По правилам медицинской практики, каждого студента прикрепляли к группе из лечащего врача, трех-четырех студентов и ординатора. В группе доктора Гёрца ординатором был Питер Вашти. Мой планшет с записями обходов одиноко висел на сестринском посту. Питер и другие студенты дружно шагали за доктором Гёрцем из палаты в палату. Схватив планшет, я догнал группу в первой по списку палате и спрятался за спину Уильяма Радклифа, моего старого приятеля, ростом шести футов пяти дюймов.
Доктор Гёрц присел на край кровати пациента, мужчины сорока семи лет, который недавно перенес операцию.
– Сердце работает как у тридцатилетнего, – заметил врач.
– А как его общее самочувствие? – спросила жена пациента, забрасывая в рот подушечку жевательной резинки.
Доктор Гёрц рассмеялся. Он легко находил общий язык с больными и их родственниками, хотя со студентами держался строго.
– Значит, чувствуете себя хорошо? – похлопав пациента по плечу, спросил он.
– Капризничает, недоволен всем на свете, – ответила за больного жена, надув и лопнув пузырь из жвачки.
– Это хорошо или плохо?
– Не знаю. Он всегда такой, – пожала плечами она.
Мужчина на кровати смутился. Бедняга. Такая доведет и до сердечного приступа. В покое не оставит.
– Вот и хорошо, Джейсон, – улыбнулся доктор Гёрц. – Можете отправляться домой.
Мужчина пожал доктору руку и шмыгнул носом. Он начал было что-то говорить, но сбился и замолчал, явно не желая расплакаться перед студентами. Пациент снова тряхнул руку доктора, кивнул и уставился на белую простыню, которая накрывала его до пояса. Доктор Гёрц похлопал больного на прощанье по плечу и направился к выходу, кивком приглашая нас не отставать.
Супруга Джейсона уже принялась за работу – доводить беднягу до второго инфаркта.
– То есть как это не наденешь парик? Может, сердце у тебя и работает как часы, но волосы от этого на голове не вырастут! Надевай! Сию минуту. Иначе не выйду с тобой на улицу. Ты меня знаешь. Я с места не сдвинусь!
Искренне надеюсь, что лысина Джейсона засияет на солнце ярче новенькой монеты, когда он выйдет из дверей больницы.
– Кто у нас следующий? – спросил заведующий отделением, отмечая что-то в истории болезни Джейсона. – Эндрюс?
Я посмотрел на свой список.
– Пациент в две тысячи первой палате.
– Мистер Эндрюс, – прогрохотал доктор Гёрц, словно обращаясь к аудитории в пять сотен слушателей, – при рождении дают имя, а не номер. Надеюсь, вы вскоре усвоите, что и у пациентов есть имена. А также выясните, как их зовут, а не только где они находятся.
У меня над верхней губой выступили капельки пота. Я и не думал унизительно отзываться о больном.
– Я не хотел… – начал было я, но слишком поздно. Доктор Гёрц уже выяснил имя пациента и повел нас по коридору.
– Напоминаю вам, мистер Эндрюс, что практические занятия начинаются в шесть утра, а не в восемнадцать минут седьмого.
Я с трудом перевел дыхание. Конечно, он заметил мое опоздание. Иначе и быть не могло.
В перерыве я забрел в комнату отдыха и плюхнулся на мягкий диван. Запрокинув голову и закрыв глаза, потер виски. Знай я раньше, что на моем пути встретится доктор Гёрц, ни за что не пошел бы на медицинский.
Наручные часы снова остановились, и секундная стрелка не шелохнулась, даже когда я щелкнул по циферблату. Расстегнув ремешок, я решил переставить батарейки. На обратной стороне часов была надпись: «С огромной любовью. От мамы».
Мама умерла примерно через год после памятного разговора на холме. Наверное, она уже тогда знала, что не увидит, как я расту, и готовила меня к долгому пути через долину в одиночестве, без нее. А может быть, сама готовилась к смерти, не теряя веры в Бога.
Помню, как в первый день Рождества отец перед рассветом вошел ко мне в комнату и сказал, что мама вознеслась на Небеса. Он не стал будить Рейчел – сестра была слишком мала, чтобы понять, что произошло. Я побежал в гостиную, где на специальной больничной кровати лежала мама. Рядом с ней сидела бабушка. Она сжимала в ладонях мамину руку и плакала. Я бесконечно долго смотрел на мамино лицо и безмолвно молился, чтобы она шевельнулась, коснулась меня рукой и сказала: «Возвращайся в постель, малыш», но она уже не могла двигаться, и я это понимал. Маме было тридцать четыре года.
Городской универмаг закрывался, когда я вбежал в его двери в сочельник и поспешно, переходя из отдела в отдел, бросился искать подарок. Мой взгляд упал на блестящие туфли с пометкой «скидка». Я схватил их и помчался к кассе, вытаскивая из кармана мятые банкноты и пригоршню монет. Кассир сказал, что моих сбережений не хватит. У меня подкосились колени. Я должен был купить маме эти туфли!.. Я повернулся к мужчине, который стоял за мной в очереди, и он, выслушав меня, заплатил недостающую сумму. И я побежал домой. Когда мама развернула подарок, она прижала туфли к груди и посмотрела на меня так, будто я вручил ей ключи от рая. В тех туфлях мы ее и похоронили. С шестнадцати лет я каждый год оставлял на ее могиле новую пару туфель. По моей просьбе владелец универмага заказывал из года в год почти такие же туфли, как те, что я подарил маме на Рождество.
