Слабый отсвет прикрытого фонаря ротмистр различил, едва свернул в ту самую анфиладу. Еще через мгновение услыхал бессвязное бормотание Еремея Тихого. Бомбист, по всей видимости, молился, но такой скороговоркой, что половину слов не разобрать. Ну, ничего удивительного. В заброшенном доме стоят такие вопли, хоть святых выноси.
Бормотание Еремея становилось все громче, но никаких других звуков.
Вот и комната той анфилады, где ротмистр оставил помощника сторожить арестованного.
Семинарист-социалист полусидел, привалившись спиной к стене, истово крестился, смотрел в пустой угол и бормотал:
– Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша.
Мещеряков постоял перед ним. Помахал рукой. Хоть бы что. Крепко зажмурившись, Тихий повторял слова молитвы и ничто не могло его отвлечь.
Покачав головой, стукнул без всякой жалости по больной ноге. Не сильно, но Еремею хватило. Он жалобно ойкнул и открыл глаза.
– Это вы, господин ищейка? – проговорил он, но к удивлению Мещерякова с облегчением.
– Ты кого ждал?
– Тех, чье имя – Легион.
– Однако… Где Пафнутий?
– Нет его, – всхлипнул Еремей.
– Как это – нет?
– Утащила… – одними губами прошептал Тихий и трижды перекрестился.
– Ты что плетешь? – Мещеряков присел на корточки. – Ты умом не тронулся часом?
– Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня… – снова зачастил бомбист. – Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас.
– Я сейчас тебе такие «Блаженства» устрою! – зарычал, не выдержав, жандарм. – Изволь отвечать на вопросы! – Выстрелил в стену поверх головы арестованного. Куски штукатурки посыпались на волосы Еремея. – Кто утащил? Куда утащил?
– Бабища, – шепотом ответил Тихий. – Огромная! И вонючая.
– Что ты несешь? Какая бабища?
– Какая, какая… – из стены послышался голос старика-призрака. – Вестимо какая. Митрофановна. – Говорящее привидение медленно высвободилось из плена штукатурки и полуистлевших шпалер. – Тута одна такая…
– Она ему шею сломала… – заикаясь, проговорил Еремей. Губы его тряслись, зубы цокали друг о друга. – Сзади за голову взяла, крутанула. Он даже не ойкнул. А потом за шиворот схватила и утащила.
– Куда? – спросил ротмистр, хотя понимал, что разницы уже никакой.
– Туда! – Бомбист махнул рукой, указывая в темную глубину анфилады.
– А чего она вонючая?
Старик подтолкнул носком сапога кусок штукатурки поближе к Илье Павловичу.
– Круг очерти, барин. Чую – пора! Да поторопись, если хочешь живым остаться!
Мещеряков подхватил белесый угловатый обломок. Подкинул на ладони.
– Поторопись, барин!
«Ну, хуже точно не будет», – подумал жандарм и быстро нарисовал неровный круг, больше похожий на контур огромного блина, испеченного не слишком умелой хозяйкой. Он старался, чтобы линия получалась жирной и без разрывов, ибо хорошо помнил повесть Николая Гоголя о бурсаке Бруте. Эх, был бы Хома сейчас здесь, ему можно было бы сказать: «И ты, Брут!» Но Хому придушила нечисть во главе с Вием, подстрекаемая ведьмой-панночкой. Илье Павловичу очень не хотелось повторить его судьбу, поэтому ротмистр старался. Закончив рисование, он оглядел плод своих трудов и кивнул, оставшись довольным. Старик, похоже, также не отыскал в кривой линии изъяна. Удивительно, но он занял место внутри круга. Видимо, ограничения на привидения налагались исключительно касаемо пересечения черты – где оказался, там и будешь торчать.
Ротмистр успел затащить в пределы окружности поскуливающего Еремея – не бросать же его? И почти сразу же воздух задрожал от коротких, но мощных волн ярости, ненависти, злобы, голода. Призраки, населявшие брошенный дом, появились почти одновременно. Кто-то шагнул из стены, как необъятная бабища в грязном платке, из-под которого выбивались сальные пряди волос, переднике, испещренном пятнами от щей и подлив, и с острыми, мелкими зубами, торчавшими во рту, как у акулы. Кто-то вынырнул из пола, помогая себе руками и ногами, будто выбираясь из проруби на лед, как уже знакомый ротмистру мясник – смуглый, будто цыган, заросший черной бородой до самых глаз. Кто-то прибежал вприпрыжку по анфиладе, как дети, похожие на злобных херувимчиков. Женщина в багровой шали и горбун со свисающими до пола мускулистыми руками и пальцами с ногтями-крючьями просто пришли. Позже всех появилась фигура в черном балахоне. Ни очертания тела, ни лица не разобрать. Так что ротмистр не знал кто это – мужчина, женщина или, возможно, сущность из фольклора, наподобие кикиморы или лешего.
