– Клубники больше нет, – сообщила продавщица.
– Все равно. Мне просто нужен торт, – ответил Амин, пожав плечами.
На ферме Матильда не находила себе места от нетерпения. Она украсила гостиную, расставила на обеденном столе тарелки со сценками эльзасской жизни. Она бродила по дому, нервная, раздраженная, прокручивая в голове самые страшные сюжеты. Аиша сидела не шевелясь. Прижавшись носом к стеклу широкого окна, она пристально смотрела в небо, как будто надеялась силой воли разогнать тучи и заставить солнце светить. Что они станут делать в этом пыльном доме? В какие игры они смогут играть в четырех стенах? Вот если бы они могли побегать по траве и она показала девочкам свои потайные места на деревьях, познакомила с осликом в стойле, слишком старым, чтобы работать, и со стаей кошек, которых приручила Матильда. «Господи, дай мне сил, Ты ведь сама любовь».
Наконец прибыл Амин, промокший до нитки, неся в руках коробку с тортом, покрытую пятнами крема. За ним плелись Монетт и еще три девочки с испуганными лицами.
– Аиша, поздоровайся со своими подружками! – велела Матильда, подталкивая дочь в спину.
Аише хотелось провалиться сквозь землю. Она отдала бы что угодно, лишь бы этих девочек отвезли туда, откуда привезли, и оставили ее в покое, в безопасности. Однако Матильда, как ненормальная, стала петь песни, а Сельма – хлопать в ладоши. Девочки начали подпевать, они путали слова и смеялись. Аише завязали глаза и несколько раз повернули вокруг себя. Ничего не видя, вытянув вперед руки, она пыталась идти, ориентируясь на приглушенное хихиканье девчонок. В семь часов вечера свет померк, и Матильда воскликнула:
– Думаю, пора!
Она побежала на кухню, оставив в гостиной детей, которым не о чем было говорить друг с другом. Когда она открыла коробку, то едва не расплакалась. Это был не тот торт, что она заказала. Ее руки дрожали от бешенства, она переложила торт на блюдо, и Аиша услышала голос матери. Она пела: «С днем рождения… С днем рождения…» Забравшись на стул и встав на колени, Аиша наклонилась над тортом и приготовилась задуть свечки, но мать остановила ее:
– Ты должна загадать желание и никому его не говорить.
Зажгли свет. Жинетт, у которой все время текло из носа, захныкала. Ей было страшно здесь, она хотела вернуться в интернат. Матильда наклонилась к ней, успокоила как могла, хотя единственное, чего она хотела, – это хорошенько встряхнуть маленькую недотепу, сказать ей, что нельзя быть такой эгоисткой. Разве она не понимает, что сегодня не она в центре внимания? Но у остальных девочек, за исключением Монетт, тоже изменилось настроение.
– Мы тоже хотим вернуться в школу. Скажи своему водителю, чтобы отвез нас.
– Водителю?
Матильде вспомнилось мрачное лицо Амина, когда он грубо швырнул коробку с тортом на кухонный стол. Дети приняли его за шофера, и он не стал их разубеждать.
Матильда рассмеялась и собиралась уже прояснить ситуацию, но Аиша воскликнула:
– Да, мама, не мог бы водитель их отвезти?
Аиша не отрываясь смотрела на мать: таким же мрачным взглядом она смотрела, когда бывала наказана и, казалось, ненавидела весь мир. У Матильды сжалось сердце, и она кивнула. Девочки шли за ней, как утята за мамой-уткой, до самого кабинета, где Амин сидел запершись. Он провел там весь день, пылая гневом и успокаивая себя тем, что курил сигарету за сигаретой и вырезал статьи из журнала. Девочки вяло попрощались с Аишей и забрались на заднее сиденье машины.
Амин ехал медленно из-за дождя, который зарядил с новой силой. Девочки уснули, прижавшись друг к другу, Жинетт захрапела. Амин подумал: «Это всего лишь дети. Нужно их простить».
Спустя несколько дней, в четверг, Матильда отвезла детей в фотостудию на улице Лафайета. Фотограф усадил их на скамеечку на фоне панно, изображавшего собор Парижской Богоматери. Селим все время ерзал, и Матильда на него сердилась. Прежде чем фотограф настроил камеру, она поправила Аише прическу и положила руку на воротник ее белого платья.
– Вот так, теперь не шевелитесь.
На оборотной стороне снимка Матильда указала дату и место. Она положила его в конверт и написала Ирен:
Аиша – лучшая ученица в классе, Селим схватывает все на лету. Вчера ей исполнилось семь лет. Они – мое счастье, моя радость. Они отомстят за меня тем, кто нас унижает.
Однажды вечером, когда они заканчивали ужинать, у них на пороге появился незнакомый мужчина. В темной прихожей Амин не сразу узнал своего фронтового товарища. Мурад промок под дождем, он дрожал от холода в своей сырой одежде. Одной рукой он запахивал полы пальто, другой отряхивал фуражку, с которой текла вода. Мурад растерял все зубы, и при разговоре у него западали щеки, как у старика. Амин втащил его в дом и обнял так крепко, что почувствовал на ощупь каждое ребро старого приятеля. Он смеялся и не обращал внимания на то, что сам весь промок.
– Матильда! Матильда! – закричал он, ведя упирающегося Мурада в гостиную.
Матильда вскрикнула. Она прекрасно помнила ординарца своего мужа, скромного и тактичного молодого человека, к которому сразу же испытала дружеские чувства, хотя никогда их не выказывала.
