Уже в начале года грядущего собирается она пожаловать во владения новые свои. Новороссийские. Посмотреть города, крепости да села, князем возведенные, для нее и всего народа русского.
И вот сейчас, уставший, но довольный возвращался князь из Перекопа в Херсон. Бодро скользила по снегу карета, на полозья поставленная да в четверку лошадей запряженная. Как вдруг увидел князь, что стоит кто-то на заснеженной пустынной дороге.
– Ну-ка, останови, любезный, – крикнул он кучеру.
Остановилась карета, и увидел Григорий Потемкин старца дивного в одеждах белых да простых. И словно бы свет мягкий исходил от старца. Потому не сразу заметил князь мальчишку уставшего.
Поклонился ему в пояс старец да заговорил:
– Не откажи, князь-батюшка, в помощи. Совсем мы в дороге из сил выбились. Малец, того и гляди, заснет на ходу. Подбрось до Херсона, бога ради, – и в глаза посмотрел пристально. Красноречиво очень посмотрел.
– Что ж, садитесь, – кивнул князь и обернулся на секунду назад, подвинуться желая.
А когда снова взглянул на дорогу, одного лишь мальчика в снегу увидел.
– Где спутник твой? – тихо спросил он у ребенка.
Мальчик заозирался растерянно, а потом в испуге на князя уставился, серебряную подковку к груди прижимая.
Князь же из кареты выбрался, всмотрелся в снег падающий. Вспомнил взгляд старческий, который больше слов сказал. Вспомнил, как поклонился ему старец.
– Впору мне было кланяться, – пробормотал задумчиво. – Садись, – это уже мальцу. – Довезу, куда надо.
И в карету помог забраться, пока не дал стрекача мальчишка. А судя по виду – именно это он и собирался сделать.
– Зовут-то тебя как? – спросил князь, когда тронулась карета.
– Н-Никитой, ваша светлость, – выдавил мальчишка.
– А путь куда держишь?
Никита плечами пожал и вдруг заплакал.
– Ну, ну, ты чего это? – князь встряхнул его за плечо. – Мужчины не плачут. Что стряслось у тебя? Рассказывай.
– Не знаю, куда путь… – всхлипнул мальчик. – У меня – никого больше… Ни мамы, ни отца. И старик меня бросил…
– Не плачь. Не простой это был старик. Найдется тебе место.
А мальчишка вдруг затих, к княжескому плечу прислонился. И заснул. Впервые за долгие дни – спокойным сном.
А вскоре карета в Херсон вкатилась. Да лошадь вдруг захромала…
Лошадь неподкованная, кузнецом забытая, всхрапывала за крохотным окном кузни. Да никто внимания на нее не обращал.
– Давай убежим! – Прохор сжал девичьи ладони, прижал к груди своей. – Не могу я без тебя, жизни нет…
Глафира глаза отвела, на стол с инструментами мудреными скромно уставилась.
А у самой щеки пылают, сердце в груди колотится. И дело вовсе не в том, что жарко в кузне, хотя мороз на улице. Так жарко, что даже шубку короткую расстегнула. Но не только в распаленном огне дело…
Представила она на секундочку, что жить будет с любимым. С тем, кого сама себе выбрала горячим летом еще. Многие девицы на молодого задорного кузнеца заглядывались, когда привел его батюшка в поместье. Очень уж оружие любил батюшка всякое, еще с военных лет. За военную службу и вошел он в дворянское сословие.
И кузнеца взял в усадьбу, чтобы, стало быть, всякие сабли и кинжалы ему новые ковал, за старыми приглядывал. Да и вообще за хозяйством следил, которое по его части – за канделябрами и люстрами, сбруями и подковами и прочим кованым добром.
Ну и если кому из селян услуги кузнеца нужны были, разумеется, тоже к Прохору шли.
И немало мамаш уже косились на красавца-кузнеца, как на зятя будущего.
Но всех их Глафира отвадила, когда на народное гуляние летом ускользнула втайне от батюшки, в простое платье одевшись… С той поры не глядит ни на кого больше кузнец.
И он ей в сердце запал с первого взгляда.
Но поди ж ты объясни это батюшке. Сыну купца Глафира давно обещана. Не знатен купец, да богат. А они хоть и не бедствуют, но и в роскоши не купаются.
А кузнец – не богат и не знатен, да люб ей, других не надо!
– Я поговорю с батюшкой, – тихо сказала она. – Он разгневается, конечно, но поймет и простит. Любит он меня сильно. Надо только время подходящее найти. Я поговорю. Не надо бежать… Да и куда бежать-то?
– Да куда хочешь! Князь Потемкин, вон, народ созывает земли новые осваивать. А кузнец завсегда понадобится!
– А я… Я что там делать буду?
– Найдем тебе работу!
– Работу? – надула губки Глафира. Бежать куда-либо окончательно перехотелось. – Давай, душа моя, я лучше с батюшкой поговорю. Он поймет. Он добрый да отходчивый.
– Дождаться не могу, чтобы ты насовсем моею стала, – ухватил ее Прохор в охапку, к себе прижал.
– Да я и так твоя уже. С лета. Да только…
– Да только не отдам я тебя никому!
И рывком к себе прижал, поцеловал в губы.
И вдруг – стукнуло что-то за окном. Лошадь всхрапнула пуще обычного. Затихли влюбленные, застыли, пошевелиться боясь. Потом потихоньку подошла к узкому окошку Глафира.
– Тетка моя, сестра батюшкина. Гостит у нас сейчас, – ахнула, юбки оправляя. – Такая сплетница… Неужели видела?
