Ну, внук так внук.
Сам он Никиту сыном не назвал. Пока мал был, возилась с ним Агафья Петровна, кормилицу нашла, тетешкалась с ним без конца. А как четвертый год мальцу исполнился, покинула этот мир и бабушка его вслед за матерью.
А Яков Александрович не сумел себя пересилить. Подрос Никита, еще сильнее обозначилось, что не славного он рода Березовых. Каждый раз, что он видел сына Глафиры, играла в нем обида жгучая.
Хотел вернуть мальчишку родному деду, отцу Глафиры. Так Василий Олегович после кончины дочери с горя на военную службу подался заново. Матушки ее давно уже в живых не было. А другой родне это дитя и вовсе не надобно было.
Отец Якова к «внуку» тоже всегда равнодушен был. На возню с ним жены смотрел сквозь пальцы. Да и он все больше в разъездах был, магазины иногородние проверял. Задерживался там подолгу. Уж точно не до приблудного мальчишки было деду.
В конце концов сослал Яков Александрович Никиту в торговую лавку, мальчиком на побегушках. Так и рос малец неприкаянный и неблагодарный. Уже как его уму-разуму ни учили, не хотел порядочным человеком становиться. Только и думал, как бы пакость какую учинить.
Во всяком случае, купец Яков Александрович не сомневался, что все беды в его доме и лавке – именно из-за Никиты.
Мелочь по прилавку рассыпалась – байстрюк под ногами крутился.
Покупатели недовольны – нерасторопен подкидыш, туфельки вовремя не поднес.
Грязно в лавке – не подмел вовремя Никита, хотя и велено ему было.
Хворь неведомая в доме началась? Так отродье Глафирино первое и заболело!
Дождаться не мог Яков Александрович, когда подрастет уже бестия, и можно будет на военную службу отправить. Не наследником же семейного дела ему становиться? Обойдется! Да и не проявляет он особого таланта в торговле… В армию, с глаз долой. И – хоть Отечеству послужит. Да пользу принесет какую-то.
А на днях – пропал Никитка.
Исчез из лавки – и не видел его никто. И при этом не пропало ничего из товара или из кассы – проверили.
И отчего-то никак решить не мог Яков Александрович: радоваться ему или огорчаться?
Кто он? Зачем он? Почему? Не знал того Никитка.
Пока жива была бабушка Агафья, не думал он о таком. Тогда Никиту любили. Наряжали красиво. Кормили вкусно. И жил он в доме, как свой.
Все это уже смутно помнил Никитка. Но – помнил. Тепло бабушкиных рук помнил. Улыбку ее. И как обнимала…
А теперь – либо пинают его, либо не замечают вовсе, да еще и словами гадкими обзываются.
Чего только не наслушался о себе Никита за минувшие три года. И байстрюк он, и приблуда с подкидышем, и неслух, и неуч…
А как тут «учем» быть, когда учить-то тебя никто и не хочет? Что ни спроси: «Почему?» или «Как?» – в ответ только: «Умолкни», «Под ногами не крутись» да «Делай, что велено, а не болтай попусту!».
Никак в толк не мог взять Никитка, в чем он провинился? Чем купца уважаемого, Якова Александровича, прогневил? Который ему то ли отец, то ли не пойми кто.
Люди разное болтают. А сам Яков Александрович любви отцовской уж точно не выказывает, хоть вроде как отцом ему и приходится…
Что-то не заладилось у них с матушкой Никиты – вот, что сумел он понять. А потом она и вовсе померла, не успев Никитку и на руках подержать толком.
Так разве ж он в том повинен?
Отчего на него и не смотрят даже, словно пустое место он? Из уютной детской, в темную комнату под чердаком переселили. Есть лишь на кухню иди, тогда как вся семья в столовой собирается на обеды-ужины.
Никитка помнил, как они с бабушкой Агафьей в столовой трапезничали. Огромная такая столовая! И стол длиннющий. И блюдца фарфоровые…
И детскую хорошо помнил. Была там кровать с разноцветным одеялом, и подушки самой бабушкой вышитые, и столик, на котором игрушки стояли. И все это исчезло из жизни его в одно мгновенье.
Чем провинился он?
Вчерашняя история стала последнею каплей.
Пожаловала в лавку барышня расфуфыренная – сапожки купить. И послали Никитку ей угождать, подносить, что надо. Да очень уж привередливая барышня оказалась. Эти ей слишком высоки, те слишком широки, эти синие, а она красные хотела. А вот эти красные, да не такие… Нужны другие красные, вы что, не понимаете? И вообще – хочу зеленые! Одним словом, так и не купила ничего барышня. Еще и высказалась недовольно: мол, что за лавка у вас, ничего подходящего не сыщешь!
А Никитка за это подзатыльник получил. От Якова Александровича, который как раз в лавку явился да возмущения барышни услышал. Аж отлетел Никитка к стене от подзатыльника. Да и бог бы с ним, не в первый раз. Но, еще не успев уйти в подсобные комнаты, услышал он за спиной…
– Нет, не Березовых кровь в нем. Не наша. Давно это понятно было, но с каждым днем все яснее становится. За что Господь Бог покарал меня? За что повесил на шею чужого сына? В чем я провинился, Господи?
И такая горечь звучала в голосе Якова Александровича, то ли отца, то ли не отца его, что и Никитке стало вдвое горше.
