– Сколько годин в неволе?
– Не знаю, – шмыгнул носом Ваня, кулаком утирая глаза и щеки. – Уж несколько зим минуло точно.
– Родителей своих помнишь?
– Да… И снег помню. И церковь нашу в селе помню. Мы туда с батюшкой и матушкой на службу ходили. И сестру маленькую, Порю, – он снова шмыгнул носом. – А как татары на село напали, плохо помню… Тащили меня, а матушка с Порей там сзади упали… Я видел маленько.
Наконец, Ваня осторожно поднял мокрые еще глаза на молчавшую госпожу, чье чинное спокойствие нарушали лишь тяжелое дыхание да сжатые в кулаки ладони, что аж ногти впились в кожу.
– Если сумеешь показаться русским послам, что сегодня с ханом договор подписывают… – она мотнула головой себе за спину, заставив волны убруса ожить на своих плечах, и Ваня сжался, потрясенный, как теплый гречишный мед в ее глазах сменился сизыми тучами надвигающейся грозы. – …то сумеешь дома оказаться.
– Сумею, – наивная маленькая уверенность робко просила себе поддержки. – А ты обещаешь, госпожа?
– Обещаю, – прежняя улыбка чуть тронула ее губы. – Иди, Ванятка, иди… А то тебе снова достанется.
Уже около арки назад в кухонный дворик, Ваня обернулся – его имя госпожа знает вдруг, а он ее-то и не спросил. Но ни возле кустов, ни возле фонтана не виднелись синий сарафан с белым платком, и мальчик скользнул обратно в полное вкусных ароматов пространство.
Из вкусного ему ничего не досталось, кроме жидкой похлебки из проса, а вот сочных оплеух куда как вволю. Но маленький невольник лишь терпеливо встряхивался каждый раз, будто утенок, что привык к мокрой и холодной воде, но даже не представляет, как свободный ветер расправляет крылья… Хотя привыкнуть – не значит смириться. Так ведь? Вон как ветер помогает, снежинки кружит! Задорные они, хоть и редкие… Совсем не такие, как там…
…Снег падал медленными большими хлопьями. Не торопясь. Ну чисто важный купец идет к себе в лавку! Поймаешь снежинку на нос – и растаяла. И на щеках, и на ресницах. А на рукавице и не тает. Красивая. Лучами во все стороны топорщится. Прямо как звезда Вифлеемская, что Младенчика Христа показала. И так жалко, когда растаявшие капельки с ладони…
– …уезжают!
– Пусть не радуются раньше срока. Я слышал – договор гонцы в Стамбул повезут.
– Ох, наградил же мудростью Аллах нашего господина!
Снежинки, мгновение назад мягко таявшие на доверчиво подставленном детском лице, иглами тревоги впились в беззащитное сердечко. Быстро взглянув на разговаривающих слуг, потом на неприветливый слякотный двор, Ваня оттолкнулся от бадьи и, оскальзываясь на мокром снегу, бросился назад на кухню. Он ловко увернулся, поднырнув под серебряный поднос в руках слуги, обогнул неповоротливую гору в виде Бекбая-аги и с разбегу юркнул в полутемный проем на противоположном конце жаркой кухни. Преследуемый раскатистым басовитым окриком, мальчик промчался сквозь сумрачное помещение, заваленное сундуками и тюками, ориентируясь лишь на узкую полоску света из-за неплотно прикрытой двери. Заметить предательскую выщербину, коварно притаившуюся на земляном полу, он, конечно, не успел. Как и остановиться. И, взмахнув руками в поисках хоть какой-то опоры, вывалился в дверь, кубарем скатившись по крыльцу прямо под ноги людям и лошадям.
– Ох ты…
В голове звенели снежные вьюги. С трудом прорвавшись сквозь их гул, Ваня почувствовал, как его поднимают чьи-то сильные руки, и решился потихоньку открыть глаза. Перед ним возникло широкое круглое лицо, прячущее улыбку в окладистой бороде, а смех в голубых глазах.
– Что ж ты, малек, на ногах не держишься?