Перед смертью она написала нам с Рейчел несколько писем. В одном из них есть такие строки:
«Дорогой Натан!
В моей жизни было много радости, но самое больше счастье мне принесли вы с Рейчел. Каждый день я любила вас все сильнее. Прошу тебя, Натан, никогда не бойся Рождества. Помни, чудеса случаются. Иногда их сложно разглядеть, но Рождество – особенное время, полное волшебства».
За год до того как мама заболела, я помогал ей развешивать лампочки на кустах вокруг дома, и она впервые заговорила со мной о Рождестве и чудесах.
– В Рождество появился на свет младенец Иисус, – сказала мама, оборачивая гирлянду вокруг тисового деревца. – Он оставил райские кущи, чтобы жить на земле.
Она склонилась и протянула лампочки под веткой. Я помог ей распутать гирлянду, и мы вместе протянули ее вокруг кустов.
– Вот мы и живем, как черви в земле, – продолжила мама, вытирая испачканный нос. – Любовь снизошла к нам на Рождество, Натан. Именно любовь – волшебство, истинный дар Рождества – потому в это время и случаются настоящие чудеса.
Она придирчиво оглядела кусты и деревья, увитые гирляндами, и вздохнула:
– Зажжем свет – и станет гораздо красивее. – Мама вытянула из коробки новый моток проводов. – Порой мы слишком заняты и не замечаем чудес, которые происходят совсем рядом, – заметила она, меняя в гирлянде разбитую лампочку.
Незадолго до смерти мама приготовила для нас с Рейчел подарки и попросила отца отдать их нам в шестнадцатый день рождения. Рейчел получила золотой медальон, а я – часы «Таймекс» с золотым циферблатом на простом черном ремешке. Надпись на обороте была ответом на вопрос, который я так часто задавал маме.
– Ты меня любишь?
– Да.
– Твоя любовь такая же большая, как Техас?
– Больше, – отвечала она.
– Большая, как все Соединенные Штаты?
– Еще больше.
– Как весь мир?
– Больше, чем целый мир! Если собрать всю любовь в мире, ты увидишь, как сильно я тебя люблю. Огромной-преогромной любовью! – сказала мама.
Отец исполнил мамину просьбу, подарив мне часы на шестнадцатилетие. С того дня я носил их не снимая.
Вскоре после смерти мамы я объявил отцу и бабушке, что хочу стать врачом. Когда меня спрашивали в школе, кем я хочу работать, я всегда отвечал одно и то же. Я хотел лечить людей, таких как моя мама. Время пролетело незаметно. Я окончил колледж, поступил на медицинский факультет.
– Стать врачом в память о маме – что может быть лучше! – восклицала тетушка.
– Лечить людей – как это благородно! – твердили друзья семьи.
От их ожиданий мне становилось не по себе. Все надеялись, что я стану врачом в память о маме. Однако за три месяца практики я насмотрелся на страдания и смерть, а после недели под руководством доктора Гёрца подумал: а не ошибся ли я в выборе профессии? Если говорить начистоту, то каждый раз, когда при мне умирал человек, из меня будто вынимали душу. Я словно возвращался в то утро, когда умерла мама. Я часто чувствовал себя в больнице, будто случайно забредший туда чужак.
Открыв глаза, я вспомнил, что пора возвращаться к работе. Мы собрались у палаты следующего по списку пациента, и Мика – еще один студент-третьекурсник – вышел вперед и прочел вслух первую страницу карты больного. Он перечислил пульс, кровяное давление, частоту сердечных сокращений, результаты кардиограммы, снятой предыдущим вечером. Мику мы в шутку называли выскочкой – он первым отвечал на вопросы, первым вызывался сделать анализ, лез с ответами о чужих пациентах и доводил нас до белого каления. Выскочками таких студентов начали называть задолго до того, как мы поступили в медицинский. Мы с Уильямом переглянулись, принимая от Мики ксерокопии страниц из учебника с описанием ангиопластики. Сегодня это была уже двенадцатая страница от Мики. Предыдущие одиннадцать мы незаметно оставили по пути в мусорных корзинах. Мы с Уильямом страдали молча. Ничего не поделаешь: выскочки вечны.
Следующей пациенткой была Хелен Уэйман. Женщина пятидесяти двух лет с жалобами на боли в груди и с заболеванием межпозвонковых дисков в шейном отделе. Я обследовал Хелен, когда она поступила в больницу менее суток назад. Стоя у палаты, я просмотрел новые записи о ее состоянии. Когда мы входили к пациенту все вместе, студентам полагалось держаться позади, смотреть и слушать, что скажет руководитель группы. Однако мне захотелось поздороваться с моей больной.
– Доброе утро, Хелен, – сказал я, останавливаясь у ее постели. – Дочь принесла вам вязание? Надеюсь, вас это подбодрит. – Доктор Гёрц посмотрел на меня. – Что вы вяжете? – спросил я.
– Одеяльце для внучки. Она у меня уже третья. Я каждой связала по одеяльцу. Малышка родится через неделю или две.