И подступил к Наталье Федотовне. Та освободилась от отцовской хватки, поправила растрепавшиеся волосы, вскинула подбородок и ясными очами сверкнула.
– В зеркале, говоришь, меня увидела? – спросил Евсей, она радостно закивала. – А по сторонам поглядеть не подумала? Возле тебя – достойнейший юноша, глаз с тебя не сводит, отцу твоему по хозяйству помогает, а ты – по незнакомцу с ума сходишь? Да ты хоть что-то обо мне знаешь?
– Для любви – не обязательно знать, – сказала Наталья Федотовна, хотя и не так уверенно, как прежде.
– А ты случайно в зеркале не увидела рядом со мной двоих детей да мать при них – жену мою?
Наталья Федотовна опустила голову.
– Вот и не верь зеркалам больше, – уже мягче сказал Евсей. – Судьба твоя мимо тебя не пройдет. Ты, главное, сердце свое слушай, а не глупости всякие.
Наталья Федотовна всхлипнула.
– Ты прости ее, – уже за порогом сказал Федот Игоревич. – Сам не знаю, что на нее нашло. Нет, она и до этого что-то там плела про зеркала и суженого, но я внимания не обращал. Рад был, что с тобой возится и грязной работы не боится. Я же не думал, что она всерьез…
– Пустое, – отмахнулся Евсей. – Через неделю она обо мне и не вспомнит. А я вас добром всю жизнь поминать буду. Прощай.
Близилось Рождество, а за ним и новый, тринадцатый год. Евсей спешил домой, задержался лишь на почтовой станции в Малоярославце. Спасибо Федоту Игоревичу, снабдил не только лошаденкой, но и горсткой монет. «Вернешь, как приедешь». А лошади отдыхать нужно…
Занял Евсей комнатку в дальнем углу коридора, заказал ужин. Вниз к веселящемуся народу спускаться не захотел, хотя и звали. Хотелось покоя. Хотелось сидеть, глядеть на свечу и представлять, что рядом Пелагея и Анна с Матвеем. Закроешь глаза – и слышишь их смех.
Поутру снова в путь двинулся. Хорошо было скакать по морозной опустевшей дороге.
В Москву прибыл двадцать третьего числа под вечер.
Остановился в харчевне на окраине. Решил выспаться, лошади дать отдых, а уже назавтра поскакать к дому родному.
Перед сном спустился к ужину, сел за единственный свободный столик. Но в одиночестве время коротал недолго. Не успел отужинать гречневой кашей и ногой куриной, как подсел к нему священник – средних лет, сурового виду, с глазами пронзительно синими.
Перекинулись словами, представились друг другу.
– Подполковник Евсей Стрельницкий, стало быть, – почесал бороду священник. – А не родственник ли ты Александру Николаевичу Стрельницкому или Пелагее Дмитриевне Стрельницкой?
– Первый – мой батюшка, а вторая – моя супруга. Вам что-нибудь известно о них? Живы ли они?
– То-то гляжу, лицо твое знакомо. На батюшку похож своего, только он покрупнее будет. Жив и он, и матушка твоя. И Пелагея Дмитриевна жива. Только ты на нее не серчай, ежели чего.
– О чем вы? Что с Пелагеей?
– С ней все хорошо, дела она творит богоугодные. Да только не всем они по нраву приходятся. Устроила она в вашем имении приют для тех, кто от войны пострадал да дома лишился. От многого ей пришлось отказаться ради этого. И твои батюшка с матушкой осерчали на нее, испугались, что растеряет она все имущество. Письмо гневное и неразумное ей послали. Я постарался их вразумить, не знаю, насколько прислушались. Ты им тоже прости грехи их.
Сорвался с места Евсей, даже курицу не доел. Бросил монеты трактирщику, велел седлать кобылу.
– Куда ты? В ночь? – вопросил вслед священник.
– Домой, – был ответ.
Всю ночь гнал Евсей лошадь. По сонным поселкам, по пустынным дорогам. Иногда казалось – не выдержит лошаденка, иногда у самого смыкались веки, впадал в дрему на полном скаку. Тогда останавливался он, обтирал лицо снегом, смачивал водой из фляги морду лошади.
И ехал дальше.
Домой прибыл еще затемно. Открыла ему Варвара и едва не упала в обморок. Потом долго сбивчиво и шепотом говорила ему в темноте кухни о том, как они жили все эти месяцы. А после Евсей, стараясь не шуметь, поднялся в спальню и присел на краю кровати. И так и просидел, глядя на спящую Пелагею, пока первые лучи солнца не коснулись ее лица.
Наталья РезановаМедведь в золотом поле
И не говори, сударь-батюшка Ермолай Васильич. Нынче не то, что прежде. Раньше, что в мире делается, люди от странников по святым местам узнавали, да от нас, вожаков. До дальних краев наши доходили – в Бессарабии бывали, в мадьярских краях. Иные в царство польское хаживали, в кесарские земли. И деньгу домой приносили, и в почете были. А теперь по Волге не только баркасы да расшивы – пароходы побежали. От Москвы до Итиль-города чугунку тянут. Вот народишко и загордился – все, мол, повидали, все знаем. И наше ремесло в упадок пришло. Смеются над нами, отставной козы барабанщиками называют. Тут еще баре ученые воды подливают – дикость это, говорят, и варварство, медведей водить и плясать с ними. Оттого про нас в Европиях просвещенных и пишут, что у нас медведи по улицам ходят. Да что б они знали! Наш город Сергиевкой зовется еще с той поры, когда селом был. А село по церкви преподобного Сергия названо. А ведомо ли вам, что преподобный, еще когда молод был, пустынножительствовал, в глухом лесу обитал, посреди зверия дикого? И приходил к нему медведь незлобивый, и кормил его преподобный по доброте своей. Так прямо в житии и написано: «И от них же един зверь, рекомый аркуда, еще сказается медведь, иже повсегда приходил к преподобному. Се же видел преподобный, что не злобы ради приходит к нему зверь, но да возьмет от брашна малость нечто в пищу себе, и изложит ему укрух хлеба. Аще же не прилучитается преподобному обрести укруху, то нужда бысть преподобному и то пределити на две части, да едину убо себе оставит, а другую звереви оному».