– Матильда, ему надо переодеться, он промок до нитки. Пойди принеси ему вещи.
Мурад запротестовал, он поднял руки к лицу и нервно ими замахал: нет, никогда он не наденет рубашку своего командира, не возьмет у него носки и тем более нательное белье. Никогда он на такое не решится, это будет неприлично.
– Да брось ты! – воскликнул Амин. – Война окончена.
Эти слова задели Мурада. В его голове словно прозвучал сигнал тревоги, ему стало не по себе и показалось, что Амин сказал так нарочно, чтобы уколоть его.
Мурад разделся в ванной комнате, где стены были облицованы голубым кафелем. Он старался не смотреть на свое тощее отражение в большом зеркале. Какой смысл смотреть на это тело, измученное голодным детством, войной, скитанием по чужим дорогам? На краю раковины Матильда оставила для него чистое полотенце и мыло в форме ракушки. Он вымыл подмышки, шею, руки до локтей. Снял ботинки и опустил ноги в таз с холодной водой. Потом скрепя сердце натянул одежду своего командира.
Он закрыл за собой дверь ванной и пошел по коридору незнакомого дома на звук голосов. Детский голосок спрашивал: «Это человек – он кто?» – и требовал: «Расскажи еще про войну!» Матильда умоляющим голосом просила открыть окно, потому что плита опять дымит. Наконец раздался встревоженный голос Амина: «Что он там делает? Как ты думаешь, может, пойти посмотреть, все ли с ним в порядке?» Прежде чем войти в кухню, Мурад остановился в проеме двери, чтобы рассмотреть маленькое семейство. Его тело медленно отогревалось. Он закрыл глаза и втянул запах подгоревшего кофе. Он вдруг ощутил блаженство, вызвавшее легкое головокружение. Это было как рыдание, которое хочешь сдержать, но не можешь. Он схватился рукой за горло и широко открыл глаза, чтобы избавиться от соленого вкуса, заполнившего рот. Амин сидел напротив своего растрепанного ребенка. Мурад подумал, что уже тысячу лет не видел ничего подобного. Не видел, как хлопочет на кухне женщина, как вертится ребенок и всех их окружает нежность. Он сказал себе, что, возможно, его скитания наконец завершились. Что он причалил в правильном порту и здесь, в стенах этого дома, он избавится от кошмаров прошлого.
Он вошел, и взрослые воскликнули: «Вот и ты!» – а девочка тем временем внимательно его рассматривала. Они вчетвером уселись вокруг стола, на который Матильда постелила собственноручно вышитую скатерть. Мурад очень медленно пил кофе, глоток за глотком, обхватив ладонями глазурованную керамическую чашку. Амин не спросил ни откуда он пришел, ни чем он занимался. Просто улыбнулся и положил руку ему на плечо, то и дело повторяя: «Какой сюрприз! Какая радость!» Весь вечер они перебирали общие воспоминания, а девочка смотрела на них как зачарованная и умоляла не отправлять ее спать. И тогда они рассказали о том, как в сентябре 1944 года плыли через море на корабле в край цивилизованных и воинственных людей. Приближаясь к порту Ла-Сьота, они затянули песню, чтобы подбодрить себя.
– Что ты тогда пел, папа? А потом что ты пел? – расспрашивала девочка.
Амин посмеивался над своим ординарцем, рядовым спаги: Мурад всему удивлялся, постоянно дергал его за рукав и шепотом задавал вопросы. «У них здесь есть бедняки?» – интересовался он. И с изумлением обнаружил, что на юге Франции на полях работают белые женщины, очень похожие на тех, которые в его стране обращались к нему только в случае крайней необходимости. Мурад любил повторять, что записался в армию ради Франции, чтобы защищать эту страну, и хотя ничего о ней не знал, почему-то именно с ней связывал свои надежды.
– Франция – моя мать. Франция – мой отец.
Однако правда заключалась в том, что у него не было выбора. Однажды в его деревне, в восьмидесяти километрах от Мекнеса, появились французы, собрали всех мужчин, отделили стариков, мальчишек и больных. Остальным указали на кузов грузовика: «В тюрьму или на фронт». И Мурад выбрал фронт. Ему не приходило в голову, что тюремная камера гораздо удобнее и безопаснее, чем заснеженные поля сражений. Впрочем, его убедил не шантаж. Не страх перед заключением или позором. И даже не денежное вознаграждение за поступление на военную службу и не жалованье, которое он отправлял домой и за которое мать была ему так благодарна. Позднее, когда его зачислили в полк спаги, где Амин был младшим офицером, он понял, что поступил правильно. Что произошло нечто очень важное, что он придал своей жизни, убогой жизни крестьянина, нежданное величие, необыкновенный размах, коего, наверное, был недостоин. Порой Мурад уже не мог понять, за Амина или за Францию он готов умереть.
Когда Мурад снова и снова думал о войне, его обжигало воспоминание о тишине. Грохот взрывов, свист пуль и крики постепенно стерлись из памяти, остались только годы молчания, когда мужчины изредка перебрасывались всего лишь парой слов. Амин советовал ему опускать глаза, стараться быть незаметным. Нужно было воевать, победить и вернуться домой. Не издавать ни звука. Не задавать вопросов. Из порта Ла-Сьота они направились на северо-восток, где их встретили как освободителей. Мужчины угощали их лучшим вином, женщины махали флажками: «Да здравствует Франция! Да здравствует Франция!» Как-то раз один малыш показал на Амина и произнес: «Негр».