– А мук, гонений и различных казней мы ни для кого не придумывали. Если же ты говоришь о изменниках и чародеях, так ведь таких собак везде казнят.
– А что по твоим безумным словам, твоя кровь, пролитая руками иноплеменников ради нас, вопиёт на нас к Богу, то раз она не нами пролита, то это достойно смеха. Кровь вопиёт на того, кем она пролита, а мы тут ни при чём.
– А что ты мало видел свою родительницу и мало знал жену, покидал отечество и вечно находился в походе против врагов в дальних городах. Страдал от болезни и многих ран, то ведь всё это происходило тогда, когда господствовали вы с попом и Алексеем[19].
К слову, о воинских муках Андрея Михайловича царь высказал всё, что думал о его полководческих достижениях: «Хвалишься пролитием крови своей в битвах: но ты единственно платил долг отечеству. И велика ли слава твоих подвигов? Когда хан бежал от Тулы, вы пировали на обеде у князя Григория Тёмкина и дали неприятелю время уйти восвояси. Вы были под Невлем с пятнадцатью тысячами и не умели разбить четырёх тысяч литовцев.
Говоришь о царствах Батыевых, будто бы вами покорённых: разумеешь Казанское, но чего нам стоило вести вас к победе? Сами идти не желая, вы безумными словами и в других охлаждали ревность к воинской славе. Когда буря истребила под Казанью суда наши с запасом, вы хотели бежать малодушно – и безвременно требовали решительной битвы, чтобы возвратиться в домы, победителями или побеждёнными, но только скорее. Когда Бог даровал нам город, что вы делали? Грабили!
А Ливониею можете ли хвалиться? Ты жил праздно во Пскове, и мы семь раз писали к тебе, писали к князю Петру Шуйскому: „Идите на немцев!" Вы с малым числом людей взяли тогда более пятидесяти городов; но своим ли умом и мужеством? Нет, только исполнением, хотя и ленивым, нашего распоряжения. Что ж вы сделали после с своим мудрым начальником Алексеем Адашевым, имея у себя войско многочисленное? Едва могли взять Феллин, ушли от Пайды. Если бы не ваша строптивость, то Ливония давно бы вся принадлежала России. Вы побеждали невольно, действуя как рабы, единственно силою понуждения».
Свои ответы Курбскому царь заключил следующим выводом: «Если бы ты был воинственным мужем, то не считал бы своих бранных подвигов, а искал бы новых. Потому ты и перечисляешь свои бранные деяния, что оказался беглецом, не желаешь бранных подвигов и ищешь покоя».
Андрей Михайлович в своём послании Ивану IV пугал его встречей… на том свете: «А письмишко это, слезами омоченное, во гроб с собою прикажу положить, перед тем как идти с тобой на суд Бога моего Иисуса».
Но царь, ещё в детстве насмотревшийся, как «рабы» шпыняют святых владык, представляющих Бога на земле, был спокоен за своё место на небесах и уверенно отвечал беглецу: «А если ты своё писание хочешь с собой в гроб положить, значит, ты уже окончательно отпал от христианства. Господь повелел не противиться злу, ты же и перед смертью не желаешь простить врагам, как обычно поступают невежды. Поэтому над тобой не должно будет совершать и последнего отпевания».
Словом, смертный возлагает свою конечную надежду на Бога, но самодержец «решает» за Всевышнего: не бывать тебя, раб, в кущах небесных! Впрочем, Курбский стал для Ивана IV хорошим поводом, чтобы лишний раз напомнить о себе «варварам». Убеждённый в том, что одиозным рождением он осчастливил мир, завтрашний деспот без зазрения совести оповещал Европу о результатах своих «великих» деяний: «Россия благоденствует».
«И оставил государство своё»
Ноябрь 1564 года выдался необычайно дождливым. Дороги утопали в непролазной осенней грязи, но в Кремле царила необычайная суета – государь собирался в дальний путь. Автор дополнений к Никоновской летописи сообщает: «Подъём же его не таков был, якоже преж того езживал по монастырям молиться или на которые свои потехи в объезды ездил: взял же с собою святость, иконы и кресты, златом и каменьем украшенные, и суды златые и серебряные, и поставцы все всяких сосудов, золотое и серебряное, и платие, и деньги, и всю свою казну повеле взяти с собою. Которым же боярам и дворянам ближним и приказным людям повеле с собою ехати з жёнами и з детьми, а дворянам и детем боярским выбором изо всех городов, которых прибрал государь быти с ним, велел тем всем ехать с собою с людьми и с конями, со всем служебным нарядом».
3 декабря, в воскресенье, царский поезд потянулся из Кремля. С государем ехали царица Марья, царевичи Иван и Фёдор, некоторые бояре и дворяне. Первую остановку сделали в Коломенском, да здесь и задержались из-за распутицы.
Через две недели стали реки, и беглецы продолжили путь. Тайнинское – Троице-Сергиев монастырь – Александровская слобода – таков был маршрут царского поезда. Но москвичи не знали о нём. Автор Александро-Невской летописи отмечал: «И были все в великом недоумении и печали из-за такого необычного государева отъезда, и не ведомо куда было путешествие его». В Пискарёвском летописце отмечалось: «Лета 7072-го попущением божим за грехи наши возъярился царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии на всё православное христианство по злых людей совету Василия Михайлова Юрьева да Олексея Басманова и иных таких же, учиниша опришнину, разделение земли и градом».
3 января вдруг грянуло как гром с ясного неба: митрополит Афанасий получил от царя грамоту, в которой тот жаловался на произвол бояр, но когда? Та же летопись сообщает: «А в той грамоте писана измены боярские, и воевод, и всяких приказных людей государевых – какие измены они совершили и какие убытки государству его причинили до его государева возмужания…» Как говорится, вспомнила бабушка, когда была девушкой. Кстати, сам Иван так говорил о себе того далёкого времени: «Нельзя ни описать, ни языком человеческим пересказать всего того, что я сделал дурного по грехам молодости моей».
И вот вместо того, чтобы покаяться в своих грехах, он решил взыскать за грехи других (20-летней давности, так как более поздних при всей изощрённости своего разрушительного ума не нашёл). Понимая, что возможные ответчики за проступки, которые пришлись ему не по нутру, прибегнут к защите церкви, царь объявлял её пастырям: «А на епископов, и на архимандритов, и на игуменов обида такая: захочет государь кого из бояр своих или из приказных людей за провинности казнить – а они за тех перед государем заступаются».
Бывшее своеволие бояр и заступничество церкви за них подвигли царя на чрезвычайные меры: «Не захотел государь тех изменных дел терпеть и оставил государство своё».
Ситуация сложилась неординарная. Вся предшествующая история была заполнена эпизодами кровавой борьбы за престол, а здесь? А здесь молодой и энергичный государь, перенёсший восточные границы Руси за Волгу и бросивший вызов латинянам, оставлял страну, народ! Для психологии средневекового человека такой ход царя был слишком силён. Остаться без государя? Такое просто не вмещалось в голову обывателя. Москвичи в буквальном смысле слова взвились. Царь явно и рассчитывал на это, прислав московскому купечеству и всем христианам города другую грамоту. «А в той грамоте к ним писано, чтобы они никакого сомнения в себе не держали: гнева на них и опалы никакой нет».
Ну а раз гнева царя на простых людей нет, не оставаться же им с теми, на кого он есть? И повалил народ в Александровскую слободу. Государь «от великой жалости сердечной», как отмечает летописец, допустил челобитчиков пред очи свои и согласился вернуться на царство, правда на своих условиях. «Принял же челобитье государь на том, что ему, государю, изменников своих наказывать, а иных казнить, а имущество их себе брать. Двор ему себе и на весь свой обиход учините особый, а бояр, и окольничих, и дворецкого, и казначеев, и дьяков, и всяких приказных людей, да и дворян, и детей боярских, и стольников, и стряпчих, и жильцов учинити себе особно… и всяких дворовых людей на всякий обиход, да и стрельцов приговорил учинити себе особно».
С этого и началось то, что получило название «опричнина»[20]. Требование опричнины не было, конечно, импульсивным всплеском тёмной души самодура, который давно уже терзался от мысли, что его действия могут как-то ограничиваться и осуждаться. В своём цезарианском представлении о власти царь считал всех своих подданных рабами, над телами и душами которых волен только он: «Жаловать же своих холопов вольны, а и казнить вольны же». Главным в этой формуле была для Ивана её вторая часть – казнить.
Наиболее проницательные люди из царского окружения давно заметили лютость и бесчувственность молодого государя, склонность его к неоправданной жестокости. Свидетельство об этом мы находим в рассказе о митрополите Макарии.
«В некую ночную пору стоял святитель на обычной молитве и возгласил громким голосом:
– Ох, мне, грешному! Грядёт нечестие и разделение земли! Господи, пощади, пощади! Утоли гнев свой. Если не помилуешь нас за грехи наши, то хоть не при мне, после смерти моей! Не дай мне, Господи, видеть этого.
И пролил горькие слёзы. Услышал это келейник его и удивился, думая про себя: „Грядет нечестие, и кровопролитие, и разделение земли".
Так и случилось. Задолго до опричнины видел видение сие».
И вот беда пришла. Правда, немногие ещё догадывались об этом, тем более в среде простых обывателей. Условия царя приняли безоговорочно. А он потребовал: «А на свой обиход повелел государь города и волости брать: Можайск, Вязьму, Козельск, Ярославец, Медынь, Суздаль с Шуей, Галич со всеми пригородами, Вологду, Устюг, Каргополь и иные. Также в Кремле повелел для двора своего особое место расчищать. И на Посаде московском повелел улицы в опричнину брать: Чертольскую улицу, да Арбатскую, да половину Никитской, и до Новодевичьего монастыря, да слободы московские себе в опричнину повелел брать».
Оговорённые территории царь оставлял под своей юрисдикцией, а остальные «отдавал» земщине. Ведать этими землями надлежало князьям Ивану Дмитриевичу Бельскому и Ивану Фёдоровичу Мстиславскому. Конечно, это не значило, что Иван отказывался от большей части территорий России, но он лишал их своего покровительства, своей милости. К чему это вело, россияне поняли позже, а пока с радостью встретили «уступку» государя: «И архиепископы, и епископы все, и весь Освящённый собор, да и бояре, и приказные люди во всём том положились на государеву волю».