– Кузнец безрукий! – вторили другие.
Похватали камни с дороги и давай кидать в чумазого паренька. Так лоб и рассекли ему. Алая дорожка потекла меж глаз по переносице сына кузнеца. Дети не пугались увечий, другие камни поднимали, бросали, и, когда тот падал, не сдюжив боли, все смеялись.
Сын кузнеца был крепким юношей, закаленным огнем да железом кованым. Сжал он в сильных руках камень, брошенный в него, да так, что треснул он, раскололся, но, не глядя на мощь свою, юный кузнец не думал отвечать обидчикам. Злобе злобой вторить – душу калечить.
Уткнулся он в дорогу пыльную, закрыл натруженными руками голову, ни единой слезы не проронил, ни болезненного стона не выдал, только вздрагивал от жгучих ударов.
А дети все смеялись, кидали камни и кричали:
– Кузнец чумазый, сидел бы в своей кузне, не высовывался…
Забили беднягу до полусмерти, а тот и слова не проронил. Видимо, дух его крепкий не сломить было никакой напастью.
Едва живого сына кузнеца нашел на дороге бродяга, пришлый невесть откуда. Принес избитого парня к отцу его. Если б не этот человек, а может, и не человек вовсе, а чудом явившийся в селение ангел-хранитель, сгинул бы юный кузнец.
Позже пропал без вести сын старосты селения – самый рьяный обидчик и задира в округе. Вроде как в лес по ягоды пошел, да так и не вернулся. Подобное нередко случалось: кто в болоте сгинет, кто угодит в расставленные охотниками ловушки. Селяне искали мальчишку долгие месяцы, но не нашли. Обвиняли в пропаже сына старого кузнеца.
– Он, он виноват! Проклятый! Обиду затаил, увел в чащи лесные. Погубил! – кричал в ненависти народ. Гадкие слова без умолку сыпали.
Сжечь кузню пытались, да только огонь ее не брал. Покоя не давали кузнецам, требовали пропавшего мальчика вернуть. Убить, покалечить грозились. Тогда выходил к рассерженному люду старый кузнец, высокий, крепко сложенный, в фартуке кожаном, сажей измазанном. Взмахивал кувалдой, хоть ему уж тяжело было ею орудовать – старость, да только слабость свою народу не выказывал. Селяне пугались и уходили.
Недолго жил старый кузнец – помер, старость забрала свое. С тех пор сын его и перенял на себя всю работу.
Молодой кузнец работал и днем, и ночью: молотил, колотил, казалось, что он и не спал вовсе. Стук из его кузни разносился на всю округу металлическим звоном. Гудело селение долгие годы. Никто не ведал, что кузнец кует. Сами-то боялись к нему захаживать, помня обиды прошлого, да слухов пугались о колдовстве неведомом, что в кузне обитало. По нужде в соседнее селение ходили.
Однажды местные мужики, искушенные любопытством и во хмелю, подкрались ночью к двери кузни. Они надеялись развеять сочиненные кем-то россказни о кузнеце и проучить его, чтобы ночами не выстукивал. Да как они в кузню заглянули, так и напугались теней черных, уродливых, да и ослепли все смельчаки – то ли от страха, то ли от огня, от искр его ярких, всполохов жгучих, то ли от медовухи своей. Бежали кто куда. Из-за этой чертовщины селяне и знать забыли, как звали того кузнеца, как он выглядел. Колдуном нарекли и обходили дом его стороной.
А кузнец исполнял главное дело свое – ковал для будущего храма купола золоченые, кресты особенные да колокола, что звоном своим напомнят селянам о добродетели, растопит звон их сердца, льдом окованные. Знал он о гневе Божьем и грядущем наказании. Пришлый, тот, кто спас когда-то его от погибели, все тайны кузнецу поведал. Вот он-то единственный в мастерскую спокойно и захаживал.
Селяне звали этого бродягу юродивым. Долгие годы он оберегал осиротевшего кузнеца, еду ему носил, все, что удавалось раздобыть в лесу дремучем. Бывало, сам не ел, а ему отдавал. Юродивый все время сидел на одном и том же месте, у развалившейся холодной избы, что уже и в землю осела, и прогнила. Стояла она на краю селения, напротив кузницы. Зимой и коротким летом бродяга босым ходил в рваном, пыльном балахоне.
Как-то незадолго до Рождества дети уже повзрослевших обидчиков кузнеца шли мимо гнилой избенки и увидели юродивого. Палками его ткнули, словами грязными закидали. Юродивый босые ноги балахоном укутал да плечами пожал. А дети продолжали измываться, бросали в него снежки тяжелые, туго вылепленные. Тот согнулся, закрыл голову руками, зашептал свои речи, никому не ясные.
Тут выглянула из дверей соседней избы бабка и давай погонять:
– Юродивого не трогайте, пусть себе сидит. – На ходу затянула тесьму на онучах, накинула изношенный армяк и, шагая к обидчикам, кулаком размахивала да покрикивала: – Идите, идите, куда шли. Ишь какие, палкой вас погоню, коли не уйдете!
Дети бежали от старухи, смеялись. Не понимали они, чего это она за пришлого заступается. А юродивый, как сидел на ступенях, о чем-то о своем бормоча, так и сидел. Глянул вдаль сквозь избы, снегом присыпанные, сквозь дворы богатые, сквозь леса и степи русские. О чем думал, что видел? О пути своем грядущем? Иль увлекли его звонкие постукивания, доносящиеся из кузницы? Иль солнце яркое да небо чистое заворожили его? Иль Русь-матушка великая? Это была тайна то ли человека, то ли ангела.
