Литовский хронист А. Гваньини в своей «Sarmatia» с «Описанием государства Московского» (1581) писал: «В течение почти целого года царь объезжал города и деревни во владениях Ивана Петровича, предавая их огню и мечу. Всю скотину, вплоть до собак и кошек, он велел изрубить на куски и превратить в ничто, деревни и имения – сжечь и смешать с землёй».
Этим свидетельствам вторят ливонские дворяне И. Таубе и Э. Крузе: «Он сжигал и убивал, всё, что имело жизнь и могло гореть: скот, собак и кошек, лишал рыб воды в прудах, и всё, что имело дыхание, должно было умереть и перестать существовать».
Трагична была участь одушевлённого «имущества» опальных вельмож: «Бедный, ни в чём не повинный деревенский люд, детишки на груди у матери и даже в чреве были задушены. Женщины, девушки и служанки были выведены нагими в присутствии множества людей и должны были бегать взад и вперёд и ловить кур. Всё это для любострастного зрелища, и когда это было выполнено, приказал он застрелить их из лука».
В начале июля опричники отчитались в убийстве 369 человек; 293 из них относились к боярским слугам, 50–60 человек были дворянами. За следующие два месяца «отделали» ещё 80–90 помещиков и членов их семей.
Р. Г. Скрынников, исследователь эпохи Ивана Грозного, писал о разгроме фёдоровских владений: «Побоище носило беспорядочный характер. Хватали без всякого разбора друзей и знакомых конюшего, родню находившихся в эмиграции дворян. Оговорённых людей казнили без суда, а иногда и без предъявления обвинений. Следствие производилось в строгой тайне. Осуждённых били батогами, добиваясь выдачи всего имущества, а затем казнили. Тех, у кого нельзя было заполучить, убивали прямо на улице».
«Суд» над И. П. Фёдоровым проходил 11 сентября в парадных покоях монаршего дворца. Иван IV собрал Думу, опричных и земских дворян. Затем в зал ввели подсудимого. Разбирательство дела конюшего было заменено фарсом. Царь передал Фёдорову свою мантию и велел сесть на трон. Иван Петрович подчинился. Тогда тиран преклонил перед ним колени и обратился к своей жертве с речью:
– Ты имеешь то, что искал, к чему стремился, чтобы быть великим князем московским и занять моё место. Вот ты ныне царь, радуйся теперь и наслаждайся владычеством, которого жаждал.
Свою речь царь завершил ударом ножа в грудь Фёдорова. Опричники завершили дело, бросив труп конюшего в навозную кучу на берегу Неглинной.
Одновременно с Фёдоровым казнили М. И. Колычева, брата митрополита. Иван IV велел отрубить ему голову и отвезти её в монастырь Николы Старого, где пребывал Филипп. Царь пытался запугать митрополита, «преломить его душу» накануне суда над святителем.
Суд над Фёдоровым и Колычевым стал сигналом к разгрому Боярской думы.
«По своему размаху, – полагал М. Г. Скрынников, – новые репрессии превзошли то, что случилось при учреждении опричнины. Запись синодика не оставляет сомнения в том, что казни членов Думы были осуществлены по заранее составленному плану, одновременно».
Были «отделаны»: И. П. Фёдоров, М. И. Колычев и три его сына (Булат, Симеон и Миноу), М. Лыков с племянником, князья А. Катырев, Ф. Троекуров, И. Булгаков-Курака, Дм. Ряполовский (славный воин, одержавший ряд побед над крымцами).
Были умерщвлены три ростовских князя. Один из них – воевода в Нижнем Новгороде. Опричники, присланные Грозным для расправы с воеводой, нашли его в церкви и объявили ему:
– Князь Ростовский! Велением государя ты наш узник.
Воеводу схватили и повезли к Волге. Он спросил: зачем?
– Поить коней, – ответили кромешники.
– Не коням, а мне пить сию воду! – заметил несчастный.
Ему отсекли голову, а тело бросили в реку. Голову, как доказательство исполненного повеления, привезли царю и положили её к ногам тирана. Злобно оттолкнув её, «благодарный» деспот «помянул» защитника отечественных рубежей:
– Любив обагряться кровию неприятелей в битвах, наконец обагрился и собственною.
Князь П. М. Щенятев, прославившийся на полях сражений, попытался укрыться от произвола, царившего в стране. Пётр Михайлович ушёл в монастырь: отказался от света, от имени, от детей и супруги. Но убийцы нашли его и истязали перед гибелью (жгли на сковороде, под ногти вгоняли иглы).
Седой старец князь И. И. Пронский-Турунтай служил ещё отцу Ивана IV, участвовал во всех походах, во всех сражениях, славных для России, и также хотел закончить своё военное поприще монахом. Его утопили.
Своего казначея X. Ю. Тютина царь приказал изрубить в его доме на мелкие куски, вместе с женой, двумя сыновьями, пяти и шести лет, и двумя юными дочерьми. Останки порубленной семьи выставили на площади. Этот зверский приказ выполнил шурин Грозного (брат царицы) черкесский князь М. Темгрюкович.
Скоро беда пришла в дом самого М. Темгрюковича. Жену своего шурина, невинную женщину, не старше 16 лет, царь приказал изрубить вместе с её полугодовалым сыном и положить во дворе, где её муж должен был ежедневно проезжать и проходить.
