе и осмотрел эту мерзость, кусок за кусочком. Я уже говорил, что набитый углем, окровавленный снеговик, бывший Дэвидом, был почти целым. Последнюю часть я нашел насаженной на самую макушку елки. Или, точнее, последние три части. Я не проверял, но могу поспорить что в кожаном мешочке было два округлых уголька - там, где они должны были быть. Верхушка дерева должно быть была смята довольно сильно, потому что последняя кусок торчал прямо вверх. Точно так же, как тогда, когда он нырял в Кристи.
- Почему? - сказала мама. Слово прозвучало грубо и оборвалось так, словно у нее болело горло. Ее глаза были красными, как кровь, пропитавшая ковер под ней. - Зачем кому-то делать это?
Папа держал ее и качал головой, уткнувшись лицом в макушку ее головы, спрятавшись за ее растрепанными волосами. Наверное он матерился, но разобрать слов я не мог.
На камином, примерно в футе на носками из кожи, было выложенное елочной гирляндой слово. В стену были вбиты маленькие гвоздики, чтобы провод мог на чем-то держаться и образовывать нужные буквы. Разноцветные. В виде мерцающего узора.
«Плохой».
- Ты говоришь ерунду, - говорит папа. - Дэвид не мог… У меня хорошие мальчики и они не могли…
Я рассказываю ему все. Все, что могу вспомнить. В секретах больше нет пользы. Я знаю: он увидит правду достаточно скоро. Раньше, чем закончится день. В любую секунду, насколько я знаю. Папа просто стоит и изучает пол, словно на нем есть ответы. Я знаю, он пытается осмыслить, как его сыновья могли быть частью чего-то настолько ужасного как то, что мы натворили.
Одри испускает новый крик и выдергивает папу из этого. Он бросает на меня еще один взгляд, словно пытаясь решить - я все еще ему сын или нет, затем поворачивается ко мне спиной и бежит обратно в спальню. Прежде, чем он туда добрался, выбегает мама с прижатым к уху сотовым телефоном, затем убирает его и смотрит на экран.
- Берл, сигнала нет. Как такое может быть?
- Я точно знаю как, - говорю я. - Никто не поможет. Всё, что мы сейчас можем - попробовать одолеть его.
- Одолеть его? Кого?
- Хватит этого дерьма, Бобби, черт тебя возьми. Ты слышишь меня? Хватит!
- Что здесь происходит, - спрашивает мама и снова набирает 911, но с тем же результатом.
- Ты наверно не знаешь, что случилось, потому что другие парни переехали после того Рождества. После того, что случилось с Дэвидом.
- Закрой рот, мальчишка! - папа толкает меня, но я лишь делаю несколько шагов назад.
Мамин взгляд мечется между мной и папой. Одри выкрикивает мое имя и имя Господа, и молит одного из нас прекратить боль.
- Они переехали, потому что думали, что он не найдет их. Но он нашел. Я разузнал куда они переехали, все выяснил и сомнений нет - все они мертвы. Каждый из них.
- Жизнью клянусь, Бобби, если ты не прекратишь этот бред прямо сейчас...
- О ком ты говоришь? И какое… какое отношения все это имеет к твоему б-брату?
- Этан уехал в Оклахому. Его нашли под рождественской елкой три года назад. Разрубленного и разложенного в двенадцать коробок. Каждая прижата угольком. Вы знаете, во что были обернуты эти коробки?
- Бобби… пожалуйста. Пожалуйста… хватит, - мама обеими руками держит телефон у груди и медленно качает головой.
- В его кожу. Нарезали, сложили и обернули каждую коробку. Туго завязали. Перед всем этим, серебристой мишурой растянутой по полу было выложено слово «Плохой».
Папа подходит еще раз и пытается схватить меня, но я перехватываю запястья и толкаю его к стене, опрокинув последнюю фотографию, на которой мы запечатлены всей семьей.
- Отпусти меня, сукин ты сын!
- Бобби прекрати! Прекрати это!
- Боообббиии! Боже, перестань, это больно.
- Остин перебрался в Форт Норт, - я склонился к папиному лицу настолько близко, что мог дышать его дыханием. - Его нашли раздавленным и сплющенным до толщины печенья. Запеченным до твердости и разрисованным зигзагами снежно-белой глазури. Пуговицы и глаза были не из мармеладок. Угольки. Вкрученные и оставленные в нем. Конфетами "Kенди-Kейн" на полу было выложено слово «Плохой».
Папа сопротивляется как может, но годы возлияний, горя и сожалений сделали его слабым, и он не может сделать ничего: лишь скалится и тяжело дышит.
Мама не издает не звука. Просто смотрит на меня, как люди смотрят телепередачу. Даже Одри притихла.
- Дрю нашли в прошлом году. Он обосновался В Нью-Йорке. Его тоже обнаружили по частям. Из кожи и волос были сделаны куклы. Из костей сделали игрушечный поезд. Некоторые внутренности были надуты как ебаные мячики. Его голова все еще готовилась в духовке, когда они туда прибыли, с приправами, политая подливкой. И нафаршированная угольками.