Почувствовал он себя камнем на шее у порядочных людей. Ненужным и бесполезным.
И решил он тогда: «Хватит!»
Нет силы больше терпеть жизнь такую. Пойдет он куда глаза глядят, лишь бы подальше отсюда. И пусть тяжко будет, все лучше, чем здесь. Где не понятно совсем: кто ты, зачем ты и почему?
Ушел Никита в подсобку, натянул тулуп свой, шапку, а сапожки уже были на ногах. Краюху хлеба завалявшуюся прихватил. Да и вылез в окошко на задний двор лавки, чтобы никто его не заприметил.
Стояло начало декабря, и снег валил вовсю, заметая следы мальчишки. Долго бродил он по улицам Петербурга, пока на окраину не вышел. И – оказался в чистом поле. Давно стемнело уже. Ветер завывал, снег падал большими хлопьями, на лицо, на глаза, мешая смотреть.
И есть хотелось.
Сгрыз хлебную краюху Никита да по сторонам огляделся.
Куда идти? Где ночевать ему? Не посреди же зимней стужи? Может, назад вернуться? Ну, высекут, наверное, но зато в тепло пустят и покормят. А может, и не заметят даже, что не было его. Он-то сбег уже под вечер…
Но в какую сторону возвращаться, Никитка тоже не знал. И спросить не у кого. Он поначалу нарочно от дороги подальше отошел, чтобы не поймали. А теперь и не знал уже, где дорога…
Сел он на снег и заскулил тихонько, от холода да отчаяния.
– Ну, и чего мы воем? – раздался над ухом голос скрипучий и насмешливый, но при этом – не злой совсем.
Поднял Никитка взгляд и увидел старика перед собой – седого с белой бородой и глазами добрыми. Одет был старик в белую рубаху длинную и подпоясанную, штаны да лапти. Никакого тулупа или сапог.
«И как ему не холодно?» – подумал Никита.
– Замерз, небось? – спросил тем временем старик.
– Угу, – кивнул Никита, стуча зубами. – А вам н-не холод-дно?
– Меня любовь греет, – улыбнулся старик и коснулся рукой серебряной подковки, что была у него за пояс заткнута.
– Любо-о-овь, – протянул Никитка, и показалось, что самому теплее вдруг стало.
– Она самая. Многих людей она согреть может, да только не все желают того… А ты куда путь держишь?
– Да я и сам не знаю, – пригорюнился Никитка. – Только назад не хочу.
– А что же там, позади, такого страшного?
– Да так… – буркнул Никита и внезапно для себя стал рассказывать старику про жизнь свою.
Про матушку, которую и не помнит даже, но которая батюшку чем-то прогневила. Про бабушку Агафью, которая одна на всем белом свете его любила. А когда не стало ее, батюшка пуще прежнего прогневился, и оказалось уже, что и не батюшка он вовсе… Про тяжкую долю мальчишки на побегушках в лавке, которого все только пинают да подзатыльники отвешивают.
Про то, что ушел за судьбой лучшею, а где искать-то ее – и не знает.
А между тем, вьюга словно бы отступила от старика с мальчиком. И пальцы у Никиты перестали неметь от холода. И зубы уже не стучали.
– Помню я матушку твою, и отца тоже… – пробормотал старик.
– Вы знали их?!
– Многих я знал. Да не все со мною знаться хотели. Ты, вот что… В Петербург точно возвращаться не хочешь?
Никита замотал головой.
– Тогда со мной пойдем.
– А куда вы идете, дедушка?
– В город новый, недавно построенный. Там каждому место найдется. Про князя Потемкина слыхал?
Никита неуверенно кивнул. Слышал он эту фамилию, разумеется. Часто в лавке о нем говорили. Кем-то навроде царя был Потемкин при императрице великой Екатерине, во всяком случае, так Никите казалось. И делал князь многое… Всего не упомнишь.
– Вот. Построил он города там, где раньше лишь Дикое Поле было. Заселил его людьми со всей России-матушки. И жизнь там кипит теперь ключом.
– И мне туда можно? – спросил Никита.
– Можно. Конечно, можно, – старик потрепал мальчика по плечу и за руку взял.
Шли они сквозь вьюгу, по полям и лесам, по городам и селам. Когда уставал Никита, нес его на руках старик. И сквозь дрему казалось мальчишке, что летят они по воздуху. Что один шаг – как двадцать у них получается. А потом просыпался он, и снова они шли. Иногда стучались в дом какой, погреться да перекусить. И очень удивляло Никиту, что не отказывали им. Пускали и кормили.
И через какое-то время вышли они на дорогу и увидели впереди город-крепость, глубоким рвом окруженный.
– Тут мы и расстанемся с тобою, – сказал старик Никите. – Дальше другие тебя повезут.
– Повезут? Кто? – опешил Никита.
– Увидишь. Вот, держи, – старик вытащил из-за пояса серебряную подковку и Никите протянул. – Не потеряй ее. Пусть обо мне напоминает.
Никита сжал в руках подковку, растерянно глядя то на нее, то на старика.
И тут же раздался стук копыт…
Его светлость князь Григорий Потемкин объезжал владения свои Новороссийские. По десятому разу проверял, чтобы все как положено было. Чтобы всем осталась довольна матушка Екатерина, императрица любимая.