В 1667 году в Андреевском монастыре находился протопоп Аввакум, привезённый сюда со своими сторонниками. В житии его читаем: «И повезли меня на Воробьёвы горы, тут же священника Лазаря и инока Епифания старца, обстрижены и обруганы, что мужички деревенские миленькие!»
По-видимому, к временам Ивана Грозного относится находка 1924 года в Богоявленском переулке, 2. В подвалах здания проводились земляные работы, во время которых наткнулись на древнюю постройку, в которой обнаружили три каменных гроба с останками захороненных.
Учёные, вызванные на место раскопок, были поражены: вопреки христианскому обычаю, которым предписывается хоронить людей головой на восток, изголовья саркофагов сходились в одной точке! Больше того, из гробов торчали вытяжные трубки, выходившие на поверхность земли. Налицо был факт средневекового изуверства. Газета «Известия» писала в те дни: «По-видимому, здесь некогда произошло зверское погребение живых людей, для продления мучений которых нарочито был оставлен приток воздуха в гробы».
Случилось это буквально в трёх шагах от Кремля, под сенью Богоявленского монастыря.
«В три часа не стало Москвы»
Крымские правители никак не могли примириться с переходом Казани и Астрахани под «высокую государеву руку». Весной 1571 года Хан Девлет-Гирей предпринял свой самый удачный поход на Русь. К крымским татарам присоединились ногайские орды и отряды черкесских князей. Это дало хану основание объявить священную войну против русских.
Правда, в намерения Девлет-Гирея не входило нападать на столицу Руси, но планы его изменились, когда в стан крымцев, как из рога изобилия, посыпались перебежчики. Первым явился сын боярский Башуй Сумароков. За ним предстало ещё несколько человек. Все они убеждали хана в лёгкой возможности захватить Москву, так как страна охвачена междоусобицей, а в столице «мор великой, многие люди вымерли, а иных многих людей государь в своей опале побил».
Произвол опричников, беззаконные убийства и грабежи поселили в стране семена раздора. По замечанию историка Р. Г. Скрынникова, «ни одна военная кампания не знала такого числа перебежчиков, как кампания, последовавшая за новгородским погромом и московскими казнями».
Ненависть к царю-ироду и отчаяние людей вызвали нравственный кризис общества. Иван сам научил русского человека не стесняться в выборе средств. Желание избавиться от этого изувера толкало людей на крайности, в лучшем случае вызывало пассивность. Так, летом 1570 года сторожевые отряды вовремя предупредили царя о вылазке ордынцев и отогнали их в степь. Но бдительность пограничной стражи вызвала раздражение Грозного, так как размеры опасности были несколько преувеличены. И в следующем году сторожевые разъезды уже не тщились проявлять своё рвение.
К тому же даже в тревожной обстановке вражеского нашествия царь не смог обойтись без своих кровавых выходок. По его приказу казнили командующего войсками Михаила Черкасского, так как кто-то шепнул Грозному, что в крымском набеге участвует его отец. Эта расправа, конечно, не способствовала подъёму боевого духа войск.
Обычно ордынцы подходили к Москве с юга, поэтому русские войска были сосредоточены в Серпухове. Но на этот раз, по совету перебежчиков, татары форсировали Оку несколько западнее и стали обходить царские войска с фланга.
Страшный и сильный против безоружных и несопротивляющихся, Грозный струсил и позорно бежал мимо столицы в Ростов. Далее царь проследовал в Ярославль, Вологду и на Белоозеро, под защиту каменных стен Кириллова монастыря. За этот «стратегический» манёвр князь Курбский называл Ивана «бегуном и хоронякой», а хан Девлет-Гирей позднее писал царю по этому поводу: «Пришёл я в твою землю с войсками, всё поджёг, людей побил. Пришла весть, что ты в Серпухове. Я пошёл в Серпухов, а ты из Серпухова убежал. Я думал, что ты в своём государстве, в Москве, и пошёл туда, а ты и оттуда убежал».
23 мая Девлет-Гирей занял подмосковные сёла Коломенское и Воробьёво. На следующий день татары подошли к стенам столицы. Зная о том, что в городе собралось много людей из его окрестностей, крымцы подожгли московские посады. На беду осаждённых, в это время поднялся сильный ветер и пожар быстро принял чудовищные размеры.
Татары никого не выпускали из столицы. Огромные массы людей метались в огненной стихии, но спасения не было нигде – даже каменные храмы трескались от жары и распадались. Люди задыхались в подвалах домов и церквей, тонули в прудах и реках, сгорали в домах и рощах, задыхались на улицах.
По замечанию историка Н. М. Карамзина, «в три часа не стало Москвы». Немец Иоганн Таубе, состоявший на русской службе, писал после ухода ордынцев: «Москва так выгорела, что не осталось ничего деревянного, даже шеста или столбца, к которому можно было бы привязать коня».
Таубе определял количество погибших в 120 тысяч человек, но оговаривался, что в это число входят только люди именитые, «без простых». Карамзин раскрывал эту оговорку («без простых») так: «Людей погибло невероятное множество: более ста двадцати тысяч воинов и граждан, кроме жён, младенцев и жителей сельских, бежавших в Москву от неприятеля; а всех около семисот тысяч».