Думского дьяка Казарина-Дубровского и двух его сыновей постигла та же участь. Третьему удалось скрыться. Когда беглеца схватили и привезли в Москву, Иван IV велел разорвать его на четыре части четырьмя огромными колёсами – собственным изобретением царя.
Литовский хронист А. Гваньини описал его: «К первому колесу привязывают одну руку, ко второму – другую. Таким же образом – каждую ногу к остальным двум колёсам. Каждое колесо поворачивает пятнадцать человек, и будь казнимый хоть железный, хоть стальной, но шестьдесятью человеками, беспощадно тянущими в разные стороны, он разрывается на части».
Ивану IV так понравилось его палаческое изобретение, что спустя 15 лет, когда он занялся составлением списков невинно убиенных (синодики), каждый из них начинался с фамилии Дубровских: помянуть «Казарина Дубровского и сынов его, да десять человек, которые приходили на пособь», то есть на помощь.
К счастью для обрекаемых на смерть, царь редко пользовался своим изобретением (хлопотное дело). Что касается кромсания тел умерщвлённых, это практиковалось широко. Н. М. Карамзин писал о разгуле террора, связанного с делом Фёдорова: «Много других людей умертвили, когда они, ничего не ведая, шли спокойно или в церковь, или в свои приказы. Опричники, вооружённые длинными ножами и секирами, бегали по городу, искали жертв, убивали всенародно, человек десять или двадцать в день. Трупы лежали на улице, на площадях; никто не смел погребать их. Граждане боялись выходить на улицу. В безмолвии Москвы тем страшнее раздавался свирепый вопль палачей царских».
Людей не просто убивали – разрубали на большие куски. И. Траубе и. Э. Крузе, бывшие опричники, утверждали в своих записках: «Князя Петра Серебряного, князя Владимира Курлятева и много сот других (их не счесть) приказал царь изрубить (многих в их домах) и бросить куски в колодцы, из которых люди пили и брали воду для приготовления пищи».
То есть, не удовлетворяясь явным злодеянием, Иван IV травил население трупным ядом и провоцировал распространение инфекционных заболеваний.
Митрополит Филипп говорил о деяниях «великого» государя:
– Отколе солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы цари благочестивые возмущали собственную державу столь ужасно.
Блестящая тягость
Духовную поддержку против изуверства царя и кромешников люди искали в церкви. Её глава митрополит Филипп не только пользовался авторитетом среди простонародья, но был любим всеми.
Первая встреча царя с соловецким игуменом произошла 20 июля 1568 года. На предложение Ивана IV «баллотироваться» в митрополиты пустынный инок ответил решительным отказом. Царь настаивал, упирая на то, что ему нужны верные люди, так как он окружён врагами.
– Разве не знаешь, что мои хотят поглотить меня; что ближние готовят мне гибель?
– Повинуюсь твоей воле, – уступил Филипп, – но умири же совесть мою: да не будет опричнины! да будет только единая Россия! Ибо всякое разделённое царство, по глаголу Всевышнего, запустеет. Не могу благословить тебя искренно, видя скорбь отечества.
Предшественники Филиппа (Афанасий и Герман) тоже отказались от митрополичьих кафедр. В третий раз царь не мог допустить такого конфуза, и он «гнев свой отложил». То есть решил повременить с расправой, посмотреть, как будут развиваться его отношения с упрямцем. Пока его удалось уговорить на принятие высокого духовного сана. В грамоте, составленной по этому поводу говорилось:
«Лето 7074 июля 20 понужал царь и великий князь со всем собором игумена Филиппа и митрополию. И игумен Филипп говорил, чтоб царь и великий князь оставил опришнину, а не оставит, ему в митрополитах быть невозможно. И архиепископы, и епископы царю о том били челом, о его гневу. И царь гнев свой отложил, а велел молвити, чтобы игумен Филипп в опришнину и в царский домовой обиход не вступался, а на митрополью бы ставился. И игумен Филиппа дал слово, что на волю даётся стати на митрополью, а в опришнину ему не вступатися» (Собрание государственных грамот, № 557).
Обещание, данное царю, было вынужденным. В душе смириться с его произволом патриарх не мог. Отношения между помазанником божьим и главой церкви были напряжёнными, и один случай взорвал их.
31 мая 1568 года на службу в Успенском соборе пришёл Иван IV со своими кромешниками. Все были в чёрных ризах и высоких шлыках[37]. Царь приблизился к митрополиту и ждал благословения. Филипп молчал.
Кто-то из бояр «подсказал» ему:
– Святый владыко! се государь: благослови его!
Взглянув на Иоанна, митрополит заговорил:
– В сём виде, в сём одеянии странном не узнаю царя православного; не узнаю и в делах царства… О государь! Мы здесь приносим жертвы Богу, а за алтарём льётся невинная кровь христианская. В самых неверных языческих царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям – а в России их нет! Достояние и жизнь граждан не имеют защиты. Везде грабежи, везде убийства, и совершаются именем царским! Ты высок на троне; но есть Всевышний, Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его? Обагрённый кровию невинных, оглушаемый воплем их муки? Ибо самые камни под ногами твоими вопиют о мести!.. Государь! Вещаю яко пастырь душ. Боюся Господа единого!