– Теперь постой тихо и подожди. Мы добрались до нашего золота. Слышишь ты? Платье тебе с бантом?
– И с лентами тоже.
– Хоть с хвостом. Будет тебе платье. Потому что мы теперь – богачи.
Мальчик принялся выстукивать стены, негромко бормоча:
– …и лодку. И теплую шляпу для папы… и… и… здесь?.. нет, не здесь… и… что ты там хотела? шарфик?
– Муфту же!
– …да хотя бы и муфту… да… и кукол, сколько захочешь…
– Фи! Я уже взрослая. Забери себе своих кукол!
– Ладно-ладно, чего захочешь, того и… похоже что… похоже?.. нет. И… мне тоже… большой охотничий нож… такой, чтоб лезвие звенело, когда по нему щелкнешь… да?
– Ну да… – вяло ответила сестрица. Она перестала чувствовать ноги ниже колен.
– О! Да? Точно! Вот здесь. Хо-хо!
Мальчик принялся работать ломиком, разбивая доски и выдергивая их из стены. Крак! Отскочила небольшая деревянная крышка.
– Ух ты!
Девочка сделала два шага на негнущихся ногах.
– Гляди-ка, малявка! Я нашел, я нашел это!
Брат засунул руку внутрь стены, пошарил там, а сестра, не удержавшись, зевнула так, как благовоспитанным девочкам зевать не положено. Так коты зевают, и у них кончик языка кверху при этом загибается, а девочки так не зевают, если они не какие-нибудь бродяжки.
– Слушай… тут… пусто… Бумаги какие-то, разная дрянь, трубка и… о! Нет, всего одна…
Он вытащил единственную серебряную монетку.
– Что, теперь не будет ни дров, ни ле-енточек?
Она опять зевнула, и опять очень невежливо.
– Точно. Ты… извини меня, глупыха…
Она села на пол и прислонилась к стене.
– Братик-братик… я так устала… ой. До чего же я устала. Мне надо посидеть, иначе ножки меня не понесут домой…
– Я… тоже устал… надо… посидеть малехо.
Он сел рядом с ней.
Девочка вынула пряник и дала ему. Пряник пропал в один миг. Она вздохнула, достала второй пряник, откусила два кусочка и остаток тоже дала брату. Остаток прожил недолгую жизнь.
– Знаешь что?
– Что?
– Я тебя назад на плечах снесу. Ясно тебе? Я сильный. Только вот… надо отдохнуть.
И они задремали.
Мальчик сопротивлялся сну. Он даже почти поднялся. Он даже начал расталкивать девочку:
– Поднимайся, глупыха! Да поднимайся же, пропадем тут с тобой!
Голова у нее болталась, глаза раскрывались разок-другой, но сон никак не отступал. В отчаянии он крикнул:
– Дура! Замерзнем же!
Но девочка так и не просыпалась. И у него не осталось сил, чтобы встать. Тогда он завопил в темноту:
– Помогите же нам! Помоги-ите!
Вдруг на корабле стало светлее. Нет, не так. Стало светло, как днем. От этого дрема вмиг слетела с девочки, а мальчик закрыл глаза руками – глазам было больно. Сестрица потянулась и вдруг ойкнула.
– Гляди! – принялась она тормошить брата, – Гляди, там ангел!
– Как-кой еще ангел? Обалдела?
– А такой! С крыльями!
Брат отвел руку и увидел: в трех шагах от них стояла худенькая девушка без грудей и с крыльями. Девушка улыбалась.
– Не бойтесь!
Она говорила очень ласково.
– Теперь в вашем доме всегда будет тепло. Вот, возьмите!
Она протянула им открытую шкатулку. Там лежало длинное красивое перо из ангельского крыла, испускавшее язычки пламени. От этого огонька сделалось теплее.
– Это пламя греет, но не жжется. И его будете видеть только вы. Храните его, и пока вы любите друг друга, в вашем доме всегда будет тепло.
С этими словами крылатая девушка стала исчезать. Мальчик крикнул:
– А за что это нам? Что с нас взамен?!
– За веру, надежду и любовь…
Девушка растворилась в воздухе. А дети… тут же уснули.
Проснулись они оба в своих кроватях. Вернее, первой проснулась девочка, а когда мальчик открыл глаза, она уже стояла посреди комнаты с пером в руках и глядела, как зачарованная, на ангельское пламя.
В доме было тепло. Очень тепло. Изразцы на печке накалились от жара.
Папа потом сказал, что кто-то, бог весть кто, ночью привез им дрова и выгрузил прямо во дворе. Так много дров! Нашелся же добрый человек…
Юлиана ЛебединскаяПодковка для кузнеца
Хмур да нелюдим был кузнец Прохор.
Другой раз и словом с тобой не обмолвится. Только выслушает, чего сделать надо – подковы новые, замок дверной али ножик, а то и саблю – кивнет да в кузню свою спрячется, что в нору.
Только головами качали люди, на нелюдимого глядя. И все же – снова и снова к нему шли, уж больно хорош был кузнец в своем деле.
А девицы на выданье – те и вовсе глазами стреляли изо всех своих девичьих сил. Да вздыхали томно.
Хорош был кузнец собою, ох как хорош. Косая сажень в плечах, волосы – что смоль, блестящие, взор темных очей – остр и загадочен.
Да только не замечал кузнец ни ахов с охами девичьих, ни взглядов зовущих.
