Сто пар туфель, вот что, — пусть носит на здоровье!
С доброй вестью Френсис обзвонила всех знакомых. Люди поздравляли ее, радовались, что девочке наконец посчастливилось. Когда комната была готова, Френсис помчалась в лавку и объяснила Пэтси, что она будет жить с ней, ее дом теперь здесь. Послушная девочка сразу согласилась — за свою коротенькую жизнь она столько раз переезжала с места на место, что успела привыкнуть, — попрощалась с Джеком и за ручку с Френсис зашагала по улице к своему новому дому. С них не сводили глаз, им махали с крылечек. Дотти церемонно приветствовала девочку:
— Здравствуйте, мисс Пэтси, мы так рады, что вы соблаговолили поселиться у нас!
Отныне каждое утро Френсис и девочка в шапочке, украшенной крышками от «Доктора Пеппера», направляются в лавку, а ближе к вечеру возвращаются домой, — очень скоро это зредище стало привычным для обитателей Затерянного Ручья.
Только через несколько дней Френсис сообразила, что на радостях забыла спросить у Тэмми Саггс адрес. Более того, осталась неизвестной фамилия Пэтси. Правда, теперь все это не имело значения, главное, Пэтси была с ней. Они с Милдред свозили девочку в Мобиль, купили ей туфли и чулки, трусики и маечки, и платья, и курточки, и свитера. Что-нибудь модное на голову они тоже хотели приобрести, но Пэтси отказалась — кроме «Доктора Пеппера», подарка мистера Кэмпбелла, ей ничего было не нужно. Любимая шапочка была ее неизменным спутником. Вымоет ей Френсис голову, расчешет волосы — вон какие мягкие и пушистые, — а шапочка уже водружена на законное место. В первое же воскресенье Френсис нарядила ее в белое платье с оборками, глядь — а привычный убор уже на голове, так и отправились в церковь, уж Френсис сжалилась и позволила. Если бы Пэтси разрешили, она бы, наверное, и спала в своей шапочке.
Каково Пэтси жить с чужим человеком? — волновалась Френсис. Но если девочка и скучала по Тэмми Саггс или по отцу, то виду не показывала. Она никогда ни на что не жаловалась, послушно выполняла, что скажут. Истинный возраст Пэтси был Френсис неведом, но она предполагала, что девочке по меньшей мере шесть, и собиралась осенью отдать ее в первый класс. А чтобы в школе малышке не показалось трудно, решила обучить ее основам. Хотя до декабря оставалось еще целых восемь месяцев, Френсис ужасно хотелось, чтобы Пэтси сама написала письмо Санта-Клаусу и получила подарок вместе с остальными детьми.
Каждый день после закрытия лавки Пэтси шла домой заниматься. Как-то заглянула Милдред, поинтересовалась, как успехи. Френсис так и вспыхнула от гордости:
— Ах, у нее такая светлая головка. Она уже может написать свое имя, а читает так, что залюбуешься. Может, она гений, как знать?
Милдред порадовалась за сестру, но сочла нужным предупредить:
— Ты уж постарайся не слишком привязываться к ребенку. Вернется за ней папаша — каково тебе придется? Ведь у тебя сердце разорвется.
— Знаю, — сказала Френсис. — Она у меня временно.
— Вот именно. Ты уж не увлекайся. Не забывай, это не твой ребенок.
Поздно. Френсис успела полюбить девочку всей душой и втайне надеялась, что они никогда не расстанутся.
Если Освальд не болтал с Пэтси в лавке, не наблюдал за речной жизнью с причала, то сидел на заднем крыльце дома Китченов и рисовал. Однажды дождливым днем на крыльцо вышла Бетти, чтобы достать что-то из стоявшего на веранде холодильника, посмотрела на рисунок и воскликнула:
— Ну вылитая голубая сойка! — И добавила: — Терпеть не могу голубых соек!
С чем и удалилась обратно в кухню.
Но ее слова бальзамом пролились на душу Освальду. Не про ненависть к сойкам, ясное дело. Она узнала, кого именно он пытался изобразить! А ведь поначалу у него все птицы походили одна на другую. Нет, он явно стал рисовать лучше.
Большую часть «сигаретных» денег Освальд теперь тратил на кисти-краски и не видел в том беды. Он так и так стал курить куда меньше.
Дожди прекратились, и как-то Освальд попросил Клода Андервуда, который ежедневно отправлялся в шесть утра на рыбалку, подбросить его на болота — хотел посмотреть на больших скоп и на их гнезда, о которых столько слышал. В книге про птиц Алабамы имелись картинки, но вживую скоп Освальду видеть еще не доводилось.
— Конечно, — рад был услужить Клод. — Отвезу тебя туда и высажу на пару часиков. — Клод видел кое-какие рисунки и был за Освальда очень рад — вот ведь нашел человек любимое занятие. Да и письма стали приходить — из Национального общества Одюбона,[29] штат Алабама, отдел орнитологии.
На следующее утро в пять тридцать Освальд подошел к дому Клода, увидел, что в кухне горит свет, и тихонько постучал. Сибил, жена Клода, с широченной улыбкой открыла дверь:
— Заходите, мистер Кэмпбелл, выпейте кофе. Клод снаряжает лодку.
