Жанна Бирюкова«…омыеши мя, и паче снега убелюся…»
Окропиши меня иссопом, и очищуся:
омыеши мя, и паче снега убелюся…
…Благовест. Искрящийся колокольный звон летит в морозном воздухе над заснеженными полями, ныряя с холма на холм, словно играя в салочки с мальчишками на санках. А далекий мамин голос, пробиваясь сквозь смех и звон, зовет, зовет, зовет тебя по имени…
– …вставай! Просыпайся, Беяз! Бекбай-ага прикажет тебя выпороть, если сейчас же не окажешься на кухне!
Вскочив с охапки сухой травы, служившей ему постелью в темном уголке под лестницей, Ваня растерянно хлопал глазами, уставившись на будившую его служанку, и Каиля, не выдержав, рассмеялась.
– Глупый мальчишка! Вот окажешься ты под плеткой!
Быстро заправив заплатанную рубаху в штаны, поддерживаемые веревкой на впалом животе, и на ходу влезая в рукава болтающегося овчинного тулупа, Ваня помчался вдоль кухонного дворика, прижавшегося сбоку к прекрасным чертогам крымского властителя. Ноги в стоптанных плетеных башмаках привычно разъезжались на покрытых снежной слякотью камнях, и все же, ловко обогнув фонтан для кухонных нужд, мальчик белоголовым пугливым котенком юркнул в открытую дверь жаркого помещения, уже источавшую из своего полутемного чрева сочные запахи.
Бекбай-ага, лохматый полный здоровяк, что ведал запасами и приготовлением еды для обитателей Бахчисарайского дворца, ворчливым басом уже раздавал указания невольникам.
– …положи на стол, я сам разделаю этого барашка!.. Что?.. Нет, мне нужен именно нохут!.. А?.. Так неси быстрее, шайтан тебя поглоти!.. А ты что стоишь, олух? Не видишь, огонь затух уже почти!
Шумно сопя, он наклонился к огромному казану в очаге, продолжая ворчать вполголоса.
– Урусы еще эти опять заявятся обязательно… Хитрые лисы… Да наш ясноликий хан не даст себя запутать, храни его все дни Аллах.
Лишь выпрямившись, он заметил, наконец, притаившегося возле бадьи с помоями Ваню, и маленькие глазки на одутловатом лице еще больше сузились, вцепившись в тоненькую фигурку.
– А-а-а-а, это ты. Где тебя носит, шайтаново отродье? Работу свою не знаешь?
– Я… Да-да, эфенди, – Ваня судорожно кивнул и схватился за ручку бадьи, чуть ли не в половину его самого.
– Ну что ты недоволен уже с утра, Бекбай-ага? Посмотри, мальчишка старается ж изо всех сил.
И Ваня вздрогнул всем телом, словно от удара хлыстом, стоило раздаться сзади скрипучему голосу, от которого сердце сжимала тревога гораздо сильнее, чем от всех ворчаний Бекбая вместе взятых. Хмуро уставившись на вновь вошедшего, повар чуть качнул головой.
– Он кул… Невольник… Чего его жалеть, Казим-бей? Для него и так чудо, что оставили здесь при дворце, а не продали на невольничьем рынке за бесценок.
– Не думаю, что такой ясырь пойдет за бесценок. Пусть подрастет, и тогда продадим, – говоривший пожилой мужчина в темной одежде обошел съежившегося в комочек Ваню и, усмехнувшись уголками тонких губ, больно сжал пальцами плечо мальчика. – Или нет… Но я к тебе, Бекбай-ага, пришел не о невольниках речи вести. Наш хан, да хранит его Аллах, сегодня скажет свое слово русским послам. Вот я и хотел обговорить…
Окончание разговора Ваня дожидаться не стал, спеша убраться прочь со своей бадьей из-под цепкого взгляда внимательных черных глаз. Хотя, будь его свободная воля, Ваня лучше бы убрался вообще подальше от ненавистного дворца. Туда, где зима прячет все беды-печали под надежным снежным одеялом.
…А снег такой мягкий-мягкий. Пушистый-пушистый. Раскинешь руки, лежишь, а небо над тобой – ширь бездонная, бесконечная. И словно обнять тебя пытается. Как мамины руки, что горячим взваром холод гонят из…
– Эй ты! Чего стоишь?
Резкий тычок в спину свалил замершего Ваню с ног. Упершись в грязные камни ладонями и коленями, он кинул взгляд исподлобья вслед Зайду, тащившему мешок с зерном из амбара. Шмыгнув носом, мальчик потерся щекой о плечо, стирая нежданную мокрую дорожку. Уж кому-кому, а этому долговязому, называющему себя подарком хану и гордящемуся новым именем, видеть того не стоило. И уж тем более никто не должен знать, как же хочется Ване увидеть этих «урусов». Матушка и отец ведь из них… Оттуда… Были… И он тоже, значит.
Переполненная бадья снова ударила по ноге, расписывая светлую кожу бесконечным узором синяков. Нести ее целиком до отхожего места Ване не хватало сил, поэтому где приподнимал, где волоком тащил по скользкой растоптанной грязи. А на кухне она такая не одна стояла. И опорожнять их следовало вовремя. Иначе, и Ванины ребра заныли от одного только воспоминания, придется несладко.
Зато какой сладкой и вкусной показалась Ване случайно доставшаяся лепешка. Ее, а затем и маленький кусочек пахлавы, уронил на пол кухни нерасторопный слуга, и Бекбай-ага милостиво разрешил поднять вертевшемуся подле мальчишке.