Призрачные обитатели ледяного дома шли с явной целью – убивать. Последние живые существа, посмевшие уцелеть, были для них, как кость в горле. Или, скорее, как хромовые сапоги на верхушке столба, смазанного салом. Труднодостижимая, но от того не менее желанная добыча. Каждый из них издавал свой звук. Кто-то подвывал, кто-то замогильно хохотал, кто-то безумно хихикал. Громче всех орал мясник, задирая бороду к потолку и взмахивая тесаком. Но меловой круг оказался непреодолимым препятствием. Наткнувшись на него, призраки отшатывались, махали руками, будто обожглись, и только громче кричали. Первыми поняли, что пробить защиту им не под силу, дети. Они пошли по кругу, поглядывая в сторону людей. За ними потянулись и взрослые призраки. Получилась эдакая адская карусель, от одного вида которой стыла кровь в жилах.
– Ты гляди-кось! Выперлись! Всей шайкой! – проговорил старик-призрак. – Ненасытные…
– Ты мне расскажешь, кто это и что здесь происходит? – повернулся к нему жандарм. – И как тебя звать-величать, спаситель?
– Лука Архипович я, – степенно поглаживая бороду, ответил призрак. – А это – семейка Балабановых. Сколько лет с ними тут маюсь!
– Кто они? Почему такие? Что здесь делают?
– Кто они? Семейка убийц и людоедов. Потому и такие. А здесь наказание отбывают. Зависли между Этим Светом и Тем.
– Давно?
– Так мне трудно тут считать, барин. Я ж газет не читаю. В церковь не хожу на Рождество. Откуда мне знать, какой сейчас год?
– А началось в каком?
– Да как Восточная кампания закончилась[4], так через год где-то и порешил я их.
– Что значит – порешил? – округлил глаза Мещеряков. – По какому праву?
– А по праву справедливости, барин. Сам суди… Жил я, не тужил. Лавка была скобяная. Купец третьей гильдии – Лука Архипович Беляков. Жил в этом самом доме. Плату вносил исправно. И другие жильцы – люди хорошие – жизни радовались. Пока не вселилась энта самая семейка. Балабановы. Трофим на бойне работал. Вишь, барин, как ходит, бородой трясет, ножичком играется? Мамашка его единоутробная – Прасковья Митрофановна. Супружница – Пелагея. Дети малые – Фрол, Савва и Кузьма. Погодки. Брат двухродный Трофима – Епифан-горбатый. Поначалу тихохонько себя вели. После скандалить начали. То не так глянули, то не то сказали… Жил с нами городовой – сурьезный мужчина и семья интересная. Жил, а потом – бац, и пропал. А всего-то вины, что Трофима посулил в каталажку упечь, если не утихомирится. Пропал городовой. Все думали, что уголовнички его в канал скинули, но следов не нашлось. Семья уехала в Калугу. Тут бы жить-поживать спокойно, но начали другие соседи пропадать. Только был человек, а уже и нет человека. Полиция чего-то там искала, но не справилась. Только эти, Балабановы, ходят довольные…
Они и впрямь ходили по кругу, но довольными их назвать не поворачивался язык. Звериный оскал. Дерганые движения, выдававшие крайнюю степень ярости. Голодные взгляды, которые привидения бросали на укрывшихся за меловым кругом людей.
– Что дальше было? – спросил Илья Павлович.
– Стал я к ним приглядываться, – ответил Лука Архипович. – Как живут, куда ходят, что едят, над чем смеются… Выяснилось, что Трофим работу на бойне уже полгода как бросил, а стол у них от мяса ломится, что ни день. Еще и продавала Митрофановна. И свеженину, и солонину. А горбатый Епифан по вечерам, как стемнеет, на канал бегает. Туда с мешками, обратно налегке. Тут я догадываться начал, что не просто так люди пропадают. С чего бы им просто так пропадать? Проследил за Пелагеей. Она частенько одежу отстирывала. От чего? Да от крови, вестимо. Отстирывала, потом носила торговцам сдавать. Как-то Трофим зелена вина напился, хвастался револьвером. Мол, прячет его в надежном месте. Чей револьвер у него мог быть? Только городового, что пропал бесследно. Вот улучил я время, когда никого из Балабановых дома не было, пробрался к ним на кухню да поглядел. Думал, на месте помру. Человечина у них везде была. В кадках, солью пересыпанная. В кастрюлях да в горшках. Хотел я бежать куда подальше…
– А в полицию чего не пошел?
– В полицию? Не доверяю я полиции, ты уж извини, барин. Привык на себя рассчитывать.
– Что ж не убежал?
– Не успел. Решил напоследок им подарочек сделать – пригоршню крысиного яда в щи кинул и ложкой разболтал. Только хотел ноги в руки, как Трофим явился. Махнул мне ножиком по горлу. – Архипович потер ладонью кадык под бородой. – Вот я сразу в призраки и определился. Только Балабановы не долго радовались. Всей семейкой окочурились. От Митрофановны до мелких проглотов.
– А призраками почему вы стали? – удивился Мещеряков. – Я так понимаю: помер праведник – попал в Рай, если грешник – так в Ад, в Геенну Огненную, отбывать наказание до Страшного суда.
– А вот на этого посмотри, барин, – Лука Архипович указал на фигуру в бесформенном балахоне. – Красавец, да?
– Ну, как сказать… – скептически заметил ротмистр. – На любителя.
– Он тут главный. Он – всему голова. Это я уже потом узнал, когда призраком стал. Дух места. Ну, значит, получается, что дух дома. Когда строили, кого-то растревожили. Большой человек какой-то похоронен был. То ли водь, то ли ижора. Шаман. По-нашему, это кол