– Я… Я… – горло сжалось, не в силах ясно высказать то желание, что болью рвалось изнутри детского сердца.
– Русский?! – ахнул говоривший и поставил Ваню на землю. Придержав покачнувшегося мальчика, он стряхнул с русых волос прилипший грязный снег. – А как звать-то тебя?
– Ва…
Резкий толчок отбросил Ваню в сторону. Мир, сжавшийся до здесь и сейчас, снова начал быть, внезапно наполнившись людскими голосами, всхрапами коней возле Дворцовых ворот, звяканьем сбруи и чавканьем копыт по раскисшей грязи, запахом кожаных седел и касаниями холодного ветра. Втянувший голову в плечи и сжавший ладошки перед грудью, Ваня смотрел, как Казим-бей шипит, указывая на него пальцем.
– Это ясырь нашего величайшего хана! Какое дело тебе до него, посол?
Толмач быстро-быстро зашептал перевод на ухо вмиг нахмурившемуся бородачу. С другой стороны тихо придвинулся невысокий моложавый мужчина и чуть коснулся крепкого плеча.
– Пойдем, Василий Михалыч… Всех не отжалеешь.
Но тот резко дернул плечом, стряхивая касание. Глубокая задумчивая складка залегла между его косматых бровей.
– А как же закон есть, чтобы отпускать полон, как проживет положенные лета? Разве не так у вас? – возвысив голос, обратился он, глядя на ханскую свиту.
Выслушав перевод, Казим-бей сделал знак рукой, и один из воинов, крепко ухватив мальчика за руку, стал оттаскивать его от русских послов в сторону конюшен.
– Только всемилостивейший хан решает судьбу своих невольников, – насмешливо хмыкнул бей.
И Ваня вспомнил. Все вспомнил. Истошные крики взрослых, плач детей, черный дым над улицами южнорусского села и треск огня, пожирающего избы еще вчера по-своему счастливых семей. И маму, которая упала, прикрывая собой Порю.
И оттого так отчаянно взвился в серое небо звонкий детский крик «Ты обещала! Обещала!», обращенный к той, что молчаливой тенью стояла за спинами друзей.
Бесшумно госпожа скользнула к Василию, и снежная раскисшая грязь даже не позволила себе пристать к краю ее расшитого сарафана. Недрогнувшей ладонью женщина провела по кудрям могучего русского боярина, не шелохнув ни один волос.
– Я выкуплю невольника! Назови свою цену!
Вскинув голову, Василий твердо смотрел в темные глаза противника, где алчным блеском уже разгоралась заинтересованность.
Благовест. Один удар, второй, третий… Как от камня, брошенного в воду, летит под звездным небом от Ивана Великого колокольный звон, подхватываясь церквями златоглавой Москвы. Соборная площадь потихоньку заполняется народом. В Успенский собор вот-вот прибудет на торжественную рождественскую службу лета 7190 от Сотворения мира царь Федор Алексеевич.
Успев поздороваться со знакомыми и чинно перекреститься, к крыльцу собора подходит человек, сумевший привезти из Бахчисарая мир с ханом крымским и его турецким господином, Василий Михайлович Тяпкин, доверенное лицо царя. Сзади его сыновья и кое-кто из домочадцев. Уловив вдруг, как остановился и робко топчется перед величественным собором худенький белоголовый мальчик с шапкой в руке, боярин, улыбнувшись, призывно машет рукой.
– Пошли, Ванятка. Чего робеешь-то, не впервой же?
И мальчик, торопливо перекрестившись, радостно вспархивает по ступеням, не замечая направленного на него сквозь людей внимательного взгляда.
Стройная женская фигура, довольно покачав головой и тонким пальчиком смахнув снежинку с ресниц, бесшумно продолжает свой путь по Соборной площади. Кусачий рождественский мороз ей был нипочем, но, все же привычно кутаясь в теплую муфту и соболью шубку, Россия уверенно шла по своей светлице Москве. И все также в такт мыслям хозяйки покачивался синего цвета сарафан, а каблучки сапожек не оставляли следов на белом снегу.