Освальд прошел в большую комнату с облицованными сосной стенами и сложенным из кирпича камином, перед которым лежал круглый кремово-коричневый ковер. Диван и кресло были обтянуты материалом такого же буроватого оттенка, в тон им были и занавески на окнах. Над камином висела картина, представляющая Тайную Вечерю. Напротив стоял круглый обеденный стол из кленового дерева с вращающимся подносом посередине, стол окружали стулья. Комната была очень складная, чистая и, похоже, нимало не изменилась со времен последнего ремонта, каковой, насколько мог судить Освальд — хотя бы по расписанным еловыми шишками обоям на кухне, — состоялся где-то в сороковые годы. «Место, где само время, кажется, замедляет свой бег», — вспомнилось Освальду, когда Сибил поставила перед ним чашку с дымящимся кофе и тарелку с домашними коричными булочками. Жена Клода и сама словно прибыла прямиком из сороковых — в своем белом фартуке с оборками и с мелкими кудряшками на голове, удержать которые могли только старомодные заколки.
— Клод сказал, вы выбираетесь на реку изучать птиц и заниматься творчеством.
Освальд рассмеялся.
— Уж не знаю, миссис Андервуд, можно ли это назвать творчеством… Попробую сделать парочку зарисовок, вот и все.
Сибил налила ему еще кофе.
— Это так увлекательно. Клод говорит, вы замечательный художник. Как знать, мистер Кэмпбелл, вдруг ваши работы однажды попадут в музей и мы прославимся.
Тут в кухню вошел Клод:
— Доброе утро. Можем отправляться хоть сейчас, если ты готов.
— Я готов. — Освальд закинул на плечо этюдник.
Сибил вручила каждому бумажный пакет.
— Что это? — недоуменно спросил Освальд.
— Ваш обед. Неужели вы думаете, я отправлю мальчиков в дорогу без провизии?
В последний раз Освальда так называли много лет тому назад. Ему стало приятно. По дороге к реке Освальд сказал:
— Какая замечательная у тебя жена. Вы давно вместе?
— В июле исполнится сорок один год.
И тут вечный молчун Клод выдал нечто удивительное:
— Не буду скрывать, за эти годы дня не прошло, когда бы я не благодарил Господа за то, что у меня есть она.
Когда они отплывали, над водой стелился легкий утренний туман. Где-то через час дымка рассеялась, засияло солнце, осветив лежащие вокруг соленые болота. Клод кивнул на высокие серые деревья с массивными гнездами у верхушек:
— Вот они.
Лодка подплыла поближе. Большая, похожая на ястреба птица перелетела с дерева на дерево и, не сводя с них глаз, уселась на ветке.
— Если повезет, увидишь и сов, и ястребов, и журавлей, и цапель. Все они обитают в этих болотах.
Показался причал с крепкой деревянной скамейкой.
— Часа два тебе хватит? Я заберу тебя.
Лодка скрылась за поворотом, шум мотора стих, и Освальда вдруг поразили глушь и безлюдье этих мест. Тишину нарушало только редкое хлопанье огромных крыльев да далекое уханье совы, и очень скоро у Освальда пропало чувство времени и места. Небывалое дело — никогда ни церковь, ни выпивка не давали ему такого ощущения оторванности «от городской суеты и суматохи» и в конечном счете такого чувства единения с природой. Впервые за всю жизнь на него снизошло умиротворение. То, что было доселе пустыми словами, воплотилось в реальное чувство.
Часам к десяти он проголодался и раскрыл свой пакет. Типичный обед рыболова: подсоленное печенье, банка домашней тушенки, крошечные венские колбаски и сардины. Сибил положила также белый пластиковый нож и пакетик горчицы. Освальд ел с наслаждением.
Через час прибыл Клод и, пока Освальд забирался в лодку, спросил:
— Удачно?
— О да. Я, наверное, штук сто птиц зарисовал. А как у тебя?
— Есть немножко, — ответил Клод, и они поплыли домой. Тут Освальд своими глазами увидел, что означало Клодово «немножко». Вряд ли хоть кто-нибудь на реке выловил такую прорву крупной рыбы — и не только в этот день, но и за всю неделю.
Клод, вне всяких сомнений, был настоящий талант. Он прекрасно знал, где какие течения, как на поведение рыбы влияет ветер, на какой глубине она ходит в зависимости от времени года. Кто с ним рыбачил, уверял, что у Клода небывалое чутье. Но человек он был скромный и на вопрос, как ему удается, неизменно отвечал:
— Опыт большой. Все дело в нем, наверное.
Клод оставался на берегу только в субботу днем, когда по радио транслировали оперы и арии звучали над рекой то тут, то там. По его словам, итальянские тенора распугивали рыбу капитально — поклевки не дождешься.
Впервые услышав, что Клод Андервуд каждый божий день отправляется на рыбалку, Освальд не мог взять в толк, как это человек может до такой степени увлечься и забыть про все остальное. Но стоило ему самому заняться живописью, как все стало понятно. Правда, у Освальда была своя причина почаще браться за карандаш и кисть — отпущенный ему срок. Он хотел поскорее овладеть мастерством, чтобы к Рождеству закончить задуманную картину. Так что Клод рыбачил, Освальд рисовал, а река вела себя мирно и не мешала им.
На следующем собрании эзотерического ордена тайного общества «Узор в Крупный Горошек» состоялись ежегодные перевыборы руководящих органов. Как повелось, Френсис переизбрали президентом, Сибил Андервуд — вице-президентом, Милдред — казначеем, а Дотти Найвенс — секретарем. Бетти Китчен на важные должности не избирали никогда. Из-за роста и военного стажа ей присвоили звание «сержант от геральдики», и, похоже, пожизненно.