Постаравшись побыстрее запихнуть в рот добычу, Ваня прислонился к холодной серой стене за углом кухонного дворика и старательно прислушивался к звукам, наполнявшим большую площадь за аркой Дворцовых ворот. Людские голоса и цокот лошадей по камням постепенно отдалились, затихая и словно перетекая внутрь размеренной жизни ханского дворца. Проводив глазами маленькое облачко пара, растаявшее вместе с горестным вздохом в промозглом воздухе, Ваня высунулся из-за угла и оглядел лежащий под серым январским небом дворик. Сделав шаг, он остановился. Пересечь напрямую открытое пространство заставить себя никак не получалось, и мальчик медленно двинулся вдоль стены хозяйственных помещений, окружавших двор. Детская ладонь осторожно касалась шершавой каменной кладки, словно нуждаясь в опоре на нечто осязаемое и понятное.
Вполне осязаемыми казались и бадьи с помоями, немым укором стоявшие около дверей на кухню. Сегодня они под рокочущее недовольство Бекбая-аги наполнялись быстро. Слишком быстро. Но Ваня отвел от них глаза и прошел мимо кухни. Снова замерев, он дождался, пока невольник наберет воды из фонтана, прячась от редких то ли капель, то ли снежинок под ветвями раскидистой шелковицы, и потихоньку дошел до арки, ведущей из двора кухни в уютный закрытый садик.
Украдкой обернувшись на нечаянное везение, мальчик ступил за арку и присел на корточки за ближайшим пышным кустом самшита. Стойкое растение ни в какую не сдавалось холодам и радостно шуршало на ветру темными глянцевыми листочками.
Неподалеку возле клумбы с уснувшими розами, что окружали фонтан из резного камня, стояла группа мужчин, но из-за спин свиты хана Ване никак не удавалось рассмотреть оказавшихся внутри круга. Внезапно люди, будто повинуясь невидимому знаку, двинулись к изящным в своей торжественности дверям и скрылись в их темном зеве.
Мальчик не шевелился, лишь позволил себе разочарованно перевести дыхание. Плохо оберегаемого старым тулупом худенького тельца коснулся холод, и Ваня задрожал. Бадьи снова возникли перед его мысленным взором, призывая к себе и обещая всевозможные болезненные трудности.
И он был готов уже их послушаться, когда краем глаза уловил движение слева от себя. Резко вскинувшись, Ваня не удержался на затекших от долгого сидения ногах и плюхнулся в грязь, снизу вверх глядя на внезапно возникшего спутника. Точнее спутницу.
Рядом с кустом самшита, ласково трогая веточки длинными тонкими пальцами, стояла бесшумно возникшая будто ниоткуда женщина. Глубокого синего цвета сарафан скромно касался краем украшенного вышивкой подола земли, изредка при движении приоткрывая каблуки сапожек. Накинутый на голову теплый убрус мягкими волнами покрывал плечи и руки, вместе с собольей шубкой храня свою хозяйку от легкого мороза.
Быстро вскочив, Ваня тут же остановился в нерешительности за спиной незнакомки.
– Ханум… Ханум… Нельзя, – все слова так и не выученного толком чужого языка смешались толпой в мальчишеской голове, не позволяя выразить необходимое.
Обернувшись, женщина коснулась мальчика заинтересованным взглядом, и внезапно ласковое равнодушие на ее красивом лице сменилось растерянным удивлением.
– Ханум… – попытался еще раз Ваня, и был прерван тихими, обдававшими жаром понимания звуками родного языка.
– Ты меня видишь?
Медленно кивнув, мальчик молча вглядывался в лицо стройной фигуры, что ожило, расцветая искренней нежной улыбкой.
– Надо же как… Давно такого не припомню. Да чтоб и без моего желания было!
– Госпожа, – Ваня прижал руку к груди, но маленькое сердце частило, словно вырываясь наружу. – Как же ты одна здесь ходишь?
– Разве нельзя? – Брови незнакомки, изогнувшись, приподнялись.
– Ну так же… – опустив глаза, замялся Ваня, и щеки его заалели. – Тебе в тот терем надо…. Где женщины.
– Гарем? – фыркнула красавица, и Ваня, вскинув голову, уставился на нее. Мелодичным звоном колокольчика разносился над спящим садом ее смех.
– Нет, – качнула она головой. – Мне в гарем не надо точно.
– Плохо тебе тут оставаться, госпожа. Увидят – и наказать могут, – уже увереннее повторил Ваня, словно ребенку, объясняя прописные истины, но незнакомка вдруг стала серьезной.
– Ты, отрок… Ты радеешь обо мне?
Ее глаза теплого меда ласково касались взглядом хрупкой детской фигурки и искрились нежностью, понимая без слов красноречивое Ванино молчание.
– Мне нужны такие сыновья.
– Но ты не моя…
Да, не матушка. Та, что была, – живая навсегда в сыновьей памяти. И все же неуловимо похожи. Смотрела эта так же, что ли. Будто ты, и только ты, ей нужен. И оттого так сейчас хочется в ее руки. Скрыться, спрятаться. От всего. И забыть сразу о всех бедах. И выйти чистым, обновленным, будто сбросившим страх постоянно преследующего кошмара. С верой в то, что теперь-то уж все наладится.
Но Ваня не шевельнулся. Лишь соленые капли ползли по его щекам, щекоча кожу и срываясь вниз на безучастные ко всему живому камни. Да, госпоже он мог показать то, что честно старался скрывать здесь ото всех. И она говорила так, словно знала это.