– Чего тут сидишь, окочуришься, зима не пощадит. Шел бы хоть в землянку иль к кузнецу, другу своему, у него точно согреешься, – причитала бабка осипшим голосом. Накинула на плечи юродивому свой старый армяк. Но вдруг разом переменилась, засуетилась, руками всплеснула. – Вот голова моя с прорехой! Пирога да теплого молока собрала, а принести-то тебе забыла! Сейчас, милок, погоди.
А юродивый громче забормотал, да поначалу все одно – путаное, непонятное:
– Ко кресту и ко Пречистой иконе всякия приидут и сами креста и иконы целовати будут. О заветах добрых, о службах и молебнах святых вспомнят! – Потом помолчал юродивый и сказал ясно: – Разгневался Отец наш небесный на жестокосердие селян, что они от Него отвернулись, о добродетели позабыли, грехами душу очернили. Гром с неба грянет, разверзнется земля, сгинут многие. – Опустил юродивый голову и вновь по-своему нечто невнятное забормотал.
Перекрестилась бабка, попятилась к избе своей, да все же вскоре вернулась с пирогом и молоком. Взял юродивый добрый гостинец и побрел к кузнецу.
Приближался большой праздник – Рождество Христово. Стук из кузни доносился все громче, тяжелее, живее. Будто торопился мастер.
Ночью, в канун Рождества, все селение содрогалось от стука молота. Пошли люди кузнеца унять, чтоб спокойно им было. Идут и меж собой судачат, спорят, бранятся.
Однако в кузне стук затих, осталось приятное позвякивание. А ругань людская только больше разрасталась. Да так селяне разошлись, что вцепились друг в друга, и толпа превратилась в единый запутанный клубок. Всю ночь они по снегу катались и бились. Одного затоптали до смерти, другого покалечили.
Наутро разразился средь ясного неба гром страшный, до костей пробирающий. Земля мерзлая содрогнулась. Гром такой силы впервые слыхивали.
Толпа на дороге замерла: «Неужто из кузни?» – думали люди. Огляделись. Рождественский день явил сотворенное ночью ими же зверство. Снег горел алыми пятнами. Бездыханные тела лежали повсюду. Ужаснулись люди от этаких страстей и того пуще разозлились, осатанели. Кузнеца во всем винили. Кричали: «Он, проклятый, виноват! С ума всех свел своим стуком колдовским».
Кинулись на кузню. Били, колотили, жгли, да огонь не схватывался. А в мастерской все так же мерно позвякивало.
Разразился гром пуще прежнего. Селяне присели от испугу, в небо глянули. Гром прямо в небе морозном шумел.
Вдруг тучи черные затянули солнце. Снег посыпал хлопьями крупными. Опять загремело. Народ врассыпную. В избы прятаться от гнева небесного. Бежали, крестились, второпях молились, Бога вспоминали.
Мелькнула белая вспышка, прорезала молния тучи темные. Задрожала земля, затряслась. Поползла трещина черная по ледяной дороге, раздалась в стороны, обогнув народ и кузню, явив нутро огненное, кипящее. Казалось, буйное нечто вырваться оттуда хотело.
Люди плакали, на колени падали, молили о спасении своем и детей своих. Что происходило в этот день, никто не знал, не догадывался. Одного боялись – погибели. Трещина разрасталась и вширь, и вдаль. Упали в пасть бездны тела мертвые, людским гневом обезображенные. Настигла она и живых.
Доползала трещина до изб. Проглотила одну, вторую. Поняли селяне – нет им спасения.
Громыхнуло, но уже не в небе черном – это распахнулась дверь кузни, в мастерской сверкнули купола золотые, колокола огромные да кресты расписные. Тогда-то народ и понял, почему кузнец выстукивал – он спасение им день и ночь ковал. Огляделись люди по сторонам, собрались все возле кузни, единым голосом к Богу обратились.
Юродивый все это время сидел на ступенях своей избы. Когда услышал общую мольбу, увидел раскаяние в глазах людей, поднялся, глянул на селян с добром и прощением. Развел руки в стороны, как будто объять, спасти каждого хотел. Скинул грязный балахон и весь залился светом ярким, слепящим. Долго светил, весь тот день рождественский.
Когда утихло разъяренное небо, рассеялись тучи черные и выглянуло вечернее зимнее солнце, свет божественный погас. На месте трещины земной тянулась дорога, снегом присыпанная, а сгнившая избенка оказалась церковью с чудесными куполами. Золотые чешуйки на них небесным светом отливали. Крест возвышался, будто обнимал селение своей благостью. Зазвонили колокола, и разлилась по селению колокольная песня, растопила сердца людские. Былые обидчики кузнеца прощение у него попросили, в жестокосердии, в глупости своей признались.
С тех пор юродивого больше никто не видел, видимо, дальше пошел чудеса свои творить, сердца людские исцелять. Кузнец себе в помощники мальчика-сиротку взял, всему его обучал, заботился. Селяне, прозрели, лютая злость из них вышла. Будто канула в ту кипящую пропасть.
Что в тот день произошло, никому неведомо: промысел ли это Божий, чудо ли тайное, дело ли рук служителей небесных. Каждый человек в случившемся свой знак увидал, каждый по-своему его растолковал. Селение стало жить по-иному. Теперь пришлых не унижали, слабых не обижали, нуждающимся помогали, друг друга уважали и кем церковь их возведена была не забывали, да детей с добром уму-разуму учили.