– Да что в это окно увидеть можно? – хохотнул Прохор. – Сюда же и воробей не поместится. Нельзя в кузне больших окон…
– Зачем она вообще здесь ходила? Что забыла в кузне? – Глафира лихорадочно застегивала шубку да платок на голове поправляла. – Пора мне. Прощай, Прохор.
И за порог кузни выскочила…
…А дома встретил дочку Василий Олегович, злой, как стая псов голодных. Уже пару раз за последние полгода пытались ему намеки непристойные делать про дочку его и того, кого полюбил, как сына.
Велел он сечь сплетников за подобные разговоры на конюшне. Но все же поглядывал, чем Глафира его занята? А чем? За книгами сидит, за вышивкой… С женихом всегда мила. Врут всё сплетники!
Да вот только сейчас уже сестра его, Зинаида Олеговна, о том же рассказала. Целовались в кузне бесстыдно. А кузнец еще и юбки Глафирины задирал. И в глазах его темных – огонь бесовской плясал. Даже перекрестилась Зинаида. «Так и горел. Так и пылал. Огонь», – говорит.
– А потом что? – подступил к сестре Василий.
– А потом ушла я, – развела руками Зинаида. – Лошадь там топталась у кузни, копытом стукнула, свалила что-то. Они заподозрили неладное.
А тут и сама Глафира домой явилась. Глаза испуганные, щеки красные…
– Правду люди говорят? – накинулся Василий Олегович на дочь, навстречу ей выйдя. – Отвечай! В глаза смотри!
– О… О чем говорят? – захлопала ресницами Глафира. А сама куда-то на потолок уставилась.
– О том, что перед кузнецом нашим юбки задираешь!
– Нет! Батюшка, я не задирала…
– Видели вас в кузне! И до этого болтали, а я не слушал…
– Я… Нет! Насочиняла все тетушка Зинаида. Вечно она небылицы придумывает. Батюшка, я не виновата ни в чем!
– Насочиняла? А я разве про тетку твою хоть слово сказал? С чего ты про нее вспомнила? Не потому ли, что она вас с кузнецом застукала? Отвечай, было у вас с ним что-то?
И кулаки грозно сжал…
…Глафира жадно глотала воздух, не зная, что сказать. Нет, не врала она Прохору. Хотела во всем признаться батюшке, да не так. Думала, сама выберет время и все расскажет, когда в добром настроении отец будет. А сейчас… Только что огнем не дышал Василий Олегович. Того и гляди, в монастырь сошлет дочку непокорную. Или плетью высечет. Или – плетью, а потом – в монастырь. Вон, подружку ее, Матрену, летом в монастырь-то и отправили… И с ужасом вдруг представила себя Глафира в платье монашки.
– Так что ты молчишь?! – рявкнул отец.
– Я… Я… Я не…
«Не хочу в монастырь!»
– Было что-то или нет? Говори!
– Я… Прости меня, батюшка. Было! – Глафира разрыдалась. В ноги бухнулась. – Но я не виновата! Я просто… Я боялась. Я не хотела! Я… Он… Он…
– Пошиб тебя? Снасильничал? Принудил? Говори!
Только сильнее разрыдалась в ответ Глафира. Слова больше не смогла вымолвить. Сам отец додумал все несказанное…
…Вскоре привели в дом и кузнеца Прохора.
– Ты посмел над дочерью моей снасильничать?! – орал на него Василий Олегович в гостиной своей.
Глафира у окна сидела, прямая, как палка, и падающие снежинки разглядывала.
– Что?.. – Прохор ушам своим не верил. – Да сама она… По любви. Пожениться мы хотели. С вашего благословения… Глафира, скажи!
Глафира еще старательнее на снег за окном уставилась.
Стыдно было любимому в глаза посмотреть. А еще страшнее – батюшке правду сказать, в грехе великом сознаться. О том, что против слова его пошла. Да еще и при слугах, на шум сбежавшихся и за дверью наверняка прислушивающихся.
Молчала Глафира, только щеки все сильнее пылали. Да слезы горькие текли по ним.
– Под суд пойдешь! Запереть его до утра! – рявкнул Василий Олегович, открывая двери. – Завтра полицейского позову.
И заперли Прохора в сарае, для надежности еще и связав. И слушать даже не стали. Да он и не говорил ничего. Толку-то? Его уже приговорили…
Лишь взгляд последний бросил на Глафиру. Такой, что дрожь ее пробрала. Не смерти боялся Прохор, – вот, что читалось в глазах его. А обидно, что любовь его трусливым предательством обернулась.
Едва увели кузнеца, Глафира на диван в гостиной упала да разрыдалась пуще прежнего.
– Ну, ну, ну, успокойся, родная, – гладил ее батюшка по голове, присев рядом. – Получит свое мерзавец. Не плачь… Замуж скоро выйдешь, забудешь все. А его – под суд, на казнь…
– Не виноватый он! – закричала Глафира, сама себя испугав. – Сама я, сама на все согласилась. Люблю я его!
– Ты что же. – опешил Василий Олегович. – Это как же? А что ж молчала?
– Боялась. Прогневить вас боялась, батюшка. Сама не знаю, что нашло на меня со страху…
– А теперь не боишься, значит?
– Не хочу, чтобы его казнили! Не виноватый он! – И правда, девался страх куда-то, как и не было.
Одного теперь страшилась Глафира, чтобы не убили кузнеца из-за трусости да молчаливой лжи ее. Она ведь поначалу от испуга и не подумала, чем обернется для Прохора ее неспособность правду сказать.