Нет, сам я не учен, а вот хозяин мой, что меня ремеслу учил, тот был хорошо грамотен, и жития в поучение домашним читал, потому я и помню. При нем-то я, когда мальцом был, и повидал тот медвежий полк, из-за которого все эти байки про медведей, что по улицам, и почались.
…Отчего ж не рассказать? Расскажу. А вы, детушки, Алеша с Марфушей, радуйтесь да благодарите Бога, что батюшка у вас добрый. Хоть Ермолай Васильич «степенством» себя называть не велит, однако ж его торговля щепным товаром так хорошо идет, что иные из купеческого сословия позавидуют. Да кто б еще мирского человека зимой приютил, да еще с медведем? Морозы сейчас жестокие, от Николина дня зима с гвоздем ходит, крыши покрывает покровом снежным, льдом заколачивает. А мне – уж сложилось так, ни дома, ни семьи не выпало, вожаком ходить – стар стал. Пошел бы в богадельню, да Потапушку бросить жалко. Так бы и замерз в сугробе, а вместо того с вами в горнице сижу, чаи распиваю. Сейчас пост, представленья показывать нельзя, но уж погодите – скоро Святки. Тогда повеселим вас. Потапушка спляшет, таусить пойдем, что в Рождественский сочельник, что в Крещенский. А в Страшные вечера, что от Василья Великого до Крещения, сказки сказывать будем. А сейчас расскажу вам то, что со мной приключилось.
Все мы знаем – заволжские края неплодные, от земли одной прокормиться никак невозможно. Потому все люди в деревнях, селах и малых городах – народ ремесленный. Бабы ткут да прядут, кружева плетут, мужики – кто чем занят: смолу да деготь курят, плотничают, шапки да валенки валяют, бондарствуют. А больше всего щепной товар работают, даже старые да малые баклуши бьют. Оттого и не голодаем. Ну, а у нас в Сергиевке с давних пор ремесло было особое. Чуть не всяк житель медведей обучал да водил. Вот почему в гербе у нас – медведь в золотом поле.
Вроде и недалеко мы от губернского города, и летом кажется, что на бойком месте Сергиевка стоит. А как снег ляжет, так словно в тридевятом царстве-государстве живем. Потому как кругом леса-чащобы. А в чащобах зверья всякого немало – и лосей, и волков, а боле всего медведей. Отсюда наш промысел и пошел. Брали жители в дом медвежат. Кто сам ловил, кто у охотников покупал. Хотя цены были немалые. Какие в пору моего малолетства – не помню, а при Николае Павловиче за медвежонка двенадцать целковых давали, за большого к сорока подходило, а за ученого – не меньше ста. Так что малых медвежат брать не в пример выгоднее было.
Начинал я как все, козарем. Сейчас-то и слова такого не услышишь. А вот оно как было – при вожаке всегда помощник был, парнишка, из подростков не вышедший. Пока мишка пляшет, он в барабан бьет. А надо – козью личину надевает, и в пляс вместе с мишкой пускается. Потому и козарь. А не отставной козы барабанщик, это все в Питере да Москве языками чешут. И вот, стало быть, после Преображения Господня, все вожаки с медведями, и козари с барабанами на промысел уходили. Сначала в Итиль-город, в Москву, в Казань, а там и в дальние губернии. А на другой год, к Петрову дню, возвращались. Выручку домой принесут, в баньках попарятся, щей домашних похлебают, и снова в путь-дорогу.
И вот, значит, только мы с вожаком моим, Аникитой Петровичем, до дому вернулись, весть из губернского города пришла – охти нам, нашествие двунадесяти языков. Тут уж, конечно, никуда не пошли, стали ждать, что будет.
Ну, в Итиль-городе, знамо дело, дым коромыслом – ополченье стали собирать. Баре здешние, средь них главный князь Алатырский, мужиков своих крепостных сотнями туда отправляли, а кто похрабрее – сами записались, офицерами. И пошли на войну.
Что дальше было – всякому известно. Москва-матушка от злодея Бонапартия сгорела, погорельцы по губернским городам кинулись. А только и наше воинство было не промах, стало ломить врага, оттого и пленных было множество. Их тоже по губернским городам разослали. А тутошний губернатор велел всех пленных скопом в Сергиевку отправлять. Потому как убечь оттуда никак невозможно. Я же сказывал – зимой и свой человек заплутает, а чуженин и вовсе жив не будет.
Мы в те поры вот как жили. Аникита Петрович был нрава строгого. Сказал мне – неча время зря тратить. Пора самому медведя учить. И купил у охотников Потапушку. Уж так он мил был, так славен, пока мал был! Дочка хозяйская, Дуняша, всех кукол своих забросила, все с Потапушкой играть норовила. Мать ей у коробейника ленточек цветных накупила, вышитых, так она ленточку Потапушке навязала.