Ничего не видел кузнец Прохор перед собою с той поры, как переехал из владений мелкого помещика Коробейникова под Петербургом в только-только зарождающийся город Херсон. Со всех уголков России-матушки собирал тогда князь Потемкин людей, чтобы земли необжитые заселить. Да города новые возвести на радость императрице Екатерине и всему народу русскому.
А Прохору все одно деваться некуда было. Хотел грешным делом даже в прорубь вниз головою, да остановило что-то… Одумался. Напомнил себе, что люди нужны в Новороссийском крае. Что давно уже хотел туда податься. Вот и пришло время. Отечеству послужить – кузнец-то городу завсегда пригодится! Он так и Глафире говорил… А прорубь годная, ежели что, и в Херсоне найдется.
Впрочем, потихоньку перестало тянуть в прорубь-то. Работы на новом месте было невпроворот, некогда о глупостях думать.
Всякие заказы брал кузнец, никому не отказывал, без устали молотил по наковальне молотом. День и ночь звон стоял. Прохор и избу свою рядом с кузней поставил, чтобы не ходить далеко. Люди только удивлялись: когда спать и есть успевает?
– Видать, с нечистою силою знается, – шептали одни, крестились, да дочек от глаз кузнеца прятали.
– Отстаньте вы от человека, – говорили вторые, что поумнее будут. – Никому не ведомо, что другой за плечами носит. Что в прошлом у него осталось.
Да тоже дочкам наказывали, чтобы перед кузнею почем зря не крутились.
А кузнец, как говорилось уже, на дочек и не глядел. За семь лет ни одна девица-красавица не приглянулась нелюдимому Прохору. Потихоньку и барышни бросили это дело безнадежное, да перестали мимо кузни прохаживаться.
Прохор и этого не заметил.
Лишь иногда наведывалась к нему вдова моряка погибшего, Настасья Ивановна, что лавку неподалеку от кузни держала. Зачем-то угощения приносила. С разговорами, впрочем, не лезла, ресницами, как дурочка, не хлопала, и то хорошо.
Он и вдову едва замечал. Ни к чему ему ни вдова молодая, ни другие девицы на выданье.
Была с ним рядом та, что свет белый заслонила, хотя и не ведал о том никто. Никому, кроме него, не видимая. Лицом немного на Глафиру коварную похожая, да душою другая совсем.
Та, что у проруби возникла из ниоткуда, среди зимы в один сарафан зеленый одетая да туфельки легкие. Волосы в косу толстую заплетены с одной лишь лентою. А на груди – подковка серебряная, вроде украшения. Он такую выковать может.
«Дивная какая-то девица», – успел подумать Прохор. А она руки его коснулась.
И три слова всего промолвила.
«Забудь. Прости. Живи».
Временами жалел купец петербуржский, Яков Александрович Березов, владелец обувных лавок, что воспитан он таким порядочным да богобоязненным.
Обучи его матушка с батюшкой иначе, давно бы уже выгнал мальца со двора. И пусть бы шел куда пожелает. Да хоть к родне своей по матери. Отчего не забрали себе на воспитание? Спихнули на него, благочестивого купца, и девку свою порченую, и отродие ее.
Ни на миг не поверил купец, что мальчишка – его кровей. Едва увидел только, сердце екнуло: не мой.
Отродясь в их роду таких черных кудрей не водилось. И глаз темных, бесовских таких не было. Да и сама Глафира – с косою каштановой, что на солнце горит, переливается. С глазами голубыми… Была.
Эх, Глафира, Глафира, краса-девица кровей благородных. Сколько парней за тобой увивалось? Сама статная, поступь легкая, коса длинная, в очах искорки озорные скачут.
И зачем только отцы Якова и Глафиры дружны были? Зачем обещали детей с малых лет друг другу? Породниться с дворянскою фамилией, пусть даже не титулованной, хотелось батюшке, тьфу…
А сам-то Яков зачем засматривался на Глафиру?
Она же совсем в другую сторону глядела…
Да не желал тогда ничего слушать молодой купец Яков. Не верил слухам досужим, не хотел верить…
Взял Глафиру в законные супруги, хотя и твердили ему со всех сторон всякое. Сама же Глафира и накричала с три короба… И ей не поверил. Решил, что по глупости на себя наговаривает. К тому же приумолкла она потом. Хорошею женою прикидывалась.
Но, когда спустя лишь полгода после свадьбы схватки у нее начались, нехорошо на душе у Якова стало. А уж как сына увидел… Обычно дети светловолосыми да светлоглазыми на свет появляются, а этот – сразу себя показал. Темными очами на Якова – зырк, аж мороз по коже.
Кулаки сжались, бросился он к Глафире-обманщице, едва от бремени разрешившейся…
Да не довелось ему спросить с жены за обман, вытрясти правду. Ослабела Глафира дюже после родов. Еле дышала. Да так и не стало ей лучше. За три дня сгорела вся.
– Не бросай сына, – только и сказала напоследок. – Не бросай Никитку.
И ушла навеки, с подкидышем его оставив.
Не бросил он мальчишку. Боялся Бога прогневить. Да и потом, отказаться от ребенка, значит – окончательно позор свой признать. К тому же матушка его, Агафья Петровна, вдруг возлюбила мальчонку.
– Плевать, – говорит, – чей он по крови. Он – мой внук!