Материальные ценности и деньги вымогали с земских не только рядовые опричники и их добровольные помощники, но и официальные органы власти. Вымогали даже у людей обречённых, после вынесения приговоров, бывших по большей части скорыми и неправыми. «Всех земских, всех тех, кого должны были казнить, били сначала публично на Торгу батогами до тех пора, пока те, у кого было добро или деньги, не передавали их в казну великого князя».
С людьми попроще и победнее вообще не церемонились – убивали сразу. Убивали в домах (во время сна или бодрствования), у церквей, на улице. Эти дикие расправы оформлялись «юридически» – к трупам прикреплялись записки (цидулы), в которых указывались причины казни. Цидулы пришивались к одежде мертвеца, и труп оставляли на улице для острастки живущим.
Не ограничиваясь столицей, Грозный предпринял ряд карательных походов по стране. Предварительно все города, монастыри и слободы от Москвы до Лифляндии занимались опричными заставами. Поэтому о движении царских войск никто и ничего не знал. Страна жила в постоянном напряжении и страхе. Появление опричников всегда было неожиданным и страшным по своим последствиям: «Где великий князь останавливался на ночь, поутру там всё поджигалось и спаливалось».
Для разнузданной царской рати не существовало ничего святого, грабили всё – дома посадских и крестьян, купеческие и дворянские хоромы, церковные строения. Жителей, не успевших вовремя скрыться, безжалостно истребляли. Особенно преследовали иностранцев и породнившихся с ними лиц. Всех, кого заставали в том или ином пункте, рассматривали как врагов.
Разорение и ограбление городов и всей страны сочеталось с периодическими казнями, проводившимися в столице. Им предшествовали самые изощрённые пытки.
«Смерть казалась тогда уже лёгкою, – писал Н. М. Карамзин, – жертвы часто требовали её как милости. Невозможно без трепета читать в записках современников о всех адских вымыслах тиранства, о всех способах терзать человечество. Мы упоминали о сковородах; сверх того были сделаны для мук особенные печи, железные клещи, острые ногти, длинные иглы; разрезывали людей по суставам, перетирали тонкими верёвками надвое, сдирали кожу, выкраивали ремни из спины».
Ужас и оцепенение сковали Русскую землю, парализовав волю народа, который за время существования опричнины не сделал ни одной попытки к сопротивлению. Террористическая диктатура, установленная Грозным, обстановка страха и беспрекословного повиновения власти стали первым шагом к установлению в стране крепостного права, превращению людей в говорящее орудие, на долю которых было оставлено только одно – рабский труд.
Опричный двор Ивана Грозного стал источником многовековых бед русского народа. Но сегодня, спустя четыре с лишним столетия, ничто уже зрительно не напоминает о страшном логове первого из российских правителей, возведшего геноцид в принцип политики. Сгорело дерево, ржа источила железо. Но осталось то, что нетленно, чего больше всего боятся коронованные убийцы, – письменное слово.
Александровская слобода
Этот населённый пункт в Подмосковье стал для Ивана IV вторым прибежищем после Опричного двора. Таубе и Крузе называли его монастырём и так описывали порядки в нём: «Сам царь был игуменом, князь Афанасий Вяземский – келарем, Малюта Скуратов – пономарём; и они вместе с другими распределяли службы монастырской жизни. В колокола звонил царь со своими сыновьями и пономарём. Рано утром в четыре часа должны все братья быть в церкви; все неявившиеся, за исключением тех, кто не явился вследствие телесной слабости, не щадятся, всё равно, высокого ли они или низкого состояния, и приговариваются к восьми дням епитимьи. В этом собрании поёт он сам со своими братьями и подчинёнными попами с четырёх до семи. Когда пробивает восемь часов, идёт он снова в церковь, и каждый должен тотчас же появиться. Там он снова занимается пением, пока не пробьёт десять.
К этому времени уже бывает готова трапеза, и все братья садятся за стол. Он же, как игумен, сам остаётся стоять, пока те едят. Каждый брат должен приносить кружки, сосуды и блюда к столу, и каждому подаются еда и питьё, очень дорогое и состоящее из вина и мёда, и, что не может съесть и выпить, он должен унести в сосудах и блюдах и раздать нищим, и, как большей частью случалось, это приносилось домой. Когда трапеза закончена, идёт сам игумен к столу.
Обед в Александровской слободе
После того как он кончает еду, редко пропускает он день, чтобы не пойти в застенок, в котором постоянно находятся много сот людей; их заставляет он в своём присутствии пытать или даже мучить до смерти безо всякой причины, вид чего вызывает в нём, согласно его природе, особенную радость и весёлость… И после этого каждый из братьев должен явиться в столовую или трапезную, как они называют, на вечернюю молитву, продолжающуюся до девяти часов… Что касается до светских дел, смертоубийств и других тиранств и вообще всего его управления, то отдаёт он приказания в церкви…
Все братья и он прежде всего должны носить длинные чёрные монашеские посохи с острыми наконечниками, которыми можно сбить крестьянина с ног, а также и длинные ножи под верхней одеждой, длиною в один локоть, даже еще длиннее, для того чтобы, когда вздумается убить кого-либо, не нужно было бы посылать за палачами и мечами, но иметь всё приготовленным для мучительства и казней…»
Сведения эти полностью подтверждает Альберт Шлихтинг, слуга и переводчик придворного врача Арнольда Лензея, находившегося при Опричном дворе с 1564 года, благодаря чему он оказался невольным свидетелем тех дворцовых тайн, о которых Таубе и Крузе, опричные дипломаты, могли лишь догадываться. Вот что Шлихтинг писал об Иване IV: «Живя в упомянутом Александровском дворце, словно в каком-нибудь застенке, он обычно надевает куколь, чёрное и мрачное монашеское одеяние, какое носят братья базилиане, но оно всё же отличается от монашеского куколя тем, что подбито козьими мехами.
По примеру тирана также старейшины и все другие принуждены надевать куколи, становиться монахами и выступать в куколях, за исключением убийц из опричнины, которые исполняют обязанность караульных и стражей. И так великий князь встаёт каждый день к утренним молитвам и в куколе отправляется в церковь, держа в руке фонарь, ложку и блюдо. Это же самое делают все остальные, а кто не делает, того бьют палками. Всех их он называет братией, также и они называют великого князя не иным именем, как брат. Между тем он соблюдает образ жизни, вполне одинаковый с монахами. Заняв место игумена, он ест один кушанье на блюде, которое постоянно носит с собою; то же делают все.
По принятии пищи он удаляется в келью, или уединенную комнату. Равным образом и каждый из остальных уходит в свою, взяв с собою блюдо, ножик и фонарь; не уносить всего этого считается грехом. Как только он проделает это в течение нескольких дней и, так сказать, воздаст богу долг благочестия, он выходит из обители и, вернувшись к своему нраву, велит привести на площадь толпы людей и одних обезглавить, других повесить, третьих побить палками, иных поручает рассечь на куски, так что не проходит ни одного дня, в который бы не погибло от удивительных и неслыханных мук несколько десятков человек».
По мнению замечательных русских историков С. Б. Веселовского и И. И. Полосина, опричнина имела характер закрытого ордена с присущими ему символикой и тщательно продуманной системой. Но зачем царю это было нужно? Если отъезд из Москвы и отречение были всего лишь тактическим ходом, то почему современники согласно отмечают, что за время между отъездом в Слободу и возвращением в Москву Иван IV так постарел и изменился, что его не узнавали собственные приближённые? И. Таубе и Э. Крузе пишут, что «от злобы в течение сорока этих дней у него выпали волосы из головы и бороды».
Однако что же было тому причиной? Боязнь, что отречение может быть принято всерьёз? Но в руках Ивана IV было войско, деньги, отрекался он в пользу сыновей, которых сохранял при себе, да и не было вокруг никого, кто бы мог стать претендентом на трон в то время. Чего же боялся Иван IV?
Животный страх преследовал с тех пор московского царя в течение шести-семи лет, вспыхивая с особой силой перед очередной волной массовых репрессий, что дало повод исследователям находить у Ивана IV обострения психического заболевания. Ни братство «кромешников», ни кровавые жертвы тайного следствия, ни опричное войско, как видно, не спасали царя от ожидания какой-то катастрофы.
Царь уезжал в Вологду, начинал строительство на севере новой столицы, куда переводил не только свою, но и государственную казну; он спешно даровал англичанам совершенно исключительные льготы, которых те тщетно добивались несколько лет, завёл через А. Дженкинсона, а потом и Д. Горсея, тайную переписку с английской королевой Елизаветой, прося у неё убежища, «буде придётся ему бежать со всей семьёй». Одновременно с укреплением Вологды царь делал крупные вклады в Кирилло-Белозерский монастырь, готовя в нём кельи для себя и своих сыновей, тут же строил обширную флотилию, чтобы плыть в Англию.
И вдруг – очередной крутой поворот: осенью 1569 года царь бросает строительство Вологды, подготовку к бегству и мчится назад, в свой «орденский замок».
Словом, в истории вряд ли найдётся другое такое явление, породившее столько споров, догадок и гипотез. Для одних исследователей опричнина – порождение чуть ли не душевной болезни царя; для других – своевременный, гениальный, глубоко продуманный политический ход; для третьих – трагическая нелепость, отбросившая Россию на три века назад; для четвёртых – естественное развитие русской государственности…
Сибирские врата
На исходе зимы 1564/65 годов русский летописец записал: «А дворяне и дети боярские, которые дошли до государьские опалы, и на тех царь опалу свою клал и животы их имал на себя». Вместе с семьями репрессиям подверглось 600–700 человек. Это были князья ярославские, ростовские, стародубские и оболенские, многие представители нетитулованных боярских фамилий.