Эта цифра кажется маловероятной для города в третьей четверти XVI столетия, но, во всяком случае, жертвой огня стала не одна сотня тысяч жизней. Тлетворный запах гниющих трупов ещё долго стоял над огромным пожарищем. «Кто видел сие зрелище, – писал современник, – тот вспоминает о нём всегда с новым ужасом и молит Бога не видать оного вторично».
Царь приказал расчищать пепелище. Из-за нехватки людей хоронили только богатых и знатных. Тогда Грозный распорядился бросать останки людей и животных в… Москву-реку. Это привело к тому, что её запрудили трупами и течение воды остановилось. Пришлось собирать людей из других городов и предавать обгоревшие останки земле. Англичанин Джером Горсей свидетельствовал: «Реку нельзя было очистить от трупов в течение двенадцати месяцев».
Конечно, Девлет-Гирей поспешил воспользоваться своей удачей. Вскоре после возвращения царя в столицу в неё прибыло посольство из Крыма. Посланник хана («безобразнейшая тварь», по определению современника) грубо брякнул следующее:
– Государь и господин Девлет-Гирей, великий государь всех государств и ханств, послал спросить своего вассала, Ивана Васильевича, по милости его – великого князя всея Руси: как ему понравилось ханское нерасположение, показанное огнём, мечом и голодом? Теперь Хан посылает ему следующее утешение [при этом посол вынул из запазухи нож]: пусть царь перережет себе горло!
Конечно, дерзкого нехристя вытолкали из приёмных покоев Ивана IV, но, продержав несколько дней в томительной неизвестности, вновь допустили перед государевы очи. На повторном приёме Грозный заявил послу:
– Скажи этому язычнику неверному твоему господину что не он меня поразил, а Бог за грехи мои и моего народа против Господа и Христа и дал ему, сатанинскому отродью, власть и возможность быть орудием моего наказания. Но не сомневаюсь в том, что его же милостию и благодатью отомщу ему и сделаю его своим вассалом. Скажи, что я сильно желаю этого.
Обменявшись «любезностями» с владыкой Крыма, царь начал готовиться к достойному отпору степнякам.
Жёны и не совсем
Историки запутались в определении количества жён у Ивана IV: кто считает – четыре, кто – семь. Ответ на этот вопрос надо искать у современников: они, несомненно, знали больше исследований о личной жизни царя.
Первое. В женском Вознесенском монастыре Кремля находятся только четыре захоронения жён Грозного: Анастасии Захарьиной-Юрьевой, Марии Черкасской, Марфы Собакиной и Марии Нагой. То, что именно они были жёнами самодержца, зафиксировано и в документах. Что касается трёх других кандидаток в царицы, то они были просто сожительницами Ивана Васильевича: Анна Колтовская, Анна Васильчикова и Василиса Мелентьева.
Марфа Собакина
Первые два брака царя были очень удачны, а с третьим ему не повезло: перед свадьбой Марфа заболела. Но девушка так понравилась вдовцу, что он рискнул, понадеявшись на врачей. В конце октября 1571 года сыграли свадьбу, а через две недели Собакина умерла. Скоропостижная смерть совершенно здоровой (до свадьбы) женщины вызвала много толков, но причина её стала известна только через 390 лет. Когда учёные вскрыли гробницу Марфы Собакиной, они увидели прекрасную девушку, она лежала как живая. Яды, которыми её травили, сохранили оболочку тела.
После кончины Марфы царь оказался в патовом положении – по церковным канонам жениться больше трёх раз нельзя. А Ивану Васильевичу шёл 41-й год – мужчина в соку! Пришлось обращаться к Освящённому собору. Поскольку «жить в меру без жены соблазнительно», он просил разрешения на четвёртый брак. Но ещё до решения собора вдовца соблазнила Анна Колтовская, дочь коломенского дворянина, участвовавшая в конкурсе невест. Уже в конце 1571 года царь ездил с ней в Новгород.
Разрешение на брак (но не на венчание) Иван Васильевич получил, а пока за нарушение церковных правил на него налагалась трёхлетняя епитимья. Год он не мог входить в храм и должен был молиться перед входом в него. Второй год разрешалось молиться с «припадающими» (кающимися) и стоять во время службы на коленях. На третий год, на Пасху, грешник допускался к Святому Причастию и получал прощение.
Летом 1572 года царь опять был в Новгороде и писал там завещание сыновьям Ивану и Фёдору. В этом документе упомянуты три жены. Колтовской в нём нет, хотя находилась рядом с государем. Зато есть такие строки: «Ждал, кто бы поскорбел со мною, и не было, утешающих не обрёл».
Анна заждалась законного брака, да и не могла стать самодержцу духовно близким человеком. Поняв, что царицей ей не быть, Колтовская незадолго до снятия с Ивана Васильевича епитимьи ушла в монастырь.
Её сменила другая Анна – Васильчикова. Она тешила Ивана IV в середине 1570-х годов. На конец их падают забавы Ивана Васильевича с Василисой Мелентьевой. Об этих женщинах ничего не известно, а это